М. Л. Гаспаров
Собрание сочинений в шести томах. Т. 5: Переводы. О переводах и переводчиках
КАРЛ СЭНДБЕРГ
Трава
Громоздите трупы под Аустерлицем и Ватерлоо,
Забросайте землею и оставьте их мне.
Я – трава: я покрываю все.
Громоздите трупы под Геттисбергом,
Громоздите под Ипром и под Верденом,
Забросайте землею и оставьте их мне.
Два года, десять лет – и пассажиры спросят у проводника:
«Где это мы едем? Что это за место?»
Я – трава.
Дайте мне делать мое дело.
ЭРНСТ МАЙСТЕР
Положись на себя
Полагаюсь на себя.
Город бродит по собственным улицам.
Гора лезет в свою же высь.
Взлет качелей застывает в задумчивости.
Река спрашивает: «Куда мне течь?»
Бог говорит: «Не могу больше, мама. Жарко».
Шоссе говорит: «У меня больше нет бензина».
Вечер землю забрал в забор и сказал: «Добрый вечер».
Матери хором твердят:
«Все на свете само себе опора».
Им смешно.
Заячья зима
Ура,
полевые пуганые солдаты!
Плечо к плечу,
головами вниз,
а на головах – мешки,
– смирно висеть, зайцы! —
в зимнем ветре.
Да, это зимний ветер
белыми, как резцы,
стелется тучами серебра
над зеркальным небом.
Снежную
затеваю я лавину с горы:
один толчок,
и моя вина —
Бог-отец в небесах души —
рушится с горы
в дол, растет
и вдребезги дробит
морозное мое окно,
за которым вы колышетесь, зайцы.
Встать,
полевые пуганые солдаты!
Вольно!
Белый клевер, пушистый, расцвел в выси.
Прыгайте ко мне,
вволю полакомьтесь под зимним
ветром,
смойте
с шерсти запекшуюся кровь —
мою вину —
и гоните до упаду меня
по лугам голубого снега.
«То, что нужно познать…»
ТО,
что нужно познать,
что нужно испытать,
называется: Я,
и это образец
меры человека,
из таких же попыток
сколоченный покойниками.
ЭРИХ ФРИД
За смертью посылать
Моя бабушка
бранилась, что я неповоротлив
«Тебя только за смертью посылать»
И меня
послали за смертью
Но бабушка
прожила недолго
Теперь я себя сам
браню, что неповоротлив
«Меня ведь за жизнью посылали
а я
не поспел»
Страх и сомнение
Не сомневайся в человеке
который говорит
«Страшно»
Но бойся человека
который говорит
«Несомненно»
Homo liber
Я книга
которая будет
когда я перестану быть «я»
Я книга
которая будет «я»
когда я сделаюсь книгой
Книга
которая зачитана
и еще не написана
Книга
которая прописана
тому что еще не прочитано
Я книга
которая раскрывается
и которая закрывается
которая собой не покрывается
и перекрывается
и скрывается
Книга попавшая в переплет
расклеивается
рассыпается по листику
Продолжения нет
но она знает
что ей конец
Бессловесно
Зачем ты все еще пишешь стихи
если эти слова
дойдут лишь до немногих?
спрашивают друзья
в тревоге, что их дела
доходят лишь до немногих.
И я
не могу
ответить.
БАСНИ
Однажды нам с коллегою поручили составить антологию басен всех времен и народов. Было ясно, что переводить Лафонтена и Флориана традиционным русским вольным ямбом – бессмысленно: такие переводы покажутся ухудшенными пересказами басен Крылова, и только. Мы решили сделать переводы верлибром: точность прежде всего. Издательство не возражало: ему было все равно. Но получилось плохо: длинные и короткие строки оригинала чередовались беспорядочно, и верлибр не мог воспользоваться своей способностью удлинять и укорачивать строки ради смыслового выделения. Интереснее было передавать разницу между стихом разных языков: в немецкий верлибр вводить силлабо-тонику, а в итальянский (и в старые басни Маро и Сакса) – силлабику. Мне жаль, что у Маро я не сумел сохранить цезур, у Фьякки – обязательных ударений в середине строк, а у Сакса – строгости внутристопных переакцентуаций. Басня Парини – это «сонет с хвостом», но хвост в ней больше сонета.
КЛЕМАН МАРО
Лев и мышь
Не пишу тебе, как безумна страсть, —
Ты знаешь сам, где в ней польза, где бред;
Не пишу тебе о ратных делах —
Ты знаешь сам, кто в них силен, кто слаб;
Не пишу тебе о властной Фортуне —
Ты знаешь сам, надежна она, нет ли;
Не пишу тебе о людских пороках —
Ты знаешь сам их, хоть и непричастен;
Не пишу тебе о Господе Боге —
Ты сам к нему устремляешь свой разум;
Не пишу тебе про парижских дам —
Ты знаешь их лучше, чем их мужья;
Не пишу грубо, не пишу любезно, —
А лишь хочу рассказать одну басню —
Басню, в которой лица – лев и мышь.
Этот лев, сильнее, чем всякий вепрь,
Увидел однажды мышь в мышеловке,
Откуда она не умела выйти,
Объевшись там салом и сырым мясом.
Но этот лев был умен и догадлив —
Пустив в дело и когти, и клыки,
Он разломал ловушку на куски.
Тетушка мышь выскользнула оттуда,
Почтительно преклонила колено
И, сорвав шапку с серой головы,
Тысячу раз благодарила льва,
Умоляя бога мышей и крыс
Воздать владыке добром за добро.
Сейчас увидишь: так оно и вышло.
Случилось однажды льву за добычей
Уйти далеко от своей пещеры,
И там, увы, он сам попался в сеть
И был привязан к крепкому столбу.
Вот тогда и явилась к нему мышь.
Она была смела и весела,
Она не насмехалась надо львом,
А, выругав котов, кошек, котят
И восхвалив крыс, мышей и мышат,
Среди которых пришел ее час
Отозваться на отзывчивость льва,
Мышь сказала так: «Молчи, лев, ты связан,
Но сейчас будешь у меня на воле,
Потому что по доброте душевной
Так и ты меня выпустил на волю:
Ты мне помог по-своему, по-львиному,
А я тебе помогу по-мышиному».
Лев от удивленья раскрыл глаза,
Повернул голову, взглянул на мышь
И сказал мыши: «Крошка-побирушка,
У тебя нет ни снастей, ни уменья,
Нет ни ножа, ни пилы, ни подпилка,
Чтобы разрезать ремни и веревки
И вызволить меня из этих пут.
Беги лучше, пока не видит кот!»
«Господин лев, – говорит ему мышь, —
Ваши слова, право же, мне смешны:
Крепких ножей у меня полон рот,
Их белая кость острее пилы,
Моя челюсть им славный черенок,
Против них не устоит ваш ремень:
Подождите, и все будет в порядке».
И госпожа мышь принялась за дело —
Стала грызть сеть. Ей пришлось потрудиться
Немало времени; но она грызла
Быстро, сильно, и вот лопнула сеть,
И лев вышел на волю, жив и цел,
С такими словами: «Истинно так:
Ничто доброе не пропадет зря».
Вот моя сказка, и притом в стихах.
Она длинна, но ей уж много лет,
Свидетель Эзоп, и не только он.
Будь же, мой друг, для меня этим львом,
А я приложу все свои усилья,
Чтоб оказаться благодарной мышью,
Ежели Бог тебе даст столько сил,
Сколько дал льву, а я надеюсь – даст.
ГАНС САКС
Льстивый и честный пред обезьяньим царем
У Эзопа в четвертой книге
Так говорится в восьмой басне:
Пошли два друга путешествовать,
Чтоб посмотреть на страны дальние, —
Одна в них цель, но разный нрав:
Первый из них был лжец и льстец,
А второй был, наоборот,
Чистосердечен и правдив.
Дошли они до самой Индии
И там в диком лесу увидели:
Стоит гора, а на ней трон,
А на нем обезьяний царь
С толпой придворных обезьян.
Испугались наши друзья;
А царь манит к себе лжеца
И говорит: «Кто я такой?»
Лжец льстиво молвит: «Ты владыка,
Великий, могучий, богатый!» —
«А кто стоит вокруг меня?» —
«Это стоят твои князья,
Рыцари, канцлеры, вельможи,
Стольники, спальники и челядь».
Царь за такую ложь и лесть
Щедрые дал ему дары,
А правдивый думает так:
«Если так награждают ложь,
Какова же будет награда
В ответ на истинную правду!»
А меж тем обезьяний царь
И ему задает вопрос:
«Кто я такой и кто со мною?»
И правдивый ответил честно:
«Ты – обезьяна, и вокруг
Тебя – такие же, как ты,
Безобразные обезьяны!»
Услышав правдивое слово,
Обезьяний царь со всей свитою
В ярости бросился на путника.
Они вонзили в него зубы,
Стали терзать его и мучить,
Изодрали лицо когтями
И выгнали, а все за правду.
Басня показывает нам,
Как извратился род людской.
Кто попробует в наши дни
Говорить правду при дворе
И вывести на белый свет
Пороки, царящие там,
Тот не жди никаких наград,
Кроме насмешки и хулы:
Его бросят в безумный дом
И станут псами там травить.
Но ежели явится льстец,
Расхвалит всяческое зло
И мерзость представит как благо —
То вот кто будет принят с честью!
Таков двор – таков и весь мир:
Знать и чернь, миряне и клир,
Всем не по сердцу слово правды,
Обличающей злые нравы
И за это гонимой всюду —
В церкви, в цехе, в поле и в школе.
Мир полон зла, он это зло
Не любит выносить на свет;
Притом у него такой слух,
Который к грубой правде глух,
А хочет угодливых слов,
Пустых похвал, лести и лжи.
Кто в таком промысле силен,
Тот самый нужный человек;
А кто правду не утаит,
К тому мир свиреп и жесток.
Вот так все худо, и вот так,
Чем дальше в жизнь, тем больше лжи,
Пока весь мир хочет быть слеп
И пока в нем властвует зло,
Причина всяческих невзгод, —
Так об этом сказал Ганс Сакс.
ЖАН ДЕ ЛАФОНТЕН
Лисица и виноград
Лис-гасконец, а может быть, лис-нормандец
(Разное говорят),
Умирая с голоду, вдруг увидел над беседкою
Виноград, такой зримо зрелый,
В румяной кожице!
Наш бездельник был бы рад им полакомиться,
Да не мог до него дотянуться
И сказал: «Он зелен —
Пусть им кормится всякий сброд!»
Что ж, не лучше ли так, чем праздно сетовать?
Ворон и лисица
Дядюшка ворон, сидя на дереве,
Держал в своем клюве сыр.
Дядюшка лис, привлеченный запахом,
Повел с ним такую речь:
«Добрый день, благородный ворон!
Что за вид у вас! что за красота!
Право, если ваш голос
Так же ярок, как ваши перья,
То вы – Феникс наших дубрав!»
Ворону этого показалось мало,
Захотел он блеснуть и голосом,
Разинул клюв – и выронил сыр.
Подхватил его лис и молвил: «Сударь,
Запомните: всякий льстец
Кормится от тех, кто его слушает, —
Вот урок вам, а урок стоит сыра!»
И поклялся смущенный ворон (но поздно!),
Что другого урока ему не надобно.
ЖАН-ПЬЕР КЛАРИ ДЕ ФЛОРИАН
Истина и басня
Однажды нагая Истина
Вышла из своего колодца;
Черты ее были трачены временем,
Юные и старые разбегались от ее лица.
Бедная Истина стыла от холода,
Ей было негде жить.
Тут предстала ее очам
В богатом наряде Басня,
Вся в перьях, вся в драгоценностях,
Блестящих, хоть часто и поддельных.
«Добрый день! – сказала она. – Это вы?
Что вы делаете здесь одна среди дороги?»
Истина в ответ: «Как видите, замерзаю
И тщетно прошу прохожих
Дать мне приют, —
Но все меня боятся. Увы, я вижу:
Старой женщине ничего не дано». —
«Но я вас старше, —
Сказала Басня, – а между тем,
Скажу, не хвастаясь,
Мне открыта любая дверь.
Однако, сударыня Истина,
Почему вы ходите нагая?
Это нехорошо. Давайте оденемся,
И у нас будет общий интерес.
Вот вам мой плащ, и пойдемте рядом.
Если встретится нам мудрец —
Ради вас он не отвергнет меня,
А ради меня – глупец
Перестанет осыпать вас обидами.
Пользуясь этим каждая по-своему,
С вашим разумом и моим легкомыслием,
Вот увидите, сестрица: вдвоем
Мы пройдем повсюду!»
Философ и сова
Бесприютный, гонимый, осужденный
За то, что звал вещи своими именами,
Из города в город скитался бедный философ,
Унося с собою все свое: свой рассудок.
Однажды, обдумывая плоды своих бдений,
Он увидел (дело было в лесу)
Большую сову,
Окруженную галками и воронами,
Которые клевали ее, крича:
«Вот негодяй, безбожник, враг отечества!
Ощипать его, живо! клюй его, клюй,
А потом мы будем его судить!»
И теснили сову. А она, несчастная,
Крутя своей доброю толстою головой,
Тщетно увещевала их разумными доводами.
Философ был тронут, потому что философия
Делает нас человечней и добрей:
Прогнал он вражескую стаю
И спросил сову: «Почему эти злодеи
Хотели тебя убить?
Что ты им сделала?» А сова: «Ничего:
Просто я умею видеть, когда всем темно, —
В этом и преступление».
Мальчик и зеркало
Мальчик, выросши у кормилицы в деревне,
Вернулся в город и очень удивился,
Увидев зеркало.
Сперва мальчик в зеркале ему понравился,
Потом по ребяческой привычке
(Впрочем, не только ребяческой)
Захотел он обидеть того, кто нравится,
И скорчил ему рожу, а зеркало – тоже.
Мальчик, разобидевшись,
Грозит ему кулаком,
А зеркало грозится в ответ.
Наш кривляка, озлясь, бросается с криком
Поколотить этого нахала —
И ушибает руки. Гнев его растет —
В отчаянии и ярости
Вот он мечется перед зеркалом,
Плача, крича и колотя по стеклу.
Приходит мать, утешает его, ласкает,
Унимает слезы и нежно говорит:
«Не ты ли первый стал корчить рожи
Этому негоднику, который тебя огорчил?» —
«Я». – «А теперь посмотри:
Ты улыбнулся – и он улыбнулся,
Ты к нему тянешь руки – и он к тебе тоже,
Ты не сердишься – и он не дуется:
Вот так-то люди друг с другом и живут —
И добро, и зло возвращается к нам же».
ДЖУЗЕППЕ ПАРИНИ
Кот и крестьянин
Однажды кот пришел к мужику в гости,
Выгнул шею в униженном поклоне,
Склонился к уху и вкрадчиво молвил:
«Ах! разреши мне пожить в твоем доме.
Я в нем не буду зря занимать место, —
Нет, я острым клыком и смелым когтем
Стану защитой от мышей бесстыдных
Для всех твоих кладовых и амбаров».
Мужик был рад слышать такие речи —
Он дал коту ключи от всех амбаров
И сказал: «Друг мой, прошу, будь на страже!»
Целую ночь было слышно, как стонут
Мыши, объятые смертельным страхом,
Но бессильные скрыться от расправы.
Никогда не бывало
Видано столь беспощадных побоищ,
Как этой ночью претерпели мыши:
Плакал слезами счастья
Крестьянин, когда поутру проснулся
И воочью увидел поле боя.
Кота-победоносца
Он взял за лапу, прижал его к сердцу,
Гладит серую шерсть, целует в морду.
Но столь великий подвиг
Не повторился следующей ночью:
Может быть, кот утомлен был вчерашним,
А только было слышно,
Как он с кошками мяукал на крышах.
Мыши слышат и вновь выходят грабить —
Коту и дела нету:
Он за два дня до того обленился,
Что только и лежит, греясь у печки,
А там и сам ворует
Сало, и рыбу, и все, что есть в кухне:
Живет разбоем, а мышей забросил.
Крестьянин это видит,
Он горюет, кота он укоряет
И наконец ловит его с поличным.
«Ах, злодей! ах, безумец! —
Кричит ему разъяренный хозяин. —
Зачем я тебе верил? В час недобрый
Тебя я сделал главным
Над моим домом; а больше бы толку,
Кабы ты жил, как все коты и кошки».
ЛУИДЖИ ФЬЯККИ
Молодой дрозд и его мать
Молодой дрозд, совсем кругленький птенчик,
Еще не свыкшийся с здешнею жизнью,
Увидел перышко, по воле ветра
Летевшее по открытому небу.
«Ах, посмотри, мама, какая птичка! —
Говорит он, – с виду совсем малютка,
А летит так, как никто не летает!
Скажи, как ее имя в наших рощах?» —
«Это не птичка, – говорит мать сыну, —
Это перышко, веемое ветром». —
«Как? – воскликнул сын. – Стало быть, не только
Живые птицы способны к полету?
Не верится, что и другие тоже!»
Мать отвечает: «Куда ветер дует,
Туда летят даже мертвые перья —
Поверь, так уж ведется в этом мире».
ЛОРЕНЦО ПИНЬОТТИ
Взбитые сливки
В большой фарфоровой чашке
Были чистые свежие сливки,
И француз-кондитер
Быстро-быстро
Взбивал их тоненькой ложкой.
От этой встряски
Стонала, вспухала, вставала влага
Белой сияющей пеной,
Всходя все выше и выше
Легко и мягко,
Все шире и шире за край сосуда,
И уже казалась
Белым сугробом густого снега.
А при этом были случайно
Три достойные мужа:
Физик, метафизик и важный теолог.
Сдвинув брови, они смотрели
На этот труд. Чему же они дивились?
Не сладкий ли запах кухни
Повергал в недоуменье три науки?
Нет: пред ними
Совершался химический опыт.
«Смотрите! – говорил метафизик, —
В этом прекрасном труде мы видим
Образ творящего духа:
Идея, сталкиваясь с идеей,
Возбуждается, обе рождают третью,
И снова, и снова, и постепенно,
Словно пенистая влага
Под руками кондитера, вырастает масса
Взаимосвязанных мыслей, и так выходит
Наподобие крема —
Новая философская система».
Физик, напротив,
Любовался, как самая малость
Материи становится огромным
Объемом, а это значит,
Что назло всем чувствам
Мир – ничто, материи в нем почти и нету,
А вся природа
Подобна воздушно взбитым сливкам.
Глубокомысленный же теолог,
Отведав сливок, удостоверил:
Плотности в них так мало,
Что не ешь, а только кажется, как будто
Ешь. Эта пища – словно нарочно
Чтобы обмануть нечистого духа,
Когда он во время поста примечает,
Как лакомки над чашкой шевелят челюстями,
И злорадно бросает
На адские весы это их прегрешенье,
А вес его мал, и дьявол растерян,
И богословы смеются ему в морду.
Но вдруг из гущи сливок
Раздался голос —
Не знаю уж, явление ли природы
Или шутка презрительного домового:
«Загляните в чашку:
Веса там мало, а ветра много:
Вот истинный образ
Всего, что бесполезно и праздно
В вашем человеческом знанье».
ТОМАС ДЕ ИРИАРТЕ И ОРОПЕСА
Медведь, обезьяна и свинья
Медведь, с которым приезжий
Зарабатывал на жизнь,
Как-то шел на задних лапах
В недовыученном танце,
Представляя человека,
И спросил мартышку: «Как?»
Мартышка была толкова
И сказала: «Никуда!»
Медведь молвил: «Ты, мартышка,
По-моему, неправа:
Разве я хожу не прямо?
Разве видом не хорош?»
Свинья, видя эту ссору,
Крикнула медведю: «Браво!
Молодец! Лучших танцоров
В мире не было и нет!»
Медведь, такое услышав,
Задумался, помолчал,
А потом, убавив важность,
Сказал такие слова:
«Когда меня обругала
Мартышка, я ей не верил;
Но уж если свинья хвалит,
Значит, впрямь пришла беда!»
Пусть каждый гордец-писатель
Эту истину запомнит:
«Бранит умный – дело плохо,
Хвалит глупый – вовсе дрянь!»
ХРИСТИАН ФЮРХТЕГОТТ ГЕЛЛЕРТ
Умирающий отец
Два сына были у отца:
Кристоф был умный, а Георг был глупый.
Подходит смерть; и, лежа на одре,
Глядит отец с тревогой на Кристофа:
«Ах, сын! меня терзает мысль, —
Вот я умру – и что с тобою, умным, будет?
Послушай: у меня в шкапу
Стоит ларец, в нем дорогие камни,
Они – твои: возьми их, сын,
И только не делися с братом».
Сын испугался: «Как же так?
Ведь если мне достанется так много,
То чем же будет жить мой брат?» —
«Брат? – оборвал его отец, —
Не беспокойся о Георге:
Кто глуп, тот глупостью как раз и будет счастлив».
ФРИДРИХ ФОН ХАГЕДОРН
Медвежья шкура
Два молодца, от юных лет
Привыкшие в гасконских землях
Всех вперебой честить направо и налево,
Покинули, польстившись на скитанья,
Свою певучую страну.
Охоты у них было больше, чем таланта,
И вот упрямство и нужда
В надежде выправить дела
Их довели до самой Польши.
Ни денег больше нет у бывших удальцов,
Ни песен, ни отваги;
Из милости их приютил один корчмарь
В надежде будущей поживы.
Они ему сказали: «В вашей чаще
Живет огромный злой медведь,
И мы по-рыцарски готовы заплатить
Тебе его прекрасной шкурой.
Мы не унизим, задолжав,
Перед тобою честь гасконцев:
Такого зверя затравить
Мы сможем лучше всех чертей из ада,
Ей-ей! вот будет нам потеха!»
Хозяину смешно. Он бьется об заклад,
Они спешат и рвутся к делу,
Нетерпеливая отвага их торопит,
И вот они в лесу, и вот пред ними враг.
Холодный страх пронзил обоих:
Один в испуге лезет на сосну,
Другой, умней, упал и притворился мертвым:
Застыл, не дышит, взгляд потух,
Лежит старательный покойник
И держит в памяти одно лишь:
Что мертвецов медведь не ест.
Зверь смотрит, нюхает, со всех сторон заходит
И поддается на обман:
«Фу! – он ворчит, – какая падаль!
Нам, медведям, чего-нибудь бы посвежей!» —
И удаляется. Храбрец-приятель
Скорей с сосны – и к другу. «Как я рад!
Ты жив! едва глазам я верю:
Видать, большой святой тебя хранил!
Но как же нынче вражья шкура?
Я в страхе видел, что медведь
Стоял над самым твоим ухом —
Так что же он тебе сказал?» —
«Немногое, – ответил друг, – но с толком.
Мне посоветовал он так:
Пока медведь еще не пойман,
Медвежьей шкурой не торгуй!»
ЭВАЛЬД ХРИСТИАН ФОН КЛЕЙСТ
Раненый журавль
Осень стряхнула листья с пестрых рощ,
Холодный иней стлался по лугам,
Когда слетелась стая журавлей
К морскому брегу, чтобы править путь
В заморский добрый край. И лишь один
Журавль, чью ногу ранило стрелой,
Был в стороне, тосклив, безмолвен, чужд
Вольному крику строящихся птиц,
И громко тешились они над ним.
Он думал: «Я не виноват, что хром,
Я благу общему служил, как вы,
И не за что смеяться надо мной.
Но ах, как мне лететь, когда всех сил
И мужества меня лишает боль?
Несчастному, мне в море будет смерть!
Зачем живым я спасся от стрелка?»
Тут ветер потянул с холмов к волнам,
И журавлиный строй взлетает в путь,
Бьет крыльями и радостно кричит,
А тот больной все дальше отстает,
Все чаще отдыхает на листах
Плавучих лотосов и все томим
Тоской и болью. Так достиг и он,
Счастливой осторожностью спасен,
Тех мест, где добрый воздух исцелил
Его недуг; а многие из злых
Насмешников погибли в пене волн.
Вы, знающие бедствий тяжкий гнет,
Вы, в честном сердце кроющие скорбь,
Оставьте страх, не проклинайте жизнь,
Дерзните в путь по жизненной стезе:
Там, за морем, есть лучшая земля —
Поля блаженства, и они – для вас!
КОМЕДИЯ
Это отрывок из латинской комедии IV века «Кверол». Комедия – очень мало известная: даже советские историки, всюду искавшие материалов о положении и психологии рабов в древнем мире, ни разу не воспользовались тем монологом раба, который здесь переведен. Раба зовут Пантомал («негодяй на все руки»), его хозяина – Кверол («брюзга»), сюжет – о том, как трое мошенников хотели этого Кверола обокрасть, а вместо этого нечаянно обогатили, но этот монолог – как бы интермедия, к сюжету отношения не имеющая. Он напечатан здесь дважды, сперва прозой, потом стихами; я прошу читать его именно в таком порядке. Дело вот в чем. Оригинал написан ритмической прозой: фразы и куски фраз начинаются как проза, а кончаются как стихи или почти как стихи – «трохаические тетраметры» с женской цезурой и мужским или дактилическим окончанием. По-русски это выглядит как последовательность синтаксических отрезков с приблизительным чередованием женских и не-женских окончаний. Если печатать этот текст как прозу, то этот ритм должен стушевываться, если как стихи – то подчеркиваться. Мне бы хотелось, чтобы читатель проверил, подтверждается ли это его восприятием. Этот текст мне пришлось печатать дважды, один раз прозой, другой стихами, но расспросить читателей о впечатлении не было случая.
