Лола Звонарёва
Серебряный век в Париже. Потерянный рай Александра Алексеева

Полная версия

Глава шестая
В поисках пристанища (1920–1921)

Экзотические впечатления: порты Японии, Гонконга, Сингапура. Индия, Адаманские острова, Порт-Саид, Египет

В ночь с 30 на 31 января контр-адмирал М.А. Беренс прибыл на «Орёл» и отдал приказ об эвакуации. Современник свидетельствует: «К вечеру 30 января все склады морского училища были перевезены на "Орёл", уголь был погружён, и весь отряд в составе вспомогательного крейсера "Орёл" и посыльного судна "Якут" был готов к выходу в море. На корабли были погружены гардемарины морского училища, военно-морская учебная команда и эвакуировавшиеся офицеры с семьями, всего около 500 человек».

«Рано утром, часов в 5, 31 января 1920 года отряд снялся и вышел в море. На всякий случай были приготовлены орудия и пулемёты, так как ожидали, что нас начнёт обстреливать красная батарея на Русском острове, но ничего не случилось, и отряд спокойно покинул гостеприимный Владивосток… Хотя мы и шли в полную неизвестность, но никто из нас не тревожился».

Дальше мы воспользуемся документальными сведениями историка Н.Н. Крицкого о судьбе «Орла» и находившейся на нём команды, где одним из матросов был курсант морского училища Александр Алексеев. И впечатлениями очевидцев. В годы Гражданской войны вспомогательный крейсер «Орёл», принадлежавший российскому морскому флоту, остался под Андреевским флагом на стороне Белого движения, что определило его судьбу, как и судьбу нашего героя. В мирное время крейсер в основном осуществлял дальние перевозки между Владивостоком и иностранными портами. С 1915 года на нём стали проходить практику курсанты Владивостокского морского училища – плавание на судах им давало опыт и знания. «Орёл» стал учебным транспортным судном. После революционных событий 17-го года капитан 1-го ранга М.М. Китицын решил из Сайгона не возвращаться в Россию. С благодарностью вспоминая Китицына, современник Алексеева пишет: если бы не его мудрое руководство юными гардемаринами, многим из них «пришлось бы сложить буйные головы в подвалах ЧК».

«Орёл», имевший четыре больших трюма, занялся коммерческими торговыми перевозками в водах Тихого и Индийского океанов. Когда дошли сведения о приходе к власти в Сибири и на Дальнем Востоке правительства адмирала Колчака, судно вернулось во Владивосток. Это было 30 декабря 1919 года. Судьба опять связала крейсер с морским училищем. «Морское училище, – пишет историк, – осталось последней боеспособной частью, верной режиму адмирала А.В. Колчака, который доживал последние дни. Правительственные войска Временного правительства переходили на сторону большевиков, с сопок спускались партизаны. Над учащимися морского училища и его преподавателями возникла реальная угроза. Надеяться на пощаду не приходилось».

М.А. Китицын, начальник морского училища, перед погрузкой издал приказ, в котором были такие строки: «Я не мыслю своего существования вне России, под властью каких бы партий она ни находилась… наш долг повелевает нам всё-таки и с ними (с этими партиями) продолжать нашу работу по воссозданию русского флота. Поэтому я рассматриваю наш уход как временное удаление без обеспечения права на существование нашим частям или хотя бы личностям, входящим в их состав».

Александр Александрович в воспоминаниях дал Китицыну любопытную характеристику: «Говорилось о его безграничной порядочности, хладнокровии и знании своего дела, и последняя компания это доказала. Красивый мужчина, он обычно появлялся на палубе справа по борту; его одиночество производило впечатление; согласно морским законам, оно являлось правом капитана и едва ли не его долгом».

Итак, «Орёл» вышел в свободные воды: с большим трудом капитан добился, чтобы ледокол очистил им выход из бухты Золотой Рог во льдах. Писатель Жозеф Кессель, тоже находившийся в эти дни во Владивостоке, не раз наблюдал подобные сцены, описанные им в повести «Сибирские ночи»: «ледокол, словно голодное чудище морское, неуклюже крушит ледяной панцирь, оставляя за собой шлейф чёрной, как смола, воды».

Ещё один современник Алексеева, бывший кадет В. Тархов, в мемуарах вспоминает: «Гардемарины были размещены в кормовом кубрике, а одна смена – в каютах бывшего 2-го класса. Всем были выданы койки, состоявшие из пробкового матраса и постельного белья. Каждый гардемарин получил по рундуку, где он хранил большой и малый чемоданы, а также свои личные вещи. Эти рундуки были так построены, что на них спала часть гардемарин, а остальные – в подвесных койках». Ранняя побудка, чай, гимнастика, подъём флага, караул и строевые вахты, дисциплина. Один из гардемаринов впоследствии писал: в плавании было трудно, приходилось стоять вахты, стол был однообразный, но не голодали. Денег у них было мало, сетует моряк, почти всё заработанное уходило на продовольствие… Шли в Японию. «Приветствую тебя, свободный океан!»

Японские торговые порты Цуруга и Модзи, далее Гонконг, Сингапур, Калькутта, Адаманские острова, Порт-Саид. Египет. Посмотрим на этот путь глазами нашего художника – его впечатления уникальны, не говоря о художественности описаний. Он и здесь больше доверяет снам и воображению, «не всегда близким к реальности, скорее к театру». «Я спрашивал себя: что лучше служит образчиком для других – мнимое или естественное?» «Мы выходили в свободные воды словно в затянувшемся сновидении… всё вздымалось, вздымалось, вздымалось, наклонялось, переворачивалось, затем обрушивалось вниз, чтобы потом, содрогнувшись, вновь взмыть вверх. Продолжительность вахты была удвоена. Вёдра переходили из рук в руки, мы вычерпывали воду из трюмов, куда она попадала через плохо залатанную щель». «Сбитый с толку сменой чередой вахт, нарядов и тревог», он потерял счёт времени; день, начавшийся на рейде у Цуруги, показался ему концом длинной ночи. Они простояли месяц.

Торговой порт Цуруга располагается на берегу залива Японского моря, на самом длинном по протяжённости южном японском острове Хонсю. Здесь морские воды не как обычно голубые, а беловато-серые или зеленоватые, что придаёт морю таинственности, столь близкой душе художника. Да ещё небольшие, многочисленные скалы. В. Тархов вспоминал – их в Японии большего всего удивляли деревья: «Нам не раз приходилось видеть в России японскую живопись, и мы думали, что японцы стилизуют природу, особенно деревья. Деревья у входа в бухту были именно такими, какими мы их видели на картинах».

«Япония, которую я, наконец, увидел, тотчас превратилась для меня в подобие воспоминания, в голос предков…» – это уже Алексеев. Более того, перед ним предстал «возвышенный образ Урала», вызванный близостью звучания названий: Цуруга – Урал. Бродя через месяц по улицам другого портового города – Модзи, на побережье острова Кюсю, он представлял себя в Англии Диккенса. Так пленили его домики с разбитыми на квадраты окошками, в которых уютно сиял жёлтый свет. «Отказ воспринимать всё как есть не мешал мне запоминать всё увиденное».

В Гонконге в утреннем тумане корабль, вёзший груз угля, встал на рейде. Прежде чем спуститься на берег, моряки переоделись во всё белое. Но у франтов в кармане не было ни копейки. Жалованье им не платили. Алексеев вспоминал с лёгким юмором, как он целыми днями шарил по гонконгским мостовым в надежде найти монетку. Уж очень были соблазнительны запахи, несущиеся из ресторанов, «о фирменных блюдах которых слухи доходили до Сан-Франциско, Мельбурна и Марселя».

В Сингапуре, где они стояли пять недель, его заинтересовали стаи обезьян – «как у Жюля Верна». Судя по всему, он участвовал в экскурсии длиною в несколько дней, которую осуществили гардемарины на двух десятивёсельных катерах под парусами по островам архипелага около острова Суматра. За самовольное путешествие они получили выговор и вскоре были заняты тяжёлыми работами в сухом доке – ремонтом и окраской корабля своими средствами. Получив в Сингапуре новый груз, пошли дальше, в Индию с заходом на Адаманские острова, где произвели шлюпочный десант на берег, напугав местных жителей. У пигмеев Алексеев обменивал стрелы на сигареты. Отведал манго и мангустов. «Знакомые» русские стога сена ему встретились на берегах Ганга. Спустя годы в Париже, иллюстрируя «индийскую историю» из «Лунных картинок» Андерсена, он будет вспоминать индийские впечатления.

В Калькутте, где «Орёл» вновь застрял – долго не мог получить фрахт, он провёл месяц в Индийском музее, старейшем в стране. Что заинтересовало его в уникальном собрании – ботанической, минералогической, зоологической, археологической, нумизматической, антропологической – коллекций, древней скульптуры? Скорее всего, последняя. Тут он мог войти в глубь философии жизни и смерти, что давно, ещё на бессознательном уровне, его занимало. Скульптура индуистская, свезённая из разных регионов Индии, разных эпох, стилей, школ. Скульптура буддийская, скульптурные портреты Будды, инкарнации божества, его пепел. Со знанием английского языка он легко познавал ранее ему не ведомое. Но главное – впечатления зрительные! Они откликнутся в его творчестве.

Ах, как хотелось ему похитить из стеклянной витрины маленького раджу с одалиской! В одну бессонную ночь он даже разработал способ, как это сделать – с помощью удочки. Бдительность служащих помешала. Ему давно надоело быть отличником. Тем более морское негласное правило возбуждало: хороший моряк не должен быть размазнёй. Особый шик – отлынивать от службы. Он стал побивать все рекорды. Дисциплинарные взыскания так на него и сыпались. Даже пришлось за неповиновение «изведать муки в отсеке для якорных цепей». Он выдерживал стиль.

Наконец через Суэцкий канал они приходят в Порт-Саид. Вот оно – Средиземное море! «Я вернулся в своё детство. Два конца большого круга соединились. Мои сны-воспоминания о Константинополе, которые мне казались более реальными, чем обманчивая память здравого смысла, всё же оказались подлинными. Дышать стало свободнее». Он воображает, как в соломенной шляпе бродит по Апеннинам. Он намерен остаться – но не в Египте. В Италии. Недаром когда-то лучших выпускников Императорской академии художеств отправляли в Италию. Но консул Порт-Саида отказывает ему в итальянской визе. Судьба знает, что делает.

В Египте «Орёл» опять встал на долгий рейд. Кончились уголь, вода, провизия. М.А. Китицын ставит ультиматум английскому комиссару в Египте: если через 16 часов не будут даны уголь, вода, продовольствие и официальное разрешение выйти в море, он выведет корабли и затопит их поперёк Суэцкого канала. Через 24 часа англичане предоставили судам всё необходимое.

За месяцы путешествия не обошлось и без потерь, возвращающих Александра к столь важным для него размышлениям о смысле жизни и смерти. В одну из влажных адриатических ночей его отправили дежурить с ружьём на палубу, рядом с телом умершего товарища. Ему казалось, что навеки умолкший юноша хранит какую-то страшную тайну – тайну смерти, известную лишь злым духам, прихода которых, по собственному признанию, опасался впечатлительный юноша.

12 августа «Орёл» и «Якут» приходят в порт Дубровник (тогда Королевство сербов, хорватов и словенцев), который по старинке Алексеев романтически называет Рагуза в Далмации. После плавания по южным морям и океанам в обжигающую жару, изнурившей его службы (почти полгода в тропиках, в Красном море!) оказаться на благословенном берегу, где всё замерло на века, его тянет в женское общество, самое экзотическое. Он ищет его. Хватит с него морских приключений, он ими пресыщен.

Что больше всего удивляет нашего художника? Силуэты деревьев, так не похожие на японские и все остальные: кипарисы, напоминающие коленопреклонённых монахов, что увенчали окрестные холмы? Старинная крепость на самом берегу моря, превращённая в музей для путешествующих иноземцев? Александр чуть насмешливо замечает: этот маленький полуоттоманский, полувенецианский городок, словно накрытый стеклянным колпаком, чтоб вместе с многочисленными гостями вновь и вновь возвращаться в своё прошлое, плохо известен юным девам, обитающим в соседних с крепостью особняках. Юные особы интересовали ничуть не меньше, чем музейные древности. Стройный, с хорошими манерами гардемарин, говорящий по-французски и по-английски, был для милых скучающих барышень таинственным посланником изысканных европейских салонов, о которых они могли только мечтать.

Юность легко находит общий язык

Вскоре гардемарины уже отплясывали старинный сербский танец коло, так напоминающий обычный русский хоровод, и радостно ныряли вокруг новых приятельниц во время невинных морских купаний; перед поздним ужином прогуливались с ними под ручку перед единственным в городе «Кафе дю Пале» и подолгу пили густое красное вино в таверне, похожей на пристанище опытных контрабандистов.

После смерти одного из гардемаринов самые ослабленные были отправлены в местный небольшой санаторий – среди этих четверых и наш герой. Скромный санаторий притаился в соседней бухте Омбла рядом с высокой пристанью, с неё любили нырять русские и французские моряки. Так Александр неожиданно стал постояльцем уютной белой виллы «Термотерапия», украшенной балконом и двумя колоннами, приютившейся у самой воды. В обеденном зале его соседки – жена венгерского издателя с дочкой Илоной (при расставанье оставившей ему на память о себе большой опал из турецкого пояса). Элегантную матушку с хорошенькой дочкой Александр катал днём на маленьком четырёхвёсельном боте, увлечённо беседуя с ними по-французски. Во время остановок он делал наброски. Вскоре очарованные дамы убедились – перед ними одарённый художник, и почему бы ему не сделать иллюстрации к новеллам Мопассана для будапештского издательства, благо его возглавляет их близкий родственник, не попытать счастья в венгерской столице?

Но девятнадцатилетнего гардемарина волнуют и не столь возвышенные желания, как морские прогулки со знатными дамами. Не в силах он отказать себе в посещении «таинственного» дома, сулящего недорогие утехи, – «дома с закрытыми жалюзи и гостиной второго этажа, обитой красным шёлком». Сразу образовавшиеся парочки участвовали в общей беседе, кто-нибудь из курсантов садился за пианино, другой с чувством исполнял петербургские романсы, а девицы напевали гостям сербские, далматинские и венгерские мелодии. Торопясь в «красную гостиную» в последний раз, безденежный гардемарин Алексеев продал все свои морские пожитки, включая подушку и одеяло, чтобы внести лепту в прощальный праздник. А той, что называла себя Эсмеральдой и в колени которой он плакал «что ещё не стал мужчиной», мог благодарно отдать лишь свой талисман – тот опал, что подарила ему Илона.

В это время Китицын связывается с Севастополем, но все орловцы отказываются идти в Крым «ввиду бессмысленности дальнейшей борьбы». Военно-морскому агенту в Югославии приходит из Крыма телеграмма генерала Врангеля: «Капитана 1 ранга Китицына сменить, арестовав. "Орёл" и "Якут" направить в Севастополь». Приказано вернуть «Орёл» Добровольному флоту, когда-то созданному на пожертвования. М.А. Китицын принимает решение идти в Севастополь, командуя «Якутом». Вот его рассуждения: «В Крыму и от России человек не отрывается, и если он несёт тяготы, то не в унизительной роли беженца у богатых родственников или нищего эмигранта, а в роли бойца за свою родину, свой народ и их свободу. Это в конце концов всё-таки единственное светлое, что каждому из нас дано». В январе 1921 года «Орёл» будет переведён в Александрию и продан английской компании, чтобы бороздить воды под британским флагом.

Три месяца в Дубровнике пролетели быстро. И вот уже «ветер перекатывает мёртвые листья по опустевшей эспланаде», а иностранные корабли продолжают заходить крайне редко. В голову приходят разные мысли вплоть до бегства в Америку на трансатлантическом лайнере, ожидавшемся в начале ноября. Но лайнер, придя на рассвете, даже не заглянул в порт.

Выход из жизненного тупика оставался один-единственный: пробраться тайно на «Орёл», отправляющийся в Александрию с грузом леса. И Александра вновь спасает случай – его решает спрятать в своей каюте тот самый оренбургский приятель, нанятый на крейсер старшим матросом, которому он когда-то в Иркутске бескорыстно уступал своё место в морском училище. И вот уже заплаканные красотки из «красной гостиной», откинув вуалетки, машут цветными зонтиками уплывающему навсегда юному ласковому кавалеру. «Волнуйся подо мной, могучий океан!»

В Александрии из зайца он превратился, по предложению капитана, в юнгу с питанием из рациона товарищей, брошенного на самые непрестижные работы: у него не было выбора, иначе существовала вполне вероятная возможность попасть в арабскую тюрьму или за лагерную колючую проволоку в Сиди-Бизр, куда интернировали остатки русских полков из Галлиполи.

Начертанная звёздами судьба продержала Александра в Александрии восемь месяцев. «Орёл» после ремонта спущен на воду и встал на якорь у предместья Мекс. Вновь он наслаждается жизнью на суше – размышляет о пейзажах, отражающихся в воде, и даже пробует себя в жанре портрета местного жителя с экзотической внешностью. Став матросом 2 класса, он может тратить жалованье на книги. Этот необычный матрос на ночной вахте устраивается в рубке на палубе, словно жрец, – с книгой, фунтом турецкого кофе и пол-литровой бутылкой водки, поглощая всё за четыре часа.

«Человек толпы»

Новеллы Мопассана он читает с упоеньем, а сверхъестественные истории Эдгара По, иллюстрациями к которым ему ещё предстоит потрясти современников, зачаровывают до такой степени, что он помнит их почти как мантры – наизусть. А когда он увидел на главном проспекте странного старика, он вмиг вспомнил Человека толпы Эдгара По: «Когда в короткий мир времени я попытался анализировать моё впечатление, в уме моём поднялся смутный и хаотический рой представлений о громадной умственной силе, об осторожности, скаредности, скупости, хладнокровии, злости, кровожадности, торжестве, веселье, крайнем ужасе и глубоком, безнадёжном отчаянии». Американский писатель не сумел догнать это мистическое существо, как ни старался, он оставил его толпе.

Александр почти повторяет Эдгара По в своём восприятии Человека толпы, грязного и старого, «как мироздание»: «Его хищное лицо украшала длинная седая борода. Кожа у него была мертвенная – смесь красного, фиолетового и зелёного. Проклятье, лишившее его права на одиночество и сон и обрёкшее вечно, днём и ночью, следовать за толпой, проступало в его чертах. Маска выражала все страдания, тревоги, пороки и отчаяние этого человека». Художник его догоняет, останавливает, и тот соглашается ему позировать для портрета. Увы! Псевдогерой новеллы По, говорящий по-французски и по-русски, остаётся Человеком толпы – исчезает сразу после сеанса оплаченного ему позирования вместе с рисунком-шедевром.

И всё же главный жанр в этот момент для Алексеева – не портрет, натюрморт или пейзаж, а этюды со свободной композицией. Александр Александрович вспоминал: в то время он находился под влиянием Рериха. Живописную серию этюдов, наполненных изображением воображаемых пропастей, бездн, кучевых облаков, неприступных замков и драконов, решается показать профессионалу, известному художнику. В мемуарах он даёт лишь первую букву фамилии – Б., поясняя: этот художник – изобретатель «русского стиля». Легко догадаться: речь идёт об Иване Яковлевиче Билибине.