Лухтанов Григорьевич Александр
Бухтарминские кладоискатели
Художник из туманного Альбиона
В один из субботних дней у дома Дементьевых остановился молодой мужчина, обвешанный фотоаппаратами. Это был Станислав, пришедший навестить полюбившийся ему уголок за Хамиром.
– Иду на водопады, – объяснил он Петру Ивановичу, встретившему его у калитки. – Нравится мне ваша Большая Речка.
– Нам и самим она нравится, – согласился Пётр Иванович, – живём на ней, видим каждый день, а не насмотримся. А как там Борис Васильевич поживает? Мы ж его ждём – он у нас, считай, каждый год с семьёй отдыхает, иной раз полный отпуск проводит.
– Борис Васильевич? А он не приедет – он уволился.
– Как это? Он же не собирался уходить, и наоборот, говорил, что работает с удовольствием.
– Его уволили.
– Тошно мне! – всплеснула руками подошедшая Марфа. – Хорошего специалиста уволили! Его же и народ любил.
– Народ действительно любил, да вот директору не по нраву пришёлся. Слишком честно работал, на приписки не шёл.
– Вот оно как! – удивился Пётр Иванович. – Значит, честно работать – это плохо?
– Выходит, что так. Начальству ведь надо план выполнять, а как – его не интересует. Давай, и всё тут.
– Да, нам тут трудно разобраться, что и как, – перевёл разговор на другую тему Пётр Иванович. – А что бы вам не пожить у нас с недельку, тем более что наши места вам нравятся? Поговорили бы, вы бы нам рассказали про нашу историю.
– Спасибо за приглашение, я бы с удовольствием, но в моём распоряжении только пара дней. В понедельник мне надо на работу. А переночевать могу.
– Милости просим, – сказала Марфа, – интересному человеку мы всегда рады.
Вечером после чая, сидя вокруг большого стола, все ждали рассказа зыряновского гостя.
– Станислав, я вот задаюсь вопросом: что привлекало путешественников в Зыряновск? – первым делом спросил Пётр Иванович. – Ведь сколько их здесь перебывало!
– Да, действительно, в девятнадцатом веке Зыряновск был центром притяжения многих светил: Гумбольдт, Ледебур, Брем и множество наших отечественных учёных, в основном геологов. А почему именно к нам? А всё очень просто. Приезжали ведь не только в Зыряновск – всех интересовали Колывано-Воскресенские заводы с центром в Барнауле, где был центр технической и культурной жизни всей Западной Сибири. Пётр Петрович Семёнов, известный как Тянь-Шанский, назвал Барнаул сибирскими Афинами за то, что здесь была налажена жизнь европейского склада. Ехали, чтобы познакомиться с горным промыслом, с технически грамотными людьми, ну и, конечно, с природой Алтая.
– Наверное, в первую очередь интересовала именно природа, – вставил Пётр Иванович.
– Да, конечно, вы правы. А что Барнаул, Риддер или Зыряновск – так здесь было удобно останавливаться и получать помощь в людях, в транспорте, да во всём, что угодно. Вы знаете, что поражает, если задуматься? То ли русское гостеприимство, то ли чинопоклонение, то ли заискивание перед иностранцами, но ведь почти все эти визитёры по приезде в Россию становились как бы на государственное обеспечение. Их бесплатно возили, охраняли, давая в сопровождение казаков и проводников. Их всюду принимали, как сейчас бы сказали, первые лица губерний, уездов, рудников и волостей. Да ещё как принимали: задавали пиры и званые обеды! Невозможно себе представить, чтобы так принимали любого русского в Европе. Разве что царя. Вот как всё это, Пётр Иванович, понимать?
– Я думаю, что привечали учёных – это хорошо. Но ведь надо и меру знать! А расточительность – это русская дурь и отсталость.
– Вот именно. А, например, Гумбольдт, серьёзный учёный, страдал от этих званых приёмов и пиров в его честь, но увильнуть от них было невозможно.
– Да, но про кого же рассказать? – Станислав на минуту задумался. – Честно говоря, меня более всего когда-то поразило то, что в наших краях побывал Альфред Брем. Я же вырос на его книгах, в детстве не расставался с томами «Жизни животных» и даже перерисовывал замечательные рисунки из этой книги.
Но я расскажу, пожалуй, о самом необычном путешественнике, побывавшем у нас. Томас Витлам Аткинсон! Довольно странная и противоречивая личность – странствующий художник, подданный английской короны, совершивший гигантское семилетнее путешествие по России.
– Интересно, я ничего не слышал об этом человеке, – признался Пётр Иванович. – Чем же он ещё знаменит, кроме такого большого срока?
– Он известен в Англии и Соединённых Штатах Америки, где до сих пор издают его книги, а у нас о нём мало кто знает. До сих пор нет ни полного перевода на русский язык, ни издания его большой книги в двух томах. А почему – тут можно только гадать. Я, например, считаю, что к этому невольно приложил руку всё тот же П. Семёнов. А дело было так. Когда он вместе с Григорием Потаниным взялся писать книгу «Землеведение Азии по Карлу Риттеру» – а если говорить проще, это географическое описание Сибири, – то никак нельзя было обойтись без Аткинсона. Уж больно обширные путешествия он совершил по Алтаю и Киргизской степи, как тогда назывался Казахстан. Но Аткинсон не учёный, он в большой степени авантюрист, любящий ещё и прихвастнуть. Естественно, Семёнов с досадой написал, что Аткинсону верить нельзя, – вот с тех пор в России и пошла нехорошая слава об этом англичанине.
– Ну а как сейчас к нему относятся у нас? – не удержался Пётр Иванович.
– Пока мало что изменилось. Интереснейший материал, которым можно зачитываться, по-прежнему остаётся неизвестен русскому читателю, и это большая ошибка наших издателей и работников культуры. Кусками материал переведён, причем некачественно, но ведь книга заиграет, если её перевести полностью, снабдив прекрасными иллюстрациями автора. А их множество. Я ещё не сказал, что вместе с Томасом Аткинсоном путешествовала его жена, и она дополнила книгу мужа своим рассказом, который сделал её ещё лучше.
– Вы нас заинтриговали так, что хоть сейчас беги и ищи эту книгу!
– И не найдёте. В девятнадцатом веке был сделан пересказ этой книги на русском языке, но эту книжку не найдёшь даже в Национальной библиотеке в Алма-Ате.
– Ну, раз уж такая редкость, мы с нетерпением ждём вашего рассказа.
– Мой рассказ никак не может передать всё содержание книги. Её надо читать в оригинале, как, например, читается «Робинзон Крузо» или «Путешествие Гулливера». Я могу только в общих чертах пояснить, о чём речь, и высказать свое видение автора книги. Так вот, у меня двоякое отношение к Аткинсону как к человеку в первую очередь. С одной стороны, я восхищаюсь его путешествиями, с другой – не испытываю особой симпатии к его личности. Во-первых, во всём его повествовании выглядывает банальное тщеславие, во-вторых, к своему повествованию он приплёл вовсе не совершённые им маршруты, ну а в-третьих… Я скажу об этом позже, чтобы не испортить общее впечатление.
Какова же цель путешествий Аткинсона – трудных, порой опасных и столь длительных? Сам он пишет, что путешествовал для того, чтобы развеять худую славу о Сибири, ходившую в то время по Европе, но в это верится с трудом. Зачем англичанину, вовсе не учёному, Россия, Сибирь, Киргизские степи, как тогда называли Казахстан? Любознательность? Возможно. Желание познать неизведанное, проверить, испытать на себе то, о чём ходили нелепые слухи в Европе? Вполне вероятно. Но ведь это не баран чихнул – проехать верхом, пройти пешком, проплыть в утлом челноке, и всё это вместе десятки тысяч вёрст. Провести семь лет в чудовищных полевых условиях жары, холода, безводья и так далее – кому такое под силу и стоила ли овчинка выделки?
Тщеславие – великая сила: вроде бы человеческий порок, а ведь оно заставляет людей творить, действовать, быть активными, деятельными. Аткинсон ни много, ни мало, взялся продолжить дело великого А. Гумбольдта в изучении неизведанной Азии. «Он проникнет дальше знаменитого учёного в центр Азии!» Видимо, это был девиз Аткинсона, и он следовал ему все годы своего путешествия. Был он человеком небогатым, рано остался сиротой и сам прокладывал свой путь в жизни. Работал каменщиком, научившись работать с акварелью, стал архитектором и художником. Встреча с Гумбольдтом стала переломным моментом в его жизни. Возможно, перспектива заработать на рисунках и картинах неизведанной страны побудила его приехать в Россию. Запасшись рекомендательным письмом самого царя, он отправился в путь и к лету 1847 года прибыл в Барнаул.
– Центр Колывано-Воскресенских заводов, – вставил Пётр Иванович.
– Совершенно верно. Отсюда он делал разъезды, и в том числе через горы, в сопровождении приданных ему казаков прошёл через горы из Риддера в Зыряновск.
– Интересно было бы прочитать, что он там написал про Зыряновск.
– Да, в Зыряновске он был дважды, но, к сожалению, живо описав горный переход, в том числе по долине Хамира, о посёлке написал скупо. Дойдя до Большенарыма и далее до Зайсана, он повернул обратно. Зимой съездил в Петербург и вернулся с женой Люси, которая была моложе его почти на тридцать лет. И самое интересное выяснилось совсем недавно, – продолжал Станислав. – Оказалось, что в Англии у него осталась другая, первая жена.
– Вот так путешественник, – прокомментировал Пётр Иванович, – ловкач! Попросту двоеженец.
– Да, это тот самый третий секрет, о котором приходится говорить. Но представьте себе, этот факт сыграл самую положительную роль для истории. Забегая вперёд, скажу, что впоследствии рассказ Люси о путешествии дополнил книгу Аткинсона и не только украсил её, но, по мнению многих, она даже превзошла своего мужа в изложении всей этой истории. Никаких дневников она не вела, а издала письма, которые посылала с дороги своей подруге, а они были более правдивыми и зачастую интереснее, нежели повествование самого Аткинсона. Молодая жена оказалась верной ему помощницей, спортивной и закалённой, и главное – преданной. Она с готовностью соглашалась участвовать в самых нелепых и опасных поездках и маршрутах, придуманных её сумасбродным мужем. Трудно себе представить, как она, беременная, решилась отправиться в поездку на границу, где только что организовывался пограничный пункт. Поздняя осень, никаких дорог, неизведанный маршрут и горстка людей верхом на лошадях пробирается через пустыню, наполненную разбойниками, в крохотное укрепление Копал. Никакого жилья, ещё только роют землянки, а у Люси рождается сын. Оригиналы или чудаки, родители называют младенца по полюбившемуся источнику – Алатау Тамчибулак. От всевозможных лишений умирают русские солдаты, и лишь заботливость русских офицеров спасает чету Аткинсонов, и они благополучно заканчивают эту свою авантюристическую одиссею.
– Поразительно всё, что вы рассказываете! – не удивился, изумился Пётр Иванович. – Действительно, приходится только удивляться парадоксам жизни. Недаром говорят «Нет худа без добра».
– Да, и от этого Алатау Тамчибулака пошли отпрыски, и сейчас это большой и всеми уважаемый семейный клан, разбросанный по всему миру. Но я продолжу о самом Томасе Аткинсоне. Слава живущего в Барнауле Ф. Геблера не давала ему покоя. Он сказал себе: «Я не только повторю его маршрут – я превзойду этого немца!»
– И это удалось ему? – спросил Роман, как и все остальные, включая Марфу, внимательно слушавший Станислава.
– Представьте себе, удалось, хотя об этом нигде никто не обмолвился. Я имею в виду учёных. Славы среди них он не заработал, а ведь он совершил восхождение на седло Белухи и сделал это на пятьдесят лет раньше нашего В. Сапожникова. Не заметили этого и наши альпинисты, и до сих пор об этом не знают.
– Да, это странно и обидно для него,– согласились и Стёпа, и Роман.
– После восхождения чета Аткинсонов через Зыряновск вернулась в Усть-Каменогорск и далее в Барнаул, где была основная база путешественников. В Зыряновске управляющий горный инженер Оларовский Эпиктет Павлович тепло встретил путешественников. Удивительно, но Аткинсон, не будучи ни геологом, ни горняком, описал водоотливное устройство шахты. Видимо, сказывалось его ранняя профессия; ведь в молодости он был каменщиком.
Дальше была целая эпопея, длившаяся более полугода, с экспедицией в Семиречье, о которой я уже вкратце упомянул. Но это уже была другая история, к нашим краям не имеющая отношения.
Этот англичанин, как и его жена Люси, не были лишены юмора. А забавные сценки виделись ими едва ли не на каждом шагу. Да это и понятно – ведь встречались люди с разной культурой, менталитетом и на разных ступенях развития. Люси рассказывает про двух русских мужичков, решивших для себя давно занимавший их вопрос: что же за напиток шампанское, что так любят их баре и платят за него баснословные деньги? Наверное, очень уж крепкое – вот бы попробовать! Заработав нужную сумму на золотом прииске, купили-таки бутылку барского вина, стоившую в тринадцать раз дороже водки. Долго не решались глотнуть, но где наша не пропадала – обнялись на прощание, махом опрокинули в глотки и… удивлённо уставились друг на друга: «Ну и дураки наши баре: платят бешеные деньги за воду!»
Сам Томас рассказывает о разговоре с неким султаном, который просил его походатайствовать перед царём о пожаловании ему медали. «Так я же сам чужеземец в России», – сказал ему Аткинсон. – «Но ведь казаки слушаются тебя». – «Слушаются, потому что царь дал мне такую бумагу с распоряжением слушаться». – «Сколько же коней и баранов ты отдал за неё?» – «Нисколько», – отвечал Аткинсон. – «Этого не может быть! – не поверил султан. – Я за бумажку, которая несравненно меньше твоей, отдал в Аягузе пять верблюдов и пятьдесят лошадей. А сколько коней можешь купить ты за свою большую бумагу?» Сколько Аткинсон ни уверял, что ему не дадут ни одной овцы, султан не поверил и продолжал упрашивать о ходатайствовании медали.
Другой султан пробовал торговать у Аткинсона его жену, говоря: «Я тебе дам за неё табун лошадей и много женщин и девушек – в проигрыше не будешь». Сама Люси, наблюдая, как на богатых киргизских тоях женщин не допускают к достархану и они, стоя за своими мужьями, ловят бросаемые из-за спин кости, решила отомстить баям. Устроила богатое угощение, пригласив одних женщин. Когда же пришли мужчины, прогнала их, посмеявшись над ними и укоряя. Что чувствовали «венцы природы» герои-джигиты, можно догадаться.
– А рисунки его сохранились?
– Рисунков сохранилось много – рисовальщик он был замечательный. Правда, и тут надо сделать оговорку: в одних картинах он намеренно фантазировал и искажал реальность, в других был точен и показал себя мастером дела. И тут надо опять вспомнить П. Семёнова: в своих замечательных томах «Живописной России» он использовал его рисунки, но нигде не указал авторство, что не делает ему чести. Много рисовал он и в окрестностях Зыряновска, но эти рисунки трудно выделить из общей массы картин Алтая. Рисовал он Бухтарму, Иртыш, тайгу, животных, людей, и есть два неопознанных рисунка, в которых я подозреваю авторство Аткинсона. Это очень хорошие картинки перевозки зыряновской руды на Верхнюю пристань на Иртыше и рисунок тарантаса по горной дороге, где явно угадывается нынешний Осиновый перевал.
Лесные колдуны
У Петра Ивановича был принцип в работе: кончил дело – гуляй смело. Рома и Стёпа знали это и потому рассчитывали после сдачи экзаменов в школе хорошо отдохнуть. Оба – отец и мать – были не прочь отпустить сыновей на несколько дней в давно задуманный ими поход на белки. Егорка и Агафон тоже отпросились, и Роман, напирая на допотопные местные слова, шутливо их строго допрашивал, особенно малолетку Гошу:
– Ты, я вижу, подчимбарился. Чирки, онучи есть? Мамка затирухи на дорогу насушила, шанежек напекла? А картошки? Всё есть? А ну как на подножный корм придётся перейти?
– Да ладно тебе, слишком умный стал! Говоришь какую-то ерунду. Я вот тёплой травы на дорогу нарвал, – огрызнулся Агафон.
– Это ещё что за трава?
– Такая, что положишь в сапоги – тепло, и ноги не натрёшь.
У Егорки своя забота:
– Ноги – оно, конечно, важно. Мне мамка от комаров в сумку тоже какой-то травы положила. Пахнет хорошо, а будет ли толк – не знамо. Ух, злющие они сейчас!
Сумки – это холщовые мешки, подвязанные лямками, как у рюкзаков. Разъезженная лесовозная дорога вьётся меж лесистых гор вдоль сверкающего студёными водами Хамира. Колея, рытвины, торчащие валуны, ямы и лужи такие, что если ненароком попадёшь, окунёшься едва ли не по пояс в грязную воду. Ходят по ним страшные «КрАЗы» – лесовозы. Подметая дорогу, тащат хлысты – целые пихты от самого комеля до макушки, – а за ними тянутся облака пыли, и сами железные чудища окутаны непробиваемым грязным облаком. Но даже эти ужасы цивилизации не могут заслонить красоту лесного края. Через шумные речушки Громотушки и Быструшки мостков нет, но Тегерек – это уже серьёзная река, не уступающая по водности самому Хамиру, а может, и превосходящая его по мощи. Странные здесь названия, часть из которых явно джунгарского, ойратского, калмыцкого происхождения: Тегерек, Тургусун, да и сама Бухтарма. Другие – русского, в том числе Масляхи и Маслянки. «Маслянки – это оттого, что земля наша, чернозём, такая добрая да жирная, что кажется, будто по речкам плывут масляные пятна, – объясняла Марфа.
Рано или поздно пыльная дорога кончается, и дальше путь идёт через лесные дебри. Бредёшь, проламываясь сквозь травяную чащу, будто пловец, разгребаешь в стороны бурьянные космы. Не видя под собой земли и делая шаг, осторожно ставишь ногу, в любую минуту ожидая, что провалишься куда-нибудь в тартарары, и думаешь о том, когда же кончится весь этот зелёный ад? Чертыхаешься, сердишься, спотыкаясь, а иногда и падая в какую-нибудь промоину или споткнувшись о камень или корягу. Бывает, растянешься во весь рост, попав в травяную петлю из ежевики, да и другие травы могут устроить ловушку. Иной раз проклянёшь это продирание сквозь травяную стену, и вдруг… что это? Неожиданно выскочит бурундучишка, с любопытством оглянет, да и даст стрекача, стремглав взвившись на макушку рябины. Зверёк кроха, а чудесное видение – что бальзам на душу. И куда делось всё недовольство на чертоломину под ногами, забудешь обо всех буераках и с умилением глядишь на рожицу симпатичного зверька. А он ещё и не торопится исчезать, а продолжает одаривать случайного путника своим лучезарным взглядом.
Был конец июня, кричали кукушки, пели соловьи, но уже без того азарта, что бывает у них в начале месяца. С веток ивы на голову падали капли личинок пенниц, паутина цеплялась, липнув к лицу. Истошно кричали слётки-воронята и карагуши – чёрного цвета лесные сарычи. В кронах берёз щебетали синицы. А то ещё встретится рябчик. Невидимый в густой пихтовой хвое, лесной петушок вдруг громко встрепыхнётся, а для чего выдаёт себя – загадка. Егор сердито прокомментировал:
– Смеётся над нами, да ещё и в ладоши хлопает!
– Чего ж тут не понять, – отозвался Роман. – Рябчик подаёт сигнал тревоги. Увидел – предупреди остальных. А они всегда стайкой.
– Роман, а что у нас на ужин?
– Рябчиков не будет, хлебово наварганим с картошкой. А вы, я вижу, на курятинку засматриваетесь. Рябчик-то, он сладкий, мясо нежное. Совсем не то, что у косача, – сухое, на зубах в толокно растирается.
Агафон не согласился:
– А бабушка говорит, что самое пользительное белое-то мясо, косачиное.
– Да что уж там рассуждать – нет у нас ни того, ни другого!
Изнывая от жары и обливаясь потом, все мечтали о вечернем костре, когда в прохладе можно будет отдохнуть и вдоволь напиться чаю. Наконец солнце опустилось так низко, что лучи еле пробивались сквозь мохнатые ветви пихт. Пора было подумать о ночлеге. Осмотрелись: кругом простиралась кочковатая болотистая низина с торчащими кое-где островками угнетённых сыростью пихт. Не слишком удобное место для бивуака, но приходилось торопиться: всё назойливее и смелее гудели комары. В поисках более или менее сухого местечка ребята долго прыгали с кочки на кочку, а под ногами всё чавкала болотистая жижа и блестели лужицы застоявшейся воды. Пересекая всё болото, наискось шли глубокие вмятины – крупные следы острых копыт. Как видно, сюда частенько наведывались лоси.
А комары всё подгоняли. Наконец выбрались на пригорок, который можно было бы назвать лысым. Когда-то здесь бушевал лесной пожар, и теперь остовы обгоревших деревьев торчали чёрными головешками.
– Невесёлая картина, – произнёс Стёпа, – а главное, очень уж комариная.
Уже почти стемнело, когда стали располагаться на ночлег. Стёпа с Егоркой пошли за водой, гремя кастрюлькой, бьющей по высоким стеблям таволги и караганы. Свет от костра освещал большой круг со стенами из диких трав, главными в которых были борщевики с зонтиками, торчащими выше головы. Небо уже давно потемнело, одна за другой загораются звёздочки, лес вокруг казался не столько чёрным, сколько лиловым и даже с синим оттенком.
Роман подкинул в костёр большой сук от засохшей пихты. Дым повалил клубами, но тут пламя вспыхнуло с новой силой и осветило возвращавшихся с водой ребят.
– Вот ведь как бывает, – начал рассказывать Гоша, – только присел, чтобы набрать воды, как чувствую, будто дыхнуло на меня ветром. Я и понять ничего не мог, как кто-то вцепился мне в волосы. Вот страху-то!
– Однако, лешак тебя за чуб сцапал, – иронично заметил Роман. – Знает же, кого хватать.
– У него рыжина даже в темноте светится, – поддакнул Стёпа, – я же рядом стоял, всё видел.
– Лешак-лешак, – беззлобно огрызнулся Егорка, – никакой не лешак, а дрозд это был. Вот ведь дурень, сослепу не разглядел – решил приземлиться мне на голову.
– Голова-то сухая осталась? – насмешливо спросил Агафон. – Дрозды – они ведь такие пачкуны. Так обдаст, что не отмоешься.
– Это они с вами так поступают, а мой дрозд сам перепугался больше, чем я! – огрызнулся Егор. – Взвизгнул от страха да поскорее драпанул.
Роман колдовал над кастрюлькой, Стёпа таскал сучья, подкидывал их в огонь, а Егорка лежал на траве, растянувшись во всю длину, смотрел на огонь, красные языки которого пожирали дрова.
Но комары, комары… отмахиваясь от несносных насекомых, все сгрудились вокруг костра, но и тут было не слишком комфортно – дым разъедал глаза.
Напившись чаю, все заторопились забраться в самодельную палатку, сшитую коллективно из клеёнок и простыней.
Даже сквозь тряпичные стены было слышно, как зло и натужно ныли таёжные мучители, пытаясь пробиться в любую щелку. Утомлённые, все лежали на пихтовых лапах, прислушиваясь к звукам извне. Странно звучала эта музыка ночи. Наплывая, она громко охала и стонала, откатываясь, замирала и становилась еле слышной. Уже с ленцой щёлкали соловьи, где-то в стороне заунывно трещал козодой. Далёкие крики кукушек, сливаясь в один общий гул, отражались в глухой стене хвойного леса и звучали то ли как гулкое эхо, то ли как протяжный, надрывный стон. И вдруг в этот ритмичный и негромкий хор ворвался резкий, трескучий звук. Какое-то механическое дребезжание, словно по гигантской струне провели большой деревянной гребёнкой: «Вж-ж-ж!»
– Дрозд, – определил Агафон, – только он так кричит трескучим, противным голосом.
– Скажешь тоже! – не согласился Егор. – Если бы это был дрозд, то величиной он должен быть не меньше хорошей утки! Голосок-то о-го-го!
Сквозь марлевое окошко было видно, как чёрной тенью в ночном небе пронеслась крупная птица и уселась на пенёк. Силуэтом чётко рисовались короткое туловище и длинный клюв. Птица встрепенулась и оглушительно заверещала, затрещала, словно дребезжа расщеплённым деревом. Загадочный лесной колдун.
– Явно кулик, – своё слово сказал Роман. – Бекас или дупель, а вот какой именно, не знаю.
Птица помолчала, потом снова раздались оглушительные скрежещущие, скрипучие звуки: «Чжив-чжив-чжив!»
Кулик взмыл вверх, откуда-то со стороны показался другой. С новой силой, теперь уже дуэтом завизжали, затрещали дьявольские, оглушительные трели. К первым двум присоединялись всё новые и новые птицы. Начался какой-то колдовской лесной концерт. Дребезжание, скрипы, жужжание, и всё на разные голоса. Что творилось за палаткой? Огромными летучими мышами то ли дупели, то ли бекасы то взмывали вверх, то с вибрирующим воем реактивного снаряда пикировали вниз. Одни носились в воздухе, другие, опустившись в кусты, продолжали кричать на земле, и эти трескучие, сверлящие звуки напоминали то ли трескотню аиста клювом, то ли трели озёрных лягух. Стояла глухая ночь, во мраке пихт и кустов уже не видно было ничего, а представление продолжалось.
Оглушённые и искусанные несносными кровопийцами, напрасно ребята всматривались в темноту в желании хотя бы ещё раз узреть на фоне звёздного неба длинноклювый силуэт ночного колдуна. В этой какофонии очень громких, не птичьих, а каких-то механически-колдовских ночных звуков едва прослушивались отдалённые голоса кукушек. Охрипнув за день, они уже не куковали, а хохотали голосами истериков: «Ку-ку… ха-ха-ха!»
Долго ли, нет, продолжалась, то затихая, то возобновляясь, эта чертовская лесная музыка, потом всё смолкло, дав путешественникам вздремнуть.
Как говорится, в июне заря с зарёю сходятся. Стало рассветать, снова запели соловьи и закричали кукушки. Выглянуло солнце, и уже ничто не напоминало о ночном разгуле длинноносых лесных существ.