Любовь Соколова
В сумерках. Книга первая
– Оно самое. Градообразующее предприятие. Процветающее. Расширяются они. Сына моего зазывали работать туда. Не пошел.
– Что так?
– А так. Отсоветовал я.
– Что так?
– А так. Не надо нам. – Николай Николаевич поджал губу. – Такой службы не надо.
«Ну вот, обиделся, – заметил Александров. – А что я сказал неуместного? Поддержал разговор, никакой бестактности вроде бы не допустил. Или допустил?».
Градообразующее торчало на ландшафте инородным квадратом беленого забора с вышками. Выглядело безлюдным. Впрочем, далеко тот берег, не рассмотреть, кто там есть из людей. Да и рассматривать не особо охота. Все мысли занимало обустройство лагеря археологической практики.
Река растекалась в пойме рукавами, блестела под жарким небом старицами. Ближе к сумеркам берега затрещали цикадами, а в заводях в речной траве с полудня кричали молодые лягушки.
– Если бы не молевой сплав, была бы тут и рыба. Нет рыбы, потравили всю лесом. Гниет лес на дне, воду травит, – сетовал Николай Николаевич, снова сбиваясь на обиду.
– Ну, нет так нет. О молоке мы с колхозом договорились. Хлеб у вас пекут через день. Нас это устраивает. Жаль, с мясом и овощами не получается.
– Нет мяса. Овощей тоже нет. Моя жена выращивает огурцы-помидоры в теплице, но сами понимаете, только для семьи хватает. А в основном народ картошкой ограничивается. Не знают колхозники этих изысков, клубника-виктория и прочее. Огурцы в магазин завезут, так очереди выстраиваются, до ругани дело доходит, до мордобоя. Вы уж сами с овощами как-то решайте.
– А все-таки это странно, – произнес Виктор Михайлович, рассматривая в сумерках далекий периметр, не формулируя пока, в чем именно виделась ему странность здешнего пенитенциарного заведения.
– Я бы даже сказал, стыдно, – откликнулся Николай Николаевич, продолжая свою тему. – Ладно, традиция огородничества утрачена, так ведь супруга моя окончила сельхозакадемию в Москве, могла бы обучить всех в округе ухаживать за тепличными растениями. Не хотят. Не интересуются. Выращивают одну картошку и давятся в очереди за огурцами. Да-вят-ся за огурцами…
Разговор состоялся накануне заезда студентов. Прикидочное знакомство, так сказать. Потом-то Николай Николаевич оттаял душой, перестал обижаться и рассказал чужакам про большой затопленный храм – сетовал, что фотоснимков не осталось, – и про явление Богородицы. Не в тот же день и не враз про все, а понемногу, будто нитку из клубочка, разматывая сюжет и сберегая интригу.
…Поверх задернутых шторок в глаза Александрову ударило низкое солнце, вернуло его, утонувшего в воспоминаниях, обратно в вагон.
– А жара стояла в то лето умопомрачительная. Торфяники горели, – сказал он, разминая плечи. Ванченко и Наталья Петровна посмотрели на него с интересом. – С того берега наносило дымом…
– Ты про семьдесят второй? – Владимир Иванович отложил блокнот, ожидая услышать продолжение.
– Тринадцатого июля их привезли.
– Ты про первый этап говоришь? Думаешь, сам видел что-то? – Ванченко разволновался. Перекличка эпох обещала стать основой для хорошего очерка.
–…Мы же там копали ровно в те дни. Напротив шестого лагеря все лето стояли. И ничего не заметили! Нет, я знал, конечно, про колонию в поселке на том берегу, но как-то до сих пор не сопоставил. Когда ты рисовал мне этот треугольник, я подумал, что место у шестой зоны какое-то знакомое. А даты сопоставил – и точно! Я мог быть свидетелем прибытия первого этапа! Ничего не видел, пропустил событие. Историк! И никто из наших тогда ничего не заметил. Мы еще три года копали там. Каждое лето. В ту сторону и не смотрели.
– Зоны – обычное дело в наших местах. Мало ли какой автозак куда едет. Людям дела нет. Доставить такое количество заключенных одновременно не так уж сложно в нашей местности. – Ванченко не скрывал разочарования.
– А ведь юбилей нынче, двадцатилетие. Дата!
– Серьезная дата, – согласился журналист, профессионально оценивая информационный повод. – Как отмечать будем?
Наталья Петровна, поглощенная изучением журнала «Огонек», не подавала виду, заинтересовал ее разговор или пропустила их речи мимо ушей, отягощенных золотыми серьгами. Лишь по тому, как подобралась дама, собеседники поняли: слушает. И многозначительно переглянулись. Разговор крутился вокруг источников финансирования. Музей в далекой перспективе, а выставку тематическую по истории политлагерей могли бы успеть собрать.
– В университете или в библиотеке областной поставить такую вполне уместно…
– Да собрать бывших сидельцев, – предложил Ванченко. – Кого удастся найти. Двадцатилетие первого этапа политзэка в Темском треугольнике – достойный повод собраться.
Александров согласился. Решили, «Мемориал» выступит как организационная структура. Где взять деньги на проезд и проживание гостей? Нельзя ли частично использовать то, что обещано на музей?
Приехали в Темь, так и не договорившись, с чего начать подготовку к событию. Уже замелькали в окнах металлические конструкции моста через Таму. Наталья Петровна, толкая модную сумку на колесиках в сторону тамбура, огорошила друзей сообщением:
– Вот вы «Мемориал», а я, между прочим, всю юность и детство носила звание «дочь врага народа».
Попутчики на это ничего не сказали. А что тут скажешь, если «дочь врага народа» – теперь не клеймо, а звание?
Глава пятая.Господа бывшие прибыли
Тома остановила машину у въезда на привокзальную площадь. Пока Юрик, стеная и чертыхаясь, вытащил с заднего сиденья разборную байдарку, сложенную в один тюк, она достала из багажника сумку с его вещами. Взвалив на плечи груз, Юрик какое-то время покачался, поймал баланс и распрямил колени. В его протянутую руку Тома вложила сумку. Юрик снова поймал баланс и, не оборачиваясь, вытянул губы для поцелуя. Тома зашла спереди и чмокнула его трижды:
– Ну, пошел!
– Пошел, – отозвался Юрик.
Супруги расставались на неделю. Юрик устроился инструктором в фирму к одному «другану». Тот вышел на рынок с уникальной, по его словам, услугой – организация туристических сплавов по малым рекам. Сначала для своих, но с прицелом на интуриста.
– Обкатаем в этом сезоне, а там попрет, и будем с валютой, – обещал Юрик.
Тома в интуриста верила и не верила. Далеко сюда ехать иностранцу. С другой стороны, почему бы и нет, все ж как-никак «терра инкогнита». Бывшая советская «терра». На Амазонку же ездят. И в Африку ездят. А тут у нас хоть безопасно, крокодилов нет, и анаконд нет, и носорогов. Одна мошка. Кусачая, но ведь не малярийная. Потеплее оденутся и приедут.
Бизнес требовал стартовых инвестиций. Пришлось купить у того же организатора подержанную байдарку и продукты на группу.
– Расходы окупятся по итогам первого же тура, Серый обещал, – делился Юрик планами неизвестного Томе «другана».
«Обещать – не значит жениться», – подумала Тома, но промолчала. Особенно выразительно промолчала она, когда Юрик проговорился, что продукты «по оптовым ценам, очень выгодно» продал ему тот же человек. Отговаривать мужа от очередной авантюры она даже не пыталась: пусть хоть что-нибудь делает. Мама ворчала: «Дешевле обошлось бы, когда б на диване лежал». Мама, к сожалению, все чаще оказывалась права. Тамара уж и позабыла, как нравился ей красавчик Юрик пять лет назад. Всем он тогда нравился. Мама говорила: «Не удержишь – с руками девки оторвут». Вот и вцепилась, и держится. Теперь уж он сам за нее держится – не отгонишь.
Тома стояла, опершись о дверцу «восьмерки», взглядом провожая свое «горе луковое». К тридцати годам плечи ее округлились, да если бы только плечи, а то ведь и животик отрос, и щиколотки отекают, шпильки не наденешь. Густая челка совсем не шла к ее лицу, зрительно делала скулы шире, а нос крупнее. Косу она укладывала теперь на затылке узлом. Одноклассники, встречаясь, врали, будто она не изменилась. Только Таня, всплывшая из небытия подруга детства, оглядев Тому критически, прямо сказала: «С этим что-то надо делать, пока не поздно». Тома всегда соглашалась с Таней, но на этот раз засомневалась. Неужели не поздно? А что делать-то? Посмотрела мельком в зеркало, подмигнула себе: «Ладно, и так сойдет!».
У пригородных касс Юрик остановился, повернулся весь и помахал жене, опасно кренясь на один бок. По громкой как раз объявляли что-то несуразное. Текст начинался словами: «Господа бывшие политзаключенные…». Дальше речь шла про автобус. Тому больше занимала устойчивость перегруженного Юрика. Опять пошел. Нормально пошел.
«Наверное, послышалось», – подумала Тома про объявление, уселась за руль и аккуратно вывернула с парковки.
Она не первый год водила машину. Папа купил «восьмерку» себе, но после перенесенного инфаркта передал управление дочери. С условием, чтобы по первому требованию – экипаж к подъезду. Требования возникали нечасто. Тома настолько освоилась за рулем, что порой таксовала. Теперь, когда заводские службы – конструкторов и метрологов – отправили на месяц без содержания, устроилась по Таниной рекомендации водителем в телекомпанию БиНоРеС. Занятость плотная, смена ненормированная, зато платят раз в неделю, и подмениться при случае не проблема – не в заводском периметре за проходной с военизированной охраной. Отпросилась вот, Юрика доставила к электричке.
Над привокзальной площадью опять прозвучало странное объявление. Смешно как звучит: «Господа бывшие политзаключенные…». Совсем еще недавно «бывшими» в кино и книгах называли дворян, оставшихся в России после семнадцатого года. Послышалось, наверное. «Не бродят же по нашей станции эти новые бывшие», – весело подумала Тома и сосредоточилась на дорожной обстановке.
А ведь не послышалось. В понедельник 13 июля 1992 года над перронами железнодорожного вокзала «Темь – Главная» звонкий женский голос объявлял:
– Господа бывшие политзаключенные! – Между словом «бывшие» и «политзаключенные» диктор спотыкалась и сразу начинала читать текст снова, теперь уже без запинки. – На привокзальной площади вас ожидает автобус «Икарус»…
Двадцать лет назад по станции Темь-сортировочная не замеченный никем проследовал на север поезд, в прицепных вагонах которого из Мордовии везли первый этап заключенных темских политлагерей. Девушке-диктору – кажется, звали ее Леной, – об этом рассказал журналист Владимир Иванович Ванченко. Он согласовывал текст объявления и время, когда его следовало читать. Заранее было известно, в каких поездах на Темь – Главную прибудут пассажиры, которым адресовано сообщение. Ванченко сознательно заказал лишние повторы. Он опубликовал уже не одну статью о репрессиях, сталинских гулаговских и поздних, брежневских, но понимал, как этого мало. Журналист не рассчитывал на толпы темчан, осыпающих гостей цветами. Не космонавтов встречали. И все же очнувшийся от спячки город обязан был узнать о проведении мемориальной акции, и не только из газет. Хотелось, чтобы говорили об этом в троллейбусах, в булочных и парикмахерских.
Ванченко ходил по перрону и наблюдал, как реагируют люди на обращение «Господа бывшие…». Провоцировал незнакомцев на разговор об услышанном, прикидывался неосведомленным. Словом, собирал материал для будущей публикации.
Вокзальный народ реагировал слабо. Один дедок заозирался:
– Так что ж это они тут? Где тут они ходят?
– Где-то тут, – важно ответил Ванченко, ожидая новых вопросов. А деда и след простыл.
Девушка Лена-диктор кое-что по теме знала: у нее деверь сидел за убийство в таежной зоне на одном из северных притоков Тамы. Нормальный уголовник. Политзаключенные – в ее представлении о мироустройстве – остались где-то в царской России. Она даже не представляла, как они могли бы выглядеть, эти «господа бывшие».
Местные жители порой наблюдали на станции погрузку-выгрузку тюремных этапов. Не нарочно, а так вдруг совпадало: бежишь в сумерках на электричку, стоящую на каком-нибудь дальнем пути, и вдруг увидишь. Это случалось, потому что заключенных через Темь возили много. А выглядело так. Вооруженные краснопогонники, служащие внутренних войск, оцепляют перрон. Перрон в Теми старого образца. Спущенный вагонный трап заканчивается высоко над землей, с багажом кое-как залезешь-вылезешь. А когда этап, то на асфальт под лай собак из вагонов один за другим вываливаются зэки, держа руки на затылке. Они на полусогнутых перебегают в пятно сидящих на корточках одинаковых людей в черных шапках. Добежал – присел. Из вагона пошел следующий. Смотреть на это долго нельзя. «Проходите, проходите», – торопит зевак конвойный. Да хоть бы и не торопил, невозможно долго вынести это зрелище. И глаз не оторвать, и позабыть трудно, будто приоткрылась картина ада и выжгла клеймо на твоем беззащитном, не готовом к горькому знанию сердце.
– Двадцать лет назад этап из Мордовии везли как нелюдей, – рассказывал Бениамин Аркадьевич Цвингер водителю автобуса, ожидавшего почетных пассажиров на привокзальной площади. – Набили в вагоны, как сельдей в бочку. Вагоны перецепляли от состава к составу по ночам. Днем набитые людьми железные ящики – там же окна нельзя было открыть – отстаивались на запасных путях. Везли долго, по жаре, в духоте.
– А сейчас? – спросил водитель.
– Сейчас они в купейных вагонах едут, по собственному желанию, – ответил Бениамин Аркадьевич. И задумался, о том ли спрашивал собеседник. Ну, как ответил, так и ответил. Политзаключенных сейчас нет, а до уголовников нам дела нет.
Цвингеру оставалось немного до пятидесяти, но чувствовал он себя на тридцать пять, и если не всматриваться, так и выглядел. Седины совсем немного, лысины нет и не предвидится. Стройный, в джинсах и клетчатой рубашке, в темных очках, сидел он возле водителя на отдельном креслице, крутил в руках микрофон, предназначенный для гида, и, задрав голову, рассматривал себя в зеркале, прикрепленном у самого потолка, выше бечевки с вымпелами городов, спортивных команд, клубов и предприятий. В зеркале и без того небольшой Бениамин Аркадьевич отражался карликом с крупной головой и узенькими плечиками. Искажение его не огорчало, а смешило. Ему нравилось подвижное сиденье и главное – наличие микрофона.
Цвингер, один из трех сопредседателей темского «Мемориала», в организацию встречи бывших политзэков впрягся последним, но волок на себе всю логистическую работу, вплоть до выдачи талонов на горючее для автобусов и дополнительных одеял в профилактории, куда предстояло поселить гостей. О дополнительных одеялах он бы сам не подумал – подсказал Михаил Крайнов. Сказал, любому зэку приятно получить дополнительное одеяло, портянки, рукавицы рабочие в заначку. Ему, когда срок отбывал, одеяло даже снилось.
Михаил Филиппович Крайнов, частный предприниматель, по налоговой градации «ЧП», внезапно материализовался на орбите общественной организации «Мемориал» во время подготовки к двадцатилетию первого этапа. Единственный местный житель, отсидевший в Темском треугольнике. Уникальный человек, а с точки зрения Цвингера, персонаж неудобоваримый. Склонность все классифицировать и упорядочивать не позволяла Бениамину Аркадьевичу принять Крайнова таким, как есть, а повлиять на него, откорректировать не хватало духу. Тот вечно нарушал повестку совещаний, затягивал процесс принятия решений и уводил любое обсуждение в сторону от разумного русла.
Крайнова привлекли статьи Владимира Ванченко в «Новостях Теми». Он и пришел сначала в редакцию, а потом уж в «Мемориал». Отказался от членства, пообещал «пока присмотреться», но присматривался как-то ехидно, задавал неудобные вопросы и перетягивал на себя внимание. Обладал бешеной харизмой рассказчика каких-то невнятных историй, которые совершенно завораживали слушателей. Как-то после собрания вокруг него собралось человек пятнадцать, от студентов до ветеранов. Бениамин Аркадьевич, испытывая приступ ревности, остался послушать. И что? История про футбольный мяч, который нашелся. Потом потерялся. И слушать нечего, а эти в рот ему смотрят, вопросы задают. В приступе вдохновения Крайнов пускал в ход жесты и мимику, интонировал, озвучивая диалоги. Его спонтанные выступления почти не поддавались переложению в текстовую форму, во всяком случае, попытка взять у Крайнова интервью привела Владимира Ванченко к провалу. Не то чтоб уж совсем ничего не вышло, а вышло тускло и вяло, если сравнить с первоисточником. Два месяца сотрудничества показали: если что Крайнову в голову втемяшится, тот не отступится. Так пусть будет одеяло дополнительное каждому гостю.
Цвингер еще раз прошелся по списку текущих дел и жирнее прорисовал галочку напротив соответствующего пункта.
– И каково это? Возвращаться… – Водитель автобуса хмыкнул, покрутил головой.
Он-то уж точно не согласился бы на экскурсию в здешние места, как говорится, «не столь отдаленные». Не сидел и не хотел накликать. Просто выпало ему тут родиться. Жить в Теми нормально, а сидеть… Он опять, отрицая нежелательный расклад судьбы, хмыкнул. И вслух подвел черту:
– Сидеть хоть где плохо.
– Не знаю, – Цвингер задумался. – Не могу представить себя в подобной ситуации. Ну вот как? Вернуться свободным! Времени прошло всего ничего. Раны душевные свежи. Не знаю…
– Они же не все приедут, только некоторые?
– Кого удалось найти, всех приглашали. Питерский «Мемориал» помог с адресами.
– А что милиция? У них разве нет адресов, списков?
Бениамин Аркадьевич энергично замотал головой, фыркнул и развернулся на креслице лицом к водителю:
– У них не те списки. Народу через Темский треугольник прошло порядка тысячи, даже больше. Возможно, годы уйдут на изучение материалов о темских сидельцах, о героях и жертвах. Главное сейчас – не дать запутать всю эту историю, не уравнять всех подряд. Тогда ведь по-хитрому поступали: сажали за политику по уголовным статьям. Даже со сталинскими репрессиями не просто оказалось. Вроде бы, пятьдесят восьмая статья, все понятно. Взялись реабилитировать, а там глядь – столько начальников НКВД в пострадавших числятся! Сначала сами над людьми измывались, пытали, на расстрел отправляли, на каторгу, а потом их свои же долбали, по той же программе. Мясорубка в рядах сталинских опричников та еще была. Народ эти сволочи губили тысячами, а своих – сотнями. И что теперь? Ежова реабилитировать? Разумеется, он не был японским шпионом. Но как же его реабилитировать? Юриспруденция вступает в противоречие с этикой. Так и тут: нельзя всех чохом записать героями. В том же шестом лагере отбывали вместе с диссидентами военные преступники. Досиживали полицаи, старосты, предатели, палачи. Надо отделять одно от другого.
– Я так понимаю, эти, которых встречаем, не из ГУЛАГа?
– Нет, это уже брежневский… – Цвингер замялся, подбирая слово, – призыв. КГБ работало, а не НКВД. Сидельцы тут были другого склада. Не баран чихнул, идейные. Лучшие люди эпохи, можно сказать.
– Вон как! – Водитель достал из кармана расческу, поправил пробор. Движение почти машинальное, а Бениамин Аркадьевич подметил: уважает, хочет перед пассажирами достойно выглядеть. Реакция водителя ему понравилась.
Водитель подул в расческу, засунул ее в футлярчик, футлярчик опустил в нагрудный карман и спросил:
– Как же так вышло, в наших краях лучшие люди эпохи срок мотали, а мы тут ни сном ни духом? Я в семидесятом демобилизовался, в семьдесят первом женился. Анекдоты травили, власть ругали потихоньку на кухнях под чай с водочкой, а куда ссылают, понятия не имели. Думали, в Магадан или на какие-то рудники. Вот тебе и Магадан! Всё у нас под носом было. Ха-ха! Не зря секретный город. Говорили, будто из-за ракетного топлива, из-за космоса. И нả тебе, вон какие секреты открылись!
Бениамин Аркадьевич сидел молча, соображал, то ли считать вопрос риторическим, то ли на самом деле ответа требует. Он и сам, будучи много лет лектором системы политического просвещения, ничего не знал про здешние лагеря, про некий тайный «треугольник». Болтали что-то такое «голоса», так он не верил пересказчикам, и сам не слушал ночное радио, и другим не советовал. А ведь «голоса» откуда-то узнали именно тогда, летом 1972 года, сразу после первого секретного этапа.
Глава шестая. Повод пролить свет на происхождение Теми
В 1972 году город Темь готовился к главному событию в своей сравнительно небогатой истории – празднованию собственного юбилея. Никогда прежде возраст Теми не имел практического значения, и считать бы года никто не стал. Но в Кремле решили подбодрить обитателей далекого края государственной наградой, подогреть притухший трудовой энтузиазм. Орден выпал по разнарядке не самый лучший, всего лишь Трудового Красного Знамени. Боевых заслуг за Темью не числилось, а на орден Ленина отцы города, видно, не наслужили. Процедуру награждения кремлевские старцы, сообразно своему складу мышления, приурочили к юбилею. Так в указах всегда писали: «За выдающиеся заслуги и в связи с юбилеем».
Назначить дату празднования могли на любой день по партийно-хозяйственному графику. Но, следуя какой-то бюрократической прихоти, Кремль запросил информацию из местного обкома про точное число лет, прошедших с момента основания города. Зачем? Вопросов снизу вверх не задают. Местное руководство озадачилось выяснением деталей, не предполагая, какая муть времен поднимется попутно, и сколь кровавой окажется битва умов вокруг простого, казалось бы, вопроса: сколько лет Теми. Письменные источники на этот счет имелись, причем вполне достоверные, и сама история города не произрастала из археологических глубин, лежала на поверхности, присыпанная пылью двух-трех веков. Но мобилизованные обкомом краеведы никак не могли договориться, двух или трех.
Краеведов привлекли к поиску решения, потому что классический научный подход не годился. Историки считают возраст от первого упоминания в письменных источниках. В главном областном архиве нашелся указ, подписанный императрицей всея Руси. В нем говорилось о необходимости нарочно выстроить и обустроить на берегу реки Тамы город для размещения в нем наместничества с тюрьмой, с пристанью, торговым домом и присутственным местом, а назвать его Темь. Дело даже не в том, что первое упоминание опережало основание самого города. И не в том, что начинался город с тюрьмы: обстоятельство неприятное, но допустимое. Метод в принципе не годился, потому что со времени подписания указа минуло сто девяносто два года. Не кругло, не юбилейно, ни то ни се. Соврать бы про двести лет, а вдруг проверят?
Чтобы как-то исправить дату, стали считать по-другому. Скакать от Петербурга до Тамы на перекладных даже по хорошему тракту месяца полтора-два. Тракт был плох, к тому же зима. В указе значилось какое-то ноября. Пока довезли, прочитали, поняли, народу нагнали, стали строить – прошло года полтора-два. Минусуем – получается сто девяносто лет от предполагаемой закладки первого камня. Недоюбилей, да еще и не подтвержденный документами, не подогнать под орден. Требовалось, если по-хорошему-то, либо двести пятьдесят, либо триста. Обком поставил задачу возраст наскрести, хоть по сусекам метите.
Изобретательные краеведы решили исходить из соображения, будто императорские курьеры везли указ не на пустое место, а в некое поселение. Действительно, кое-что стояло уже тут где-то на берегу и было обозначено как завод Лягошихинский. Нашлись документальные свидетельства – точнее, одно, сразу вошедшее в деловой обиход как «Письмо Щёва». Щёв нашел медную руду и сообщил царю, будто бы тут месторождение и надо ставить медеплавильный завод. Взяв за основу письмо, группа энтузиастов разрабатывала эту версию. К несчастью, Лягошихинский заводик, вокруг которого налепились кое-как три-четыре короткие улочки, быстро захирел, не окупив расходов на строительство. Ко времени указа царицы об основании на реке Таме города Темь это место уже лет сорок пребывало в запустении. Версия, тем не менее, нравилась руководству. Верных двести пятьдесят лет насчитывалось, если брать от «Письма Щёва».
Другие доброхоты обещали натянуть триста лет, и натягивали, утверждая, будто и щёвское письмо писано не на пустом месте, а имелся уже крепкий корень: некий Митюха Брюхан с сыновьями задолго до того завода стоял на берегу починком из пяти или шести изб. Учитывая продолжительность жизни в тот период, брачный возраст мужчин и сроки строительства бревенчатых домов, получилось бы накинуть как раз еще лет пятьдесят. Расчет, весьма приблизительный, опирался на церковные книги. Церковь в СССР была отделена от государства. Ссылаться на попов при награждении советским орденом партийное руководство не пожелало.
– Ерунда какая-то! – сердился первый секретарь обкома на совещании по подготовке к празднованию юбилея. – Ставите нас перед выбором между попами и царями. Трясете тут писулькой императрицы-блудницы, поповскими грамотами в нос мне тычете. Кто такой этот Брюхан? Мироед-единоличник какой-то? Не годится. Да и с заводом, оказывается, конфуз вышел. Ну как так-то, а?! Как мне после этого вам доверять ответственное партийное задание?
Обком в итоге склонился к заводской версии, выбрав подходящую классовую трактовку. Рабочие ХХ века якобы протянули руку металлургам века XVIII, которые тут страдали, дожидаясь светлых дней. Юбилей совместили с Октябрьской демонстрацией седьмого ноября. Щёва официально объявили основателем города Темь. Общественность Теми получила опыт дискуссии, такой острой, что один участник ее от огорчения умер. Он считал приоритетным документ, подписанный императрицей. Его оппонент, апологет щёвского письма, исчерпав все аргументы, написал донос в КГБ. Беседу в компетентных органах приверженец царского документа не пережил.
Обкомовский волюнтаризм не вызвал никакой реакции в научной среде. Историки знали: к моменту основания Теми жители слободки в устье Лягошихи пробавлялись охотой и грабежами. Покушались на добро с караванов, везущих вниз по Таме железо, медь, а то и отчеканенное серебро. Когда фартило, когда не очень – потому и возникла потребность в тюрьме, упомянутой в императорском указе. Сказки о Митюхе Брюхане вовсе не имели отношения ни к заводу, ни к городу. Упомянутый в церковных метриках мужик с сыновьями жил на противоположном берегу реки Тамы задолго до приезда в эти места инженера Щёва, а при нем уже и не жил вовсе, но чрезвычайно плодовитые Митюхины потомки размножились и разнесли по всей округе фамилию Брюхановы, сделав ее региональной особенностью. В Теми даже первый секретарь обкома носил эту фамилию. С краеведами историки не ссорились. Понимали: бьются спорщики не за истину, а за престиж и доминирование. Да и чего спорить, если под праздничную шумиху в город вполне могли завезти колбасу, а то и мясо в Центральном гастрономе выкинуть. Все продуктовое и промтоварное не продавали, а «выкидывали», как на драку собакам. Успеешь – схватил, купил, унес, съел, или там надеваешь на себя нарядное по праздникам. Никому в голову не приходило, что вручением ордена высшее руководство намеревалось подсластить пилюлю: со следующего за юбилейным года Темь переводили на пониженную категорию снабжения продовольствием. Ну кто ж знал! А если бы и знал, так что с того? Не отказываться же от награды.
Шумиха с орденом, возможно, имела еще и другую цель. Отвлекала внимание от тайной операции. Министерство внутренних дел СССР переместило политзаключенных из мордовских лагерей в новую специализированную зону, обустроенную на берегу одного из притоков Тамы.
Связь между орденом, понижением категории снабжения Темской области и перемещением политзаключенных никем не подтверждается и считается простым совпадением.
В исправительно-трудовых колониях Темской области в день вручения ордена и празднования годовщины Великой Октябрьской революции заключенным выдали двойную порцию сахара. Политическим тоже выдали, хоть они и против советской власти. Лейтенант внутренних войск Терентьев, обеспечивающий координацию сотрудников шестого и пятого лагерей с областным Управлением КГБ, поставил перед руководством вопрос о недопустимости выдачи дополнительного сахара лицам, осужденным по политическим статьям, ни к 7 Ноября, ни к другим государственным праздникам. Предложение не прошло, служебное рвение лейтенанта, однако ж, заметили где надо.
Терентьев смотрел репортаж о праздновании по телевизору. Фанерный муляж государственной награды стоял в том месте, где колонны демонстрантов, миновав трибуну, выходили с площади Революции на проспект, чтобы потом, растекаясь по переулкам, отправиться домой или в гости – к салатам с пельменями и водочкой. Орден, как волнорез, рассекал людскую массу надвое. «Поцарапают, разломают, испохабят предмет гордости!» – тревожился лейтенант, вглядываясь в экран. Терентьев имел ясное представление о природе человеческой подлости и, хотя беспокойство его в части порчи муляжа не оправдалось, в целом остался зрелищем доволен.
Чистый восторг от происходящего испытывала Тома Меркушева, в праздничной колонне проходившая по пощади Революции вместе с папой. Она надеялась попасть в объектив телевизионной камеры. В свои десять лет Тома доросла уже до папиного плеча. Камера вполне могла выхватить из толпы такую замечательную девочку. Варежки на резинке торчали из коротковатых рукавов прошлогоднего пальто. Промокшие в фетровых сапогах ноги и сбившийся на сторону шарф грозили ангиной, а она широко шагала в шеренге трудового коллектива моторного завода, заходилась в крике «Ура!» и размахивала букетом из флажков, выданных папиным профсоюзом. Привязанные к флажкам шарики по пути от проходной предприятия до площади изрядно потрепались, но их вид никак не сказывался на общем приподнятом настроении. «Да здравствует руководящая и направляющая…», – неслось из динамиков. Площадь взрывалась беспорядочным долгим «Ура!», заглушая текст, и после слышалось только обрывочное: «…Советского Союза!».
Прошлой весной Тома торжественно вступила в пионеры. В пионеры всегда вступали торжественно, особенно в этом году, в юбилейном. Пионерии – пятьдесят. Подумать только! Она выучила наизусть клятву: «Перед лицом своих товарищей торжественно клянусь…». Она долго репетировала, чтобы ни в коем случае не сбиться, в правильном порядке дать все обещания. К вступлению в пионеры готовился весь класс. Классная руководительница вызывала учащихся читать торжественное обещание у доски, оценку ставила в журнал. Тома прочитала текст на пятерку с минусом.
– Оттарабанила без выражения, – объяснила учительница минус. – Ты только представь, как Ленин в свой день рождения слушает твою клятву: «…Торжественно клянусь горячо любить свою Родину…». Представь, у тебя дух захватит. Когда дух захватывает, человек делает паузы, испытывает чувства, а не тарабанит, как попка-дурак.