Любовь Соколова
В сумерках. Книга первая
Я знаю, немало читателей подтвердят, всё было именно так, как написано в этой книге. Они узнают в поворотах сюжета себя, разглядят в персонажах отражение своих знакомых. А кто-то, опираясь на личный опыт, возразит, будто на самом деле всё происходило иначе.
Правы те и другие. Потому что всё так или иначе было
Пролог
Темь на Таме
Город Темь на реке Таме происхождение имеет самое заурядное, почти не отразившееся на ходе мировой истории. Прошла мимо него и мировая культура, не зацепившись ни взглядом, ни башмаком. Сами темчане точно сказать не могут, когда и откуда взялся их город, основанный будто еще при царе неким горным инженером, обнаружившим большие запасы медной руды в логах, нарезавших неровными ломтями высокий берег Тамы. Вывод о запасах руды оказался ошибочным, промышленной добычи здешняя залежь не выдержала, истощилась. Но посад устоял и, претерпев значительные трансформации, к середине ХХ века вырос в непритязательный областной центр индустриального типа. Слепленный из деревень и починков, тюремных зон, железнодорожных станций, скитов и барачных поселков, город Темь протянулся вдоль Тамы на десятки километров унылой промзоной.
Здешнее небо всегда было расчерчено дымами, на деревья порой оседала едкая взвесь, причина ранних листопадов и преждевременной смертности среди населения. Темь была секретнее прочих городов, поэтому ее не обозначали на географических картах в школьных атласах, а статистика онкологических заболеваний, выявленных у жителей Теми, не публиковалась даже в специализированных изданиях. Медики объясняли малую продолжительность жизни темчан естественными причинами, прежде всего природными условиями. Климатические характеристики региона и вправду оставляли желать лучшего, но компенсирующая надбавка к зарплате искупала неудобства, связанные с долгой зимой и коротким обманчивым летом. «Зато места у нас грибные!» – хвалились здешние люди в ответ на сетования приезжих по поводу погоды. Приезжими здесь бывали рыночные торговцы с юга и направленные по распределению молодые специалисты. Южане делали хорошие деньги, а молодые специалисты быстро усваивали мировоззренческие особенности и за три года полностью сливались с фоном, если прежде не решались на побег. Принятая тут система ценностей подкупала простотой и абсурдностью.
Помимо грибов темчане бездумно гордились самым большим в Европе (а то и в Америке!) новым кладбищем, хотя предпочитали хоронить близких на старых погостах, покупая взятками разрешения на погребение в семейных оградках. На новом кладбище ни церкви, ни часовенки. Впрочем, в советское время темчане мало интересовались Богом. Религию заменяли им уверенность в завтрашнем дне и твердое знание, что живут они других не хуже, а ровно как все, если не брать в расчет москвичей и ленинградцев. Ленинград заслужил хорошее снабжение, пережив блокаду, а Москва – столица, там надо марку держать перед зарубежными гостями. Если в Москве будет как в Теми, что подумают о советской жизни иностранцы? Что расскажут? Ничего хорошего!
Каким бы заурядным ни казался город Темь, река Тама искупала изъяны и перекрывала с избытком все его недостаточности. Благодаря Таме горожанам было на что посмотреть со своего высокого берега. Летом – на теплоходы и баржи. Зимой – на ледяные торосы по заберегам и огромные промоины над речными быстринами.
На рубеже тысячелетий зимы на Таме вдруг стали мягкими. Лед истончился и вовсе перестал перекрывать реку, ограничиваясь широкими заберегами. Никто не заметил толком, как прекратил работу Темский речной порт, закрылось пароходство, и однажды весной на Таме вовсе не открылась навигация. Один за другим стали умирать заводы. На месте цехов разворачивались гипермасштабные торговые площади, логистические структуры и бизнес-центры. Город перерождался.
В советское время обитателей Теми, поглощенных заботами о ежедневном пропитании, о личных привязанностях и обустройстве быта, мало тревожили мысли о прошлом и будущем. Прошлое было преодолено, а будущее определено. Когда начались перемены, думать стало некогда: едва успевали крутиться.
А потом пришло время желанной стабильности, и, оглядевшись, каждый пытался понять: где я, с кем я, куда? Теперь будущее тревожило до испуга, а прошлое стало по меньшей мере спорным. Переход Теми из одного состояния в другое вместил в себя события, происходившие на протяжении лет пятидесяти – скажем, с 1968-го по 2018-й…
Часть первая
Глава первая.Пишущая машинка «для студента». Год 1968
В самом низком месте набережной стоял, повернувшись одним фасадом к воде, другим – к троллейбусной остановке, Темский речной вокзал. Короткая северная навигация закончилась еще в сентябре, но Кирилл с Мишкой регулярно встречались на берегу. Ходили пить пиво в ресторан на речном вокзале. Ресторан, в отличие от вокзала, работал круглый год, пиво тут не переводилось, и приятели посещали заведение по крайней мере дважды в месяц – отмечать аванс и окончаловку. В этот раз они засиживаться не стали. Дело начиналось серьезное. Раньше только слова были, а теперь, наконец, дело. Спустившись из ресторана в гулкий вестибюль, безлюдный в это время года, оба, не сговариваясь, повернули на выход к реке, посмотреть на Таму. Здесь, на продуваемой сырым октябрьским ветром террасе, Кирилл рассказал Мишке анекдот – короткий, как он любил, и мрачный, как у него вечно получалось. Нам, говорит, не врали, когда впаривали, будто счастье не за горами. Ага! Мы перешли горы –счастья там нет.
– Всё?
– Всё.
– Когда смеяться? – спросил Мишка. На его смуглом лице с крупным носом, большим ртом и широкими скулами не нашлось ни намека на улыбку. Он скептически растянул плотно сжатые губы, поставил короткие брови домиком и сверху вниз глянул на товарища, тонкого и бледного, как персонаж рассказа Короленко про детей подземелья.
– Смеяться необязательно, – разрешил Кирилл и, глядя на парапет, отделявший нижнюю террасу берега от темной воды, повторил: – Счастья нет за горами!
Мишка кивнул:
– Счастье в горах. Пошли!
Они обогнули здание и, переходя на бег, устремились к остановке. Троллейбус уже тронулся, но притормозил и, принимая на борт, обхлопал их ладошками автоматических дверей.
Ехали не садясь, в пустом салоне, открутив себе по-честному в механической кассе билетики за четыре копейки каждый.
– Оплачивайте за проезд, приобретайте билеты в кассе, – проскрипела в микрофон женщина-водитель. Призыв «оплачивать за проезд» – это неискоренимый профессионализм, сродни морскому «компảсу».
Оба пассажира помахали в сторону кабины билетиками, водитель успокоилась и больше не скрипела. Остановок она не объявляла. Кому надо, знают и так: в окно-то видно, где едут.
Качало. Мишка в расстегнутом полупальто, напоминавшем бушлат, стоял, широко расставив ноги, перегородив проход. Кирилл, раскинув руки, оперся спиной о поручень на задней площадке. Молчали. Натужно гудел двигатель, пока поднимались с набережной в гору, к площади некогда Соборной, а теперь вроде бы вовсе безымянной. Собор остался на месте, в нем давно обосновался художественно-краеведческий музей. Там же, на площади, начинался главный проспект. Отсюда троллейбус покатился вниз. На третьей остановке они вышли, каждый из своей двери. Стайка пассажиров билась снаружи о пустой салон. Резвая мамашка, тянувшая за собой девочку лет шести, юркнула под руку Мишке, ткнула его в бок, стараясь выпихнуть поскорее, чтобы заскочить в троллейбус первой и занять место получше.
– Да шевели ногами, Тома! – поддернула она зазевавшуюся дочь.
Мишка чертыхнулся и, не оглядываясь, зашагал на другую сторону улицы. Кирилл еле догнал его. Остановились у черного хода мастерской, расположенной во дворе жилого дома, обращенного оштукатуренной светло-зеленой стеной на проспект. Краснокирпичная изнанка здания с табличкой «Дом образцового быта» выглядела по сравнению с фасадом ободранной. «Образец» от собратьев практически не отличался. Мусор, сломанные ящики, две скамейки и заплеванный окурками газон – всё как у всех.
– Нам сюда, – указал Мишка на ступеньки вниз, в «ямку», и пропустил товарища вперед.
В таких «ямках» размещались булочные, овощные магазины и мастерские по ремонту обуви. Филенчатая дверь, крашенная когда-то в синий цвет и обшарпанная местами до олифы, скрывала за собой еще одну, металлическую, с разбитыми вдрызг замочными скважинами и двумя накладными фанерными заплатами, из которых выглядывали вполне рабочие червоточины современных французских замков. Дверь смотрелась тяжелой. Смущало отсутствие ручки на ней и надпись краской «Не стучать!». Кирилл замялся, соображая, как бы дверь подковырнуть. Ощупал край – ничего не нашел.
В своем длиннополом пальто, с многократно намотанным на шею шарфом, свободные концы которого спускались до колен, Кирилл выглядел настолько инаким, что даже контролеры в транспорте не всегда спрашивали у него билет, а если и спрашивали, то без надежды на оплату штрафа. Манера одеваться не соответствовала ни текущей, ни прошедшей эпохе, благодаря чему наряд никогда не выходил из моды, а природная сухощавость – жир и мясо медленно нарастали на его теле – позволяла Кириллу носить одно и то же в течение долгих лет. Летом он надевал широковатый пыльник и носил его, не застегивая. От длинного шарфа отказывался разве что в самую жару, тогда из воротника чистой, но сильно поношенной рубашки торчала его бледная шея с большим кадыком. Кто штопал обтрепанные кончики воротника и обметывал расшатанные временем петельки на рубашке? Вероятно, в жизни Кирилла присутствовала женщина.
Кирилл смахивал сразу на всех мятущихся и неприкаянных литературных героев, пальто его вполне могло оказаться перелицованной шинелью гоголевского чиновника или футляром нелепого чеховского человека. Гоголя советский читатель держал за мистика, героев Чехова знали немногие, а понимали вовсе единицы. Поэтому любой русский, будь он хоть татарин или калмык, подсознательно воспринимал внешность Кирилла как визуальное проявление достоевщины. Да ведь и Достоевского-то население в массе своей читало нетщательно. Курс средней школы знакомил каждого со студентом Раскольниковым. Троечники читали роман в кратком изложении, без христианского финала, купированного атеистической цензурой. Запомнили только: был главный герой худ, бледен и задумчив, носил что-то длинное. Прозвище «Студент», накрепко прилепившееся к Кириллу еще в ПТУ, где он постигал профессию токаря, доставляло ему удовольствие. Его не смущал окровавленный топор в подтексте. Ценность имело стремление литературного героя порвать с рутиной и решительное отмежевание от гегемонов-рабочих, от колхозного крестьянства и заодно от вялой трудовой интеллигенции. Кирилл даже подумывал переменить имя на Родион. Но не стал. Выпадающий из общего строя образ и без того приносил кое-какие бонусы. Кириллу, например, всегда доливали пиво и никогда не обвешивали в продуктовом. Имя не спрашивали, так ради чего хлопотать?
Инакость, конечно, оборачивалась и темной стороной. Всякое мелкое и покрупнее начальство, которому попадался на глаза Кирилл, реагировало на архетип бунтаря-одиночки, способного задуматься, тварь ли он дрожащая. Они впадали в тоску либо в ярость, безошибочно считывая чужой код в его облике. Человек с нестриженными волосами и ясным взглядом, устремленным куда-то мимо собеседника, наделенного кое-какой властью, вполне мог на досуге играть джаз, а ведь «сегодня он играет джаз, а завтра…». Хромая рифма Сергея Михалкова, в начале шестидесятых связавшая музыкальный жанр с предательством Родины, навсегда сковала мозг каждого мелкого функционера, состоявшего в нерушимом блоке коммунистов и беспартийных. А тут уже и семидесятые надвигались с неотвратимостью победы развитого социализма.
Кирилл не грубил начальству, не нарушал, не требовал. Он размышлял: почему беспартийные не выставляют своего собственного кандидата на выборах в городской Совет, в районный Совет и в Верховный Совет СССР? Его, абсолютно беспартийного, не устраивала неизбежность состояния в блоке с коммунистами. «Допустим, руководящая роль у партии. Ладно. Не претендую. Но почему следует держаться с ними, с партийными, в нерушимом блоке?» – рассуждал Кирилл сам с собою. Трезво оценивая свои шансы переломить ситуацию, он склонялся к компромиссу. В бесконечной трепотне с Мишкой обронил как-то:
– Пусть бы руководили, а мы бы жили сами по себе, не смешиваясь.
Друг обозвал его оппортунистом, пораженцем и троцкистом.
По вторникам для первой смены в цехе проводили политинформацию. Кирилл спрашивал, с кем еще, кроме коммунистов, можно вступить в блок беспартийному человеку, и нельзя ли действовать как-то отдельно.
– Нельзя, – сдержанно отвечали ему вышестоящие товарищи.
Товарищи буквально располагались выше – на подиуме, где заседал президиум любого мало-мальски значимого собрания. Они либо стояли, либо сидели и притопывали ногой и постукивали карандашом по столешнице.
– А профсоюз? – не унимался Кирилл, вынуждая тем самым дежурного политинформатора материться прямо с трибуны.
– Ты чё, тупой? – спрашивал политинформатор.
– Нет, – честно отвечал Кирилл.
– Тебе чё, больше всех надо? – кипел несчастный лектор, стискивая руками фанерный обрубок трибуны, установленный на плюшевой скатерти.
– Хотелось бы.
– Иди… иди отсюда на …! – И, багровея до корней волос, вслед, будто припечатывая свинцом поганца: – Профсоюзы – школа коммунизма! Коммунизма!.. Черт побери! Сбил. На чем я остановился? Ага, президент Джонсон обязан был прекратить войну во Вьетнаме. Нет же, б…ь. Не то. Ага, вот, сейчас. Сбил меня с толку, сука. Извините, товарищи, но просто ж зла на таких не хватает. Я ж готовился про международную обстановку, а он нả тебе…
Кирилл, не дослушав ругню, вставал и, поправив неизменный шарф, уходил из красного уголка, запинаясь о ножки стульев.
Печать интеллекта на его лице никак не соответствовала формальному уровню образования и социальному статусу. «Студент» работал токарем на часовом заводе. Никаких часов завод никогда не выпускал. Но так говорили, причем вновь поступающих с порога учили так говорить на инструктаже пожилые дядьки из «первого отдела». Не ради лжи, а во имя сохранности государственных секретов. Завод выпускал продукцию, в составе которой имелись очень точные детали хитрой конфигурации. Например, подвижная металлическая сфера внутри другой сферы, в каждой отверстие, а через эти отверстия неразъемная сферическая деталь взаимодействовала с другими частями какого-то механизма. Токарь, способный изготовить такую штуковину, ценился на вес золота. Эквивалентом золота служил спирт. Спирт в цех выписывали для производственных нужд канистрами. За пять-шесть лет выдающийся токарь стачивался в ноль о мотивирующее вознаграждение. Кирилл от употребления спирта внутрь отказывался, его считали подозрительным и уговаривали вступить в комсомол. Кирилл пожимал плечами и обещал подумать, если ему официально разрешат выносить премиальный спирт за территорию завода. Не разрешали. Вот он и не вступал.
– Подумать надо, – сказал Кирилл Мишке, переминавшемуся за спиной.
– Пока думать будешь, заметут. Может, они срисовали нас уже. – Мишка с тревогой посмотрел на окна первого этажа. Нет, вроде из окна вход в «ямку» не просматривается, но стучать в дверь все равно нельзя.
– Тебе ж мать говорила…
– Говорила не говорила, она, может, не всё знает, говорит не всё. Я ведь не про всё спрашиваю. Потому что не дурак!
Мишка подобрал с земли железяку, оттеснил плечом Кирилла и подцепил плоским концом дверь без ручки. Дверь поддалась. Внутри пахло машинным маслом, горячей канифолью, железом, обувным кремом и еще чем-то вроде бумажной пыли. За конторкой сидел внимательный старичок, откинувший со лба закрепленную на голове лупу, чтобы разглядеть вошедших через обычные очки. Затем он и очки снял.
Кирилл остановился перед мастером, поздоровался и замолчал, будто предоставив спутнику сделать следующий ход. Ему не нравилась и придуманная версия, и необходимость лгать претила.
– Нам бы это… Машинку печатную… Пишущую… Для реферата, – Мишка качнул головой в сторону товарища, обозначив, кто будет писать реферат.
– Студенты? – понимающе вздохнул старичок.
– Ага. Он, – Мишка опять указал на Кирилла, неспособного самостоятельно врать.
Скулы сводило от досады. Ведь заранее обо всем условились: какой факультет, какой вуз, чтобы не спалиться на деталях, а молчит.
– Так, значит, вы студент? – уточнил старичок, напирая на «вы».
Кирилл кивнул, поджав губы.
– В аренду или купить намерены? – старичок теперь обращался прямо к Кириллу.
– Покупать, – отозвался Мишка. – Деньги есть.
– Какой объем работы предполагается?
По узким щекам Кирилла к вискам побежали красные пятна. Он не смотрел на собеседника, только возвел взгляд к потолку и неопределенно покачал головой.
– Сколько экземпляров рассчитываете получать с одной закладки? – уточнил мастер.
– Чем больше, тем лучше, – отозвался Мишка.
Кирилл обернул к нему лицо с гримасой негодования. Тот и сам сообразил, что вопрос провокационный. Все трое замолчали. Мастер встал, пошел вдоль стеллажа с машинками, рассматривая каждую и, похоже, прикидывая, какую цену запросить.
– Эти все в ремонте? – Мишка испытывал неловкость, когда молчал. Звук собственного голоса придавал ему смелости.
– Есть в ремонте, есть на продажу. Владельцы сдают, как правило, убитые аппараты. Восстанавливаем. Порой сюда попадают машинки в хорошем состоянии. И очень интересные экземпляры. Только новых нет. Но за новой-то вы отправились бы в магазин. Деньги есть, – нарочно скопировал мастер недавнюю реплику Мишки. – Вам нужно, как я понимаю, подобрать особый экземпляр.
Он подумал и осторожно вышел в другое, смежное помещение. Там что-то переставлял, временами покряхтывая, и, наконец, вынес аппарат, обернутый тонким брезентом. Развернул, бережно развязав бечевку. На шильдике парни увидели непроизносимое название – набор латинских букв, искаженных до неузнаваемости затейливым шрифтом и умляутами. Старичок взял клочок бумаги и начертал: «Hedőнrу».
– А прочитать вслух можете? – подал голос Кирилл.
– Как это читается? – торопил Мишка.
– Не решусь предложить свой вариант транскрипции. Слишком витиеватый язык. Самый сложный из европейских языков – венгерский!
– Откуда вы знаете? Знаете, что это венгерский?
Мастер пропустил мимо ушей Мишкин вопрос и продолжал, обращаясь к Кириллу:
– На самом деле неважно, что написано на фасаде. Аппарат, поверьте, от станины и до последнего винтика – это «Ундервуд» с двадцатой кареткой. Выпуск годов этак… – Он сделал паузу, как бы прикидывая, а на самом деле предвкушая эффект. – Первая мировая еще не закончилась, во всяком случае до восемнадцатого года. Австро-Венгрия, была такая империя, рухнула вслед за Российской. Раскололась на куски. – Мастер сделал жест, будто уронил на пол вазу. – Аналогичные машинки собирали в Европе после Первой мировой из американских комплектующих. Что касается именно этого экземпляра, я думаю, под такой маркой после восемнадцатого года их не выпускали, а учитывая экономическую ситуацию, можно предположить, что последние образцы поступили в продажу году в тыща девятьсот шестнадцатом.
Насладившись произведенным эффектом, мастер добавил самое важное:
– Шрифт русский. Позволяет получить в удовлетворительном качестве четыре копии.
– Русский?
– Да, русский, – мастер говорил тихо, будто шелестел, но отчетливо расставлял смысловые акценты. – Перепаянный. Не зарегистрированный в органах.
– Сколько? – спросили хором.
– Сто пятьдесят рублей, – так же тихо, но твердо назвал он цену товара. Пересчитав выданные Мишкой купюры, добавил: – Если будет необходимость перепаять литеры – обращайтесь.
Машинку погрузили в заплечный мешок, нарочно выложенный внутри картоном, и, не оглядываясь, пошли прочь от мастерской. Сначала петляли дворами. Убедившись в отсутствии слежки, вышли на проспект, свернули налево и мимо новой городской бани двинули к детскому парку, а там рукой подать до Мишкиного дома. Октябрь выдался хмурый, сухой и холодный. Ветер нес по низам пыль и последние сухие листья, тянуло паленым мусором – дворники спешили до снегопадов ликвидировать след, оставленный прошедшим мимо города летом. Оно в тот год не задалось.
– До Покрова снег выпадет, так и на Казанскую ляжет, – сказал Кирилл. – Пахнет снегом-то.
– А нам-то пофиг, – весело отозвался Мишка, ощущая спиной тяжесть счастливо добытой машинки. – Нам бы только успеть нашлепать штук пятьсот прокламаций. Казанская – что за зверь?
– День такой, посвящен иконе Казанской божьей матери. Накануне седьмого ноября празднуют в православных церквях.
– Откуда ты все это церковное знаешь и в голове как-то удерживаешь? Я вот некрещеный даже.
– Зато комсомолец!
– Ну, так-то да, комсомолец, но ведь не учу наизусть заповеди или как там их, принципы демократического централизма. Во! Знаю, как называется! Еще знаю, что Ленин завещал учиться, учиться и учиться. Речь сказал на съезде комсомола: три раза «учиться» – вся речь. Просто, понятно, и образование сделал бесплатное. Всё четко. Страна поголовной грамотности. Самая читающая в мире. А с церковными делами, если тебя послушать, большие заморочки. Покрова какие-то на казанскую.
Кирилл усмехнулся, спорить не стал, сменил тему:
– Не получится пятьсот листов напечатать. Сегодня уже десятое. Кто печатать-то будет?
– Мы с тобой по очереди!
– Нет, не успеем. Хоть бы штук триста сделать.
– Ладно, триста хватит. Для начала, – согласился Михаил, прикидывая про себя, как увеличить производительность, потому что триста – мало, надо пятьсот, чтобы в красный день календаря 1968 года город Темь вздрогнул и вдохнул полной грудью большой глоток свободы.
Глава вторая. Братья Крайновы – полковничьи дети
Бумагу и самое важное – копирку – закупали месяца два в разных магазинах, потому что покупать бумагу, и особенно копирку, небезопасно. Люди из «комитета» могут отслеживать закупки. Мать рассказывала. Она с удовольствием рассказывала о своей работе, будто еще надеялась увлечь сыновей, упорно друг за другом выбиравших стезю, никак не связанную с профессией родителей. Так вот, за бумагой ездили в область, чтобы не примелькаться у местных продавцов. Рассчитывали, соблюдая конспирацию, продержаться год, а то и полтора. Потом либо заметут, либо придется залечь на дно. Закупками занимались пятеро: сам Михаил Крайнов, его брат Веник, Кирилл Медников и еще двое надежных ребят.
Складировали в квартире у Мишки. Он как женился, поселился отдельно от родителей. Мать с отцом подарили своему первенцу начальный взнос и членство в жилищном кооперативе. Дом сдали буквально через полгода после свадьбы. Роскошный подарок. Мишка и жениться-то поспешил, зная, что мать на службе бьется за право построить квартиру и вот-вот добьется.
Клавдия Федоровна работала в областном управлении КГБ. Отец, Филипп Георгиевич, служил хирургом в гарнизонном госпитале. Оба полковники. Жили в центре города, в квартале, построенном пленными немцами. На самом деле строили квартал итальянцы и японцы, но принято было называть их немцами, потому что страна одержала победу над Германией, а союзники Гитлера попали под раздачу заодно. Хорошее жилье строили. Квартира из трех комнат и кухни, а при кухне еще комнатенка денщика, вроде кладовка, но с окном. Мишка эту каморку захватил, не стал с братьями жить в одной спальне. Когда женился и отделился, в денщиковую въехал младший Крайнов – Вениамин. Средний брат Яша учился в музыкальном училище по классу скрипки. Спальня мальчиков после всех перестановок обрела статус музыкального салона. Странный получился средний сын Крайновых – будто подкидыш. Родители-полковники за него переживали: как бы не поддался влиянию буржуазной культуры. Бывало, объявят по радио «Передаем легкую инструментальную музыку», мать включит погромче и следит, какая будет Яшина реакция: поддается влиянию или не поддается. Прямо спрашивать избегала, чтобы не обиделся и не замкнулся.
Веник, самый младший из Крайновых, во всем походил на Михаила, только ростом чуть выше и будто более точным инструментом сделан. Горячо поддерживал он опасные затеи старшего, мотался по области с его поручениями, а порой и ночевал на оттоманке в кооперативной хрущевке брата.
Жена Михаила Света от свекрови ни ласки, ни уважения не добилась, хотя старалась угодить на первых порах от всей души. Свекор и Яша будто вовсе не замечали ее, каждый по-своему избегая общения. Зато с Веником она подружилась. Привечала, закармливала конфетами. Она не вникала в суть активности мужа и деверя. Знала, что не к бабам ходят, – и достаточно. Света быстро забеременела, благополучно родила. Роль матери и хозяйки дома воспринимала как приз за разумное поведение. Чего еще желать? Света родом из деревни. Как только стали давать паспорта колхозникам, поехала в город, согласная на койку в общежитии, на самую простую жизнь, бедную, трудную, лишь бы не в колхозе. А тут вдруг и муж, и сразу жилье благоустроенное, отдельное. Любовь не любовь, главное – семья, а в семье – достаток. Супружеский долг Мишка исполнял, зарплату приносил, подшабашивал, когда выпадала халтурка, а что не всё до копейки отдавал в общий котел, так на то и мужик, чтобы заначку иметь. Деньги он тратил не на водку. Покупал книги, радиодетали, теперь вот пишущую машинку принес. Дорогая вещь. Свекрови Света и похвасталась бы, но женщины кое-как терпели друг друга, а потому мать-полковник знать не знала о подозрительных покупках сына-подпольщика.
Молодые Крайновы трудились на единственном в городе несекретном предприятии – на кондитерской фабрике. Вероятно, на случай войны там предусмотрена была своя программа по выпуску продукции двойного назначения, потому что пресловутый «первый отдел» тоже имелся. Света его сотрудников опасалась, особенно когда выносила за проходную карамель в пакете, привязанном к панталонам. Мишку кондитерские секреты никак не волновали. Ел что дадут, карамель так карамель, хотя предпочитал сгущенку. К ним в ремонтный цех сгущенку и шоколад чуть не каждый день приносили. Слесари и сварщики нарасхват: оборудование старое, вечно ломается, рвется, в очередь на ремонт стоят начальники цехов, вот и прикармливают специалистов. Его по-настоящему занимало другое: он хотел для своей страны многопартийную систему.
Мишка рос командиром. Он появился на свет в оккупированной Германии в конце 1945 года и, судя по темпераменту, зачат был сотрудницей СМЕРШа и военврачом под канонаду победных салютов где-то в Восточной Пруссии. После Германии родители отправились служить в Латвию и там с периодичностью в два года произвели на свет еще двоих сыновей. Дети комсостава не ездили на лето к бабушкам в деревню. Ездили они на полигон. Бабушки обитали где-то далеко на Востоке, даже не на Волге, а на Таме. Это была родина, пока еще незнакомая. Туда отправляли фотокарточки, посылки и получали в ответ приветы. Встреча внуков с бабушками так и не состоялась: бабушки не дождались. Даже на похороны их никто из Риги не приехал. Далеко, не наездишься. Остались они в представлении Мишки чем-то гипотетическим, в отличие от дедов, которые воевали и пали на полях войны, упокоившись под фанерными звездами. Мальчишки в гарнизоне считали правильным воевать и умереть, чтобы закопали под звездой.
Мишке исполнилось двенадцать, когда ребята получили разрешение самостоятельно выходить в город. В двух кварталах от воинской части находился костел. Обегая знакомыми маршрутами городок, братья Крайновы обязательно посещали храм, где по очереди плевали в чашу со святой водой. Плевал один, двое прикрывали.
– Конспирация! – поучал пионер Мишка младших.
Конспираторы были схвачены на месте преступления. Родители вместе с товарищами по оружию обсуждали происшествие день, два, месяц! Хохотали, представляя, как набожные латыши осеняли себя слюнями пацанов:
– Святые слюни!
– Могли ведь и поссать…
Посещать культовое заведение гарнизонным детям запретили.
Мишка долго помнил, как священник выговаривал замполиту части, тщательно выбирая и коверкая акцентом слова:
– Дети не могли сами придумать такое оскорбительное действие. Кто-то их научил. Я не требую публичного наказания. Я рекомендую вам выявить этого непорядочного человека, подстрекателя. Такие шалости могут принести много вреда.
Детей никто не науськивал. Они сами уловили враждебность взрослых по отношению к местным, к их непрошибаемой набожности, причем даже не православной, а другой, совсем уж чуждой русскому человеку-победителю. Латышей следовало перековать, приучить к нашим правилам, сделать вполне советскими. Про некоторых отец так и говорил: мол, вполне советский, хотя и латыш. О других наоборот: не наш человек, доработка требуется. Мишка ощущал себя неправым.
– Надо было разъяснять, а не портить святую воду, – делился он своими соображениями с маленьким Вениамином. Тот соглашался. Яша отмалчивался, однажды только огрызнулся: мол, кто придумал-то? Ясно, кто придумал.
Потом родители перевелись в Темь. В Теми жизнь так закрутилась, что про латышей братья забыли. Школа здешняя, в отличие от прежней, Мишку донимала. По всем предметам, кроме истории, в табеле стояли тройки. По истории четыре, потому что интересный предмет. Мать с отцом не обрадовались, когда старший заявил о намерении получить рабочую профессию, но противиться не стали. Силой разве парня в школьниках удержать? Пусть идет в систему профтехобразования. Решил выучиться на сварщика. Работа не для дураков, пусть осваивает, а дальше видно будет. Клавдия и сама начинала трудовую жизнь маляром.
Глава третья. Кирилл и его каморка
Кирилл Медников поступил в ту же «учагу», что и Михаил Крайнов, только на токаря. А встретились пацаны на футболе. В двух кварталах от крайновского дома находился городской стадион. Пошли как-то с ребятами смотреть матч. Денег за вход платить не стали, расположились позади трибун верхом на заборе, оттуда тоже видно. Сидят, как скворцы на жердочке, дурачатся, толкают друг друга. Игра как игра. Одни забили. Другие забили. Трибуны шумят. Судья свистит. Всё как обычно, и вдруг один, не нападающий даже, а случайно подвернувшийся игрок, как наподдаст по мячу бутсой… У них настоящие бутсы, взрослая команда, на чемпионате города играют. Как наподдаст! Мяч вылетел за пределы поля, перекинулся через трибуну и упал по ту сторону забора, едва не выкатился на проезжую часть. Пацаны с жердочки ссыпались, один из них мяч схватил и дал деру. Другие за ним. Бежали гурьбой, потом растеклись по дворам – чтобы не спалили, не отобрали добычу. Мишка до конца пас этого тощего, сцапавшего трофей. Была ли за ними погоня? Похоже, не было, а только сердце парнишки, умыкнувшего мяч, колотилось, как у воробышка, когда он, нырнув в ворота деревянного дома, затаился за поленницей. Еще и калиткой наотмашь Мишку ударил. Но тот стерпел и заскочил следом. Мишкино сердце тоже колотилось во всю мощь, и ноги дрожали.