Ллойд Арнольд Браун
История географических карт
Глава I
Земля обретает форму
Картография не возникла разом как вполне сложившаяся наука или хотя бы искусство; она развивалась медленно и трудно, и истоки ее происхождения более чем туманны. Первая и наиболее важная стадия ее развития приходится на последнее столетие дохристианской эры, и проходила она в Александрии, римской столице Египта. Этот город, расположенный всего в 12 милях от Канопского устья Нила, был на тот момент крупнейшим информационным центром, где приходившие со всего света новости просеивались и взвешивались. Кроме новостей, в Александрии взвешивались специи, руды и драгоценные безделушки, привезенные из Верхнего Египта и из Центральной Африки, сказочные изделия Индии и Аравии, предназначенные для перепродажи или использования на «величайшем базаре обитаемого мира».
За двадцать пять лет до рождения Христа не было на свете места, где жилось бы интереснее, чем в Александрии. Это был город-космополит, место встречи головорезов и королей; в нем, будто в громадном горшке, перемешивался человеческий материал из самых отдаленных уголков земли. За три столетия, миновавшие с момента ее основания, Александрия прошла в культурном отношении немалый путь. Богато наделенная чудесами природы, она сумела значительно приумножить полученное наследство шедеврами архитектуры, сокровищами искусства и книгами; по красоте и значению она соперничала с самим Вечным городом. Александрия превратилась в подлинный центр эллинского мира, в манящий светоч для путешественников и рай для ученых, – в город, где человек мог думать.
Среди европейских путешественников, которые в 25 г. до н. э. пересекли Mare Nostrum (Средиземное море), чтобы посетить Александрию, был и молодой человек по имени Страбон, уроженец Амасии, столицы бывшего Понтийского царства, – важная фигура в нашем повествовании[4].
Страбон был любопытным путешественником; кроме того, он лучше многих способен был оценить то, что ему предстояло увидеть. Он родился в 63 г. до н. э. и получил прекрасное образование, благо семья его владела значительными богатствами. Будучи в Риме, он учился у Тирраниона, которого Цицерон считал способным философом и выдающимся географом. Страбон стал убежденным стоиком, верным последователем Зенона из Китиона – основателя секты, для которого физика, этика и логика представляли собой «служебные искусства», без которых невозможно применять философию и посредством этого приобретать знания. Мудрость и знания для него были синонимами. У Страбона не было времени на Аристотеля и его перипатетическую школу.
После завершения формального образования Страбон отправился путешествовать; как странствующий ученый, он был занят постоянными поисками интеллектуальных стимулов и развлечений. На западе он добирался до побережья Тиррении (Этрурии) напротив Сардинии; на юг заплывал из Понта Эвксинского до самых границ Эфиопии. Некоторое время он провел в Риме и его окрестностях, откуда затем отправился в Коринф. Он хорошо знал Понт; бывал в Милазе, Алабандо, Траллесе, Магнезии, Смирне и Бейруте и рассматривал все это как своего рода достижение: «Невозможно найти среди писавших о географии человека, который путешествовал бы на расстояния гораздо более значительные, чем я». Достойным завершением странствий Страбона стала Александрия, куда он приехал, вероятно, через Пелузий. Там он вместе со своим другом Элием Галлом, префектом Египта, смог исследовать Нил и изучить богатейший материал королевских библиотек. Никто не знает, собирался ли он уже тогда написать восемнадцатитомный трактат по географии, но известно, что он приехал в Александрию с коротким визитом, а остался на пять лет. Что же за город увидел путешественник?
Александр Великий, герой-завоеватель и «освободитель», вошел в Египет осенью 332 г. до н. э., чтобы освободить народ от персидского ярма. Его первой заботой стал выбор места для постройки города, достойного стать столицей страны, которую он собирался освободить. Он выбрал для этого узкую полоску земли между Средиземным морем и озером Марьют (Себака, Бирк-Марьют) возле крайней западной оконечности дельты Нила. Мемфис не подошел на роль столицы, так как лежал очень далеко от побережья и был слишком египетским, а древний Навкратис – известный торговый город – пользовался крайне дурной славой и был слишком непривлекателен. Более того, Греция была заинтересована в том, чтобы богатства Египта возможно скорее перекочевали в ее закрома, а это означало, что первостепенное значение приобретала хорошая гавань. Возможно, кое-кому выбранное для Александрии место показалось не слишком многообещающим, но там была необходимая гавань, да и вообще на тот момент это было единственное место береговой линии дельты, не подвергавшееся опасности затопления илом, который в огромных количествах выносил Нил.
Во время своего первого и единственного визита на место будущей столицы Александр не обнаружил там ничего, кроме крошечного селения (Ракотис), притулившегося на самом берегу, и развалин небольшого военного лагеря, основанного много лет назад. Древние цари Египта укрепили селение для защиты от недобрых людей и негодяев, приходивших с моря, – в особенности от греческих авантюристов и пиратов из Кирены и с Крита, постоянно опустошавших прибрежные районы. В дополнение кукрепленному гарнизону, вдоль берега постоянно гоняли скот небольшие группы вооруженных пастухов – патрули, способные при необходимости самостоятельно разобраться с небольшими группами, которые попытались бы высадиться на берег без приглашения. Напротив селения Ракотис примерно в миле от берега лежал остров Фарос; его соединял с материком мол или волнорез, служивший одновременно путем сообщения и акведуком.
Три сотни лет сильно изменили Египет и его столицу. Под жесткой и по большей части разумной властью длинного ряда Птолемеев и Клеопатр финикийская морская торговля на Красном море, прежде представлявшая собой исключительную монополию, была перенаправлена от Суэцкого перешейка прямо в Александрию посредством канала, проложенного из столицы в Арсиною (возле нынешнего города Суэц). Египет теперь обладал сложной системой каналов, способных нести суда с громадным грузом, и все эти каналы вели в Александрию – главный город торгового мира. Каждый год, движимые царским приказом и мечтами о сказочных прибылях, купцы посылали свои корабли все дальше и дальше от родных портов в поисках новых рынков и всевозможных новых товаров для обмена в столице. В Египте взимались высокие налоги, но народ сносил их более или менее терпеливо, поскольку знал, что на каждое из излишеств, которым предавался царский дом, будет возведен новый храм в честь одного из возлюбленных ими богов или богинь; это происходило не однажды, причем каждый следующий храм превосходил предыдущие. В результате Александрия стала красивейшим городом.
При приближении к Александрии с моря первое из многочисленных чудес этого великолепного города можно было разглядеть на горизонте с расстояния больше чем в 20 миль: белая мраморная башня маяка на восточной оконечности Фароса помогала навигатору безопасно добраться до города. Сам остров, который, согласно описанию Страбона, имел продолговатую форму, лежал параллельно побережью материка и служил естественным волнорезом и защитой от внезапного нападения. Дамбу («гептастадий»), связывавшую остров с материком, расширили, и образовавшийся при этом Т-образный мол дал городу две превосходные гавани. Западная гавань, Эвност («Гавань счастливого возвращения»), использовалась преимущественно торговыми судами; посредством канала она соединялась с озером Марьют, а туда, в свою очередь, по другим каналам приходили суда из Нила.
Вход в восточную, или Большую гавань, был узким; с моря его защищали низкие скалы, в том числе и подводные, «возле которых непрерывно бурлят волны, приходящие со стороны открытого моря». Свет Фаросского маяка вовсе не был манящим – и обе гавани, и сухопутные подходы к городу тщательно охранялись. Корабли царского флота встречали все подходящие суда и проводили их через узкий канал. Членов экипажа и пассажиров, прежде чем впустить в город, тщательно изучали; никто не мог ни войти в город, ни покинуть его без паспорта. Цезарь Август обладал немалым могуществом.
В гавани перед Страбоном и его товарищами по путешествию предстало зрелище, повергнувшее их в благоговейный трепет. Вдоль берега тянулся длинный ряд особняков и дворцов, принадлежавших членам египетского царского дома. Здания поднимались от самого обреза воды, и у каждого была собственная гавань и пристань для царских барок. Вода возле них была настолько глубока, что даже самые крупные суда могли швартоваться прямо к ступеням. Вокруг царских резиденций создан был великолепный ландшафт с величественными древесными рощами и регулярными садами. Подсобные строения и жилища для слуг были выкрашены в разные цвета, а яркие навесы и беседки открывали взгляду свои резные каменные стены. Дальше по берегу в направлении города находился Адмиралтейский порт; его частично прикрывал остров Антиродос, имевший форму полумесяца. Сразу за ним далеко в море выдавался искусственный полуостров, сооруженный Марком Антонием во время его продолжительного пребывания в доме правящей царицы, Клеопатры VI, в качестве гостя. На самой оконечности полуострова Антоний построил роскошный дворец, из которого можно было наблюдать за гаванью; он назвал его Тимониум – предположительно в честь Тимона из Афин, который, подобно ему самому, имел основания опасаться за свои социальные и политические контакты с другими людьми.
Не у всех обитателей Александрии была возможность наслаждаться освежающим дуновением морского бриза, приносившего прохладу в царские приморские резиденции, но в целом климат города все писатели и до и после Страбона описывали как здоровый. Как указывает сам Страбон, другие города, расположенные возле озер и иных небольших водоемов, летом изнывают от зноя; воздух в них становится тяжелым от влаги; с заболоченных низин поднимается «загрязненный» воздух, неся с собой зловоние и заразные болезни, особенно малярию. Но у Александрии, где Нил полноводен, а озеро Марьют периодически переполняется, застойные воды по каналам сбрасываются в море, так что нигде не остается болотных масс, которые могли бы отравлять воздух своими испарениями. В то же время северо-западные пассаты (этезии) все лето приносят в Александрию свежий воздух; прежде чем попасть в город, воздушные массы проходят над обширными водными пространствами, «так что александрийцы летом проводят время весьма приятно». Средняя температура в дельте составляет 27 °C летом и 14 °C зимой.
Общий план города был утвержден еще в момент его основания; в основу плана легли рисунки греческого архитектора Гипподама. Страбон видел Александрию в период ее расцвета. Широкие улицы пересекали одна другую под прямым углом; главные магистрали в ширину составляли не меньше плетра (30,8 метра), и даже по самым узким улицам вполне можно было проехать в колеснице. Вдоль некоторых улиц шли широкие колоннады, выстроенные для защиты прохожих от солнца и просто как украшение. Не меньше четверти всех зданий в городе составляли царские дворцы, «ибо точно так же, как каждый из царей из любви к роскоши непременно добавлял к общественным сооружениям какие-нибудь украшения, для себя он обыкновенно сооружал за свой счет [то есть на деньги, поступившие в качестве налогов] резиденцию, в дополнение к построенным ранее».
Для Птолемеев и Клеопатр строительство и украшение храмов было даже важнее, чем сооружение роскошных дворцов. Никакие другие боги никогда не удостаивались таких великолепных подношений и святилищ, как боги Нижнего Египта. Люди не жалели ничего, что могло послужить к украшению священных храмов и алтарей; о стоимости же всего этого, судя по восемнадцати талантам, потраченным на сооружение маяка на Фаросе, едва ли стоило говорить.
Для тех обитателей, кого интересовали более языческие формы поклонения богам, всего в 120 стадиях от восточных ворот Александрии располагался город Каноп. Два города связывала хорошая дорога, но хорошим тоном считалось воспользоваться одной из многочисленных лодок, день и ночь курсировавших по каналу Схедия; лодки перевозили людей, «играющих на флейтах и предающихся необузданным пляскам», к стоявшим на канале баржам с каютами и гостиницам, «приспособленным для отдыха и увеселений такого рода».
Два сооружения Александрии заслуживают особого внимания. Первое – святилище бога Пана. Страбон характеризует его как «возвышенность», созданную человеческими руками на вершине холма на западной окраине города. Она напоминала еловую шишку, а поднимались на нее по спиральной дороге. «С вершины ее можно видеть расстилающийся под ней со всех сторон город». Это все, что Страбон считает нужным сказать об этом сооружении; однако, несмотря на тот факт, что «возвышенность» была посвящена богу, она, вероятно, выступала и в роли астрономической обсерватории, а может, и пожарной каланчи тоже. Вторым сооружением – тем, что больше всего заинтересовало Страбона, – является Мусейон, в котором располагалась царская библиотека.
Что в действительности представлял собой Мусейон? Это чуть ли не самая манящая и таинственная из неразгаданных тайн Древнего Египта, и ученые не устают предполагать, что могло там содержаться. То малое, что о нем известно, только разжигает любопытство и, к несчастью, воображение тех исследователей, которые пытались узнать больше. Страбон писал, что Мусейон соединялся с царскими дворцами, а значит, должен был располагаться в квартале Брухиум, невдалеке от берега. В Мусейоне были общедоступное место для прогулок и, как утверждает архитектор Витрувий, «обширные экседры… с сиденьями, где философы, риторы и все остальные, кому приятны ученые занятия, могут устраивать дискуссии». Рядом со зданием – а может быть, непосредственно в нем, – находилась общественная столовая для «мужей, состоящих при Мусейоне. Эта группа мужей имеет не только общее имущество, но и жреца, который управляет Мусейоном и которого прежде назначали цари, а сейчас назначает цезарь». Вот и все основные ссылки на Мусейон, оставленные работавшими там современниками. Однако из глубины веков до нас дошло и несколько легенд, причем некоторые из них представляются достаточно обоснованными – настолько, насколько это возможно для легенд.
Одна из легенд утверждает, что Птолемей Сотер, вероятный основатель Мусейона, намеревался основать в Александрии университет по образцу знаменитых афинских школ, подстегнувших развитие греческого искусства и науки, поскольку во время своего визита в Грецию (308–307 гг. до н. э.) он пытался убедить приехать в Египет философа-киника Стилпо из Мегары. Кроме того, он безуспешно пытался переманить к себе из родных мест Теофраста, преемника Аристотеля, и драматурга Менандра. С Деметрием Фалерским, однако, ему повезло больше, так как того только что изгнал из Афин его тезка, и он искал себе безопасное место жительства.
Представляется весьма вероятным, что Сотер, как сотни других монархов и до, и после династии Птолемеев, питал здоровое уважение к учености, но не знал в точности, что же делать с самой ученостью и с людьми, ею обладавшими. Поэтому он делал то, что делает обычно любой уважающий себя монарх – покупал или пытался купить этот товар на свободном рынке. Такое решение, позволившее через несколько столетий основать французскую Королевскую академию наук, английское Королевское общество и другие подобные научные учреждения в тех монархиях, которые могли себе это позволить, оказалось благодетельным для всех заинтересованных сторон и подняло «познание ради познания» из полуголодного состояния до состояния, граничащего с косной респектабельностью. Следует заметить в скобках, что с самого начала глава Александрийского Мусейона непременно должен был быть жрецом и греком. В то время духовенство не только диктовало волю богов, как происходило в течение более трех тысяч лет; священный сан налагал на жрецов обязанность следить, чтобы философия и наука не выходили за рамки теологических норм. В целом жречество представляло собой элиту среди людей, обладавших знаниями.
Разнообразная деятельность Мусейона вращалась вокруг библиотеки, основанной Птолемеем Сотером. Под руководством его преемника Филадельфа была развернута энергичная кампания по созданию книжного собрания. Во все концы Греции и в известные части Азии были разосланы гонцы, в обязанность которым вменялось собрать все, что только смогут (речь идет, естественно, о рукописях), невзирая на цену. Именно в это время библиотека Мусейона стала приобретать репутацию серьезного книгохранилища. В ее собрание, безусловно, вошли многие значительные частные собрания, но сохранившиеся записи говорят нам только об одном подобном приобретении, да и этот рассказ вызывает определенные сомнения. Атеней утверждает, что Нелей, наследник Теофраста, продал Филадельфу библиотеку Аристотеля – первую частную библиотеку в истории человечества, – и в конце концов она оказалась в собрании Александрийской библиотеки.
Птолемей Эвергет, пришедший на смену Филадельфу, собирал книги с еще большим рвением. Для этого он применял простой прием – по его приказу каждого входящего в город Александрию обыскивали. Если у человека при себе или в багаже обнаруживали какие бы то ни было книги, их конфисковывали и немедленно копировали. Оригинал помещали в царскую библиотеку, а копию отдавали владельцу без всякой благодарности. Эвергет, как собиратель книг, был всеяден и лишен каких бы то ни было философских убеждений; он брал любые книги, на каком бы языке – еврейском, египетском или греческом – они ни были написаны. Если рукопись была написана на чужом языке, он приказывал перевести ее и помещал в свою библиотеку и оригинал, и перевод. К моменту, когда он оставил трон, а его библиотекарь Эратосфен умер, собрание Мусейона выросло до 490 000 томов; кроме того, 42 800 томов хранилось в библиотеке Серапеума (храма бога Сераписа). Такой нашел Александрию Страбон.
Страбон занимает в истории и в этом повествовании довольно странное место. Сомнительно, чтобы он внес хоть какой-то личный оригинальный вклад в копилку человеческих знаний; вряд ли за всю свою жизнь он составил хоть одну карту. Если бы он составил какую-нибудь карту или хотя бы считал, что сделал это, он непременно упомянул бы об этом своем творении. Для него собственное «я» было важнее всего на свете! И все же «География» Страбона представляет собой главный ключ к истории древней картографии, просто потому, что эта рукопись уцелела и была опубликована, а труды и карты его современников, как и «древних», о которых пишет он сам, затерялись или были уничтожены. Чуть ли не все, что мы знаем о греческой картографии до Клавдия Птолемея (ок. 150 г. н. э.), берет начало в трудах Страбона из Амасии и не прослеживается дальше. Так что нам повезло, что Страбон был не только историком с обширными интересами и талантом рассказчика, но и географом, которого интересовали обычаи и происхождение – детали, которые более академически настроенный автор мог счесть излишними.
Конечно, некоторая часть славы досталась Страбону, что называется, «по определению», но по большей части его слава вполне заслуженна. Предполагают, что он провел в Александрийской библиотеке почти пять лет, изучая труды древних философов и ученых и собирая материал для своей «Географии». Там в стенах одного-единственного здания он обнаружил мудрость веков; наука картографии тоже присутствовала там, представленная под такими животрепещущими названиями, как «Сфера», «О природе», «О неподвижных звездах», «Об изобретениях», «Об Эратосфене», «Против Эратосфена», «Илиада» и «Одиссея». Страбон читал очень избирательно и, хотя часто отвлекался, старался все же включать в свои записки только то, что имеет отношение к значительным трудам по интересующему его вопросу, «за исключением тех случаев, когда какая-то мелочь может возбудить интерес ученого или практического человека». Временами он повторялся и часто вставлял в текст больше иллюстраций, чем необходимо для понимания важного момента. Это, однако, имело своей целью стимулировать в читателях способность ничему не удивляться – главную добродетель и основной принцип стоицизма. Он намеренно наваливал на читателя чудо за чудом, чтобы те, пресыщенные наконец чудесами, перестали бы на них реагировать, как и подобает настоящим стоикам. Такая концепция оказалась очень полезной для потомков.
Описывая различные элементы географии и картографии, Страбон разрешает себе проявлять по поводу одних вещей легкий энтузиазм, по поводу других – серьезную заинтересованность, но ни разу не позволяет себе чем-нибудь восхититься в обычном смысле этого слова – и меньше всего достижениями и письменными трудами других людей. Их он подвергал неустанной и часто беспричинной цензуре. В отношении своих источников он говорит: «Если мне придется при случае выступать против тех самых людей, которым во всех остальных отношениях я следую с максимальной точностью, прошу прощения; ибо цель моя – не опровергать утверждения каждого географа, а скорее оставлять без внимания большую их часть – тех, чьи аргументы не следует даже рассматривать, – но передавать мнение тех, кто в большинстве случаев оказывался прав. В самом деле, не подобает вступать в философские дискуссии с кем попало, но большая честь – дискутировать с Эратосфеном, Гиппархом, Посидонием, Полибием и другими им подобными».
Обсуждая различные элементы, из которых складывается картография, Страбон, подобно кое-кому из более поздних ученых, не может определить точно, информацию какого рода должна охватывать «наука география». Тем не менее он упорно говорит об «особом разделе географии», который имеет дело с более широкими понятиями – такими как природа Вселенной, движение небесных тел, включая Землю; общий характер Земли, ее форма и размер, ее обитаемые части в противовес необитаемым. Всякий, кто пытается понять и описать подобные вещи, говорит Страбон, «должен смотреть на свод небесный»; он должен уделять особое внимание астрономии и геометрии. В общем, Страбон считал, что такое особое исследование Вселенной должным образом представляет союз метеорологии, астрономии и геометрии, «поскольку оно объединяет земные и небесные явления как тесно связанные между собой и неразделимые, «как небеса высоко над землей». Он подчеркивает это еще больше, когда говорит: «Ни одному человеку – будь он обычный человек или ученый – невозможно овладеть необходимым знанием географии без определения небесных тел и наблюдения затмений…» Если приходится иметь дело со странами, расположенными далеко друг от друга, говорит Страбон, то такие явления представляют собой важные характеристики. Страбон здесь указывает на главную, принципиальную проблему, которая возникает при составлении карт, к тому же не следует забывать, что первые шаги в изучении Земли делались обходным путем – через изучение небесной сферы. Астрономию называли «служанкой» картографии, но слово «служанка» здесь использовано неверно, поскольку предполагает подчиненное и зависимое положение; на самом же деле картография зависит от астрономии, а не наоборот. Развитие картографической науки никогда не обгоняло развитие астрономии, а современная карта мира стала возможной в немалой степени благодаря высокой точности, достигнутой астрономами-наблюдателями.
Страбон обнаружил, что человечество уже несколько тысяч лет, как он и советовал, рассматривает небесный свод, но в основном не для того, чтобы узнать что-то новое о Земле. Небо всегда служило человеку календарем, советовало, когда начинать сев и когда – жатву, когда охотиться и когда рыбачить, когда молиться богам и когда спать. Если быть точным, то еще в 4241 г. до н. э. человек знал, что длительность календарного года составляет 365 дней, и использовал этот факт при записи важных событий. Этот интервал времени, полный цикл, определялся посредством двух последовательных наблюдений Сириуса – «песьей звезды» – перед самым восходом солнца, когда Сириус едва появляется на горизонте. Ни в одном месте это явление не повторяется чаще, чем раз в год. И весьма вероятно, что систематическое изучение неба в теологических целях началось еще в ранний период вавилонской и ассирийской цивилизаций – а именно в кочевой, или евфратский период, около 3000 лет до Рождества Христова.
Очевидно, астрология входила в моду по мере того, как теряли популярность некоторые более древние формы поклонения богам, предусматривающие кровавые жертвоприношения. Существовал, например, древний способ вопрошания духа, состоявший в том, чтобы непосредственно добраться до объекта вопрошания и определить таким образом волю и настроение богов. Считалось, что если божество, которому приносят жертву, склонно прислушаться к людям, то оно как бы отождествляет себя с духом жертвенного животного, обитающим в печени. В этот момент божество и печень сливаются в полном согласии и гармонии. Следовательно, необходимо всего лишь провести вскрытие жертвенного животного – разумеется, в соответствии со строгим протоколом – и тщательно исследовать его печень. Такое удачное положение вещей давало возможность племенным жрецам и представителям местных богов предсказывать изумительные вещи. Но у этой системы были и свои недостатки. Даже для опытного взгляда возможности печени ограничены, и часто жрец, не получая от нее особой помощи, вынужден был самостоятельно выдумывать сложные интерпретации и предсказания. Однако вряд ли кровавые жертвоприношения прекратились из-за недостаточной изобретательности жреческого сословия. Скорее можно сказать, что огромное число необъяснимых явлений, постоянно видимых в небе, вызвало развитие политеизма, основанного на поведении небесных тел.
Много столетий бродячие племена Вавилона и Ассирии, охраняя по ночам свои стада, со страхом и благоговением смотрели, как солнце опускается за горизонт и на черном куполе небес появляются звезды. Люди видели, как звезды медленно поднимаются к зениту, а затем вновь опускаются и в конце концов тоже исчезают за горизонтом на другой стороне. Но это еще не все. Некоторые яркие звезды, казалось, двигались независимо, по диагонали пересекая общее направление движения небесного купола. Нередко случалось, что какая-нибудь звезда срывалась со своего места и падала вниз, оставляя за собой огненный след, грозивший уничтожить или зажечь землю. Но еще больший ужас, чем любое из перечисленных явлений, вызывал огромный круг холодного света, периодически пересекавший небесный свод. Он был гораздо больше любой звезды и ходил по собственному маршруту. Он то появлялся, то пропадал. В первую ночь он обычно выглядел как тоненький серпик света со слабым контуром остального диска; с каждой ночью серпик становился все больше, а темный диск меньше, пока наконец в одну из ночей над горизонтом не поднимался пылающий красный шар, который затем, по мере приближения к зениту, съеживался и становился золотистым. Происходило такое не меньше двенадцати раз в год. Явление это служило несомненным знаком одного из богов; жрецы называли его Наннар или Син, «проливающий свет», а кое-где это был Энзу, владыка мудрости. Не важно, однако, какой именно бог проявлял свое могущество столь великолепным образом, – ясно было, что небеса нужно изучать и, если возможно, делать из наблюдений практические выводы.
Поклонение небесным телам возложило на жрецов, служивших этому культу в долинах Тигра и Евфрата, серьезный груз ответственности. Раз небесные тела стали правителями и хранителями Вселенной, жрецы, соответственно, должны были изучить периодичность их движения и отношения друг с другом, – ведь если указания небес корректно интерпретировать, то любой катастрофы можно избежать, а гнев богов смягчить. Вследствие этого, если бы жрецы умели заранее, причем задолго, предсказывать поведение Солнца, Луны и звезд, это привело бы к резкому повышению их общественного статуса. Так и получилось, что религиозный культ взял на себя ответственность за сбор данных, имеющих отношение к природе Земли и законам Вселенной.
Хранители храмов честно вели летопись поведения небесных тел. Астрологические данные передавались из поколения в поколение без нарушений и перерывов две с лишним тысячи лет, так что ко времени Александра Великого было накоплено громадное количество удивительнейших сведений. Появилась тщательно разработанная система, сложность которой колебалась в зависимости от усердия и образованности делавших записи жрецов; ну и время от времени ее меняли. Кое-где некоторые боги и их небесные двойники лишались небесного престола; другие вынуждены были делиться славой и впускать в свои храмы другие божества. Например, солнечный бог Шамаш был сыном лунного бога Наннара и вследствие этого занимал подчиненное положение. Но одновременно Шамаш олицетворял собой справедливость и должен был выводить на свет всякое зло и нечестие. Он также освобождал страдальцев из когтей демонов. Шамашу подчинялся Ниниб, солнечный бог утра и весны; Нергал был солнечным богом полудня и летнего солнцестояния.
Как только данных накопилось достаточно, чтобы делать какие-то выводы, в систему было включено пять планет. Юпитер стал ассоциироваться с Мардуком, который, помимо прочих многочисленных обязанностей, был покровителем древнего города Вавилона. Венера оказалась связана с Иштар – главной богиней, владычицей всего живого. Иштар была строгой богиней и при случае вполне могла наслать на поля засуху, а на живые существа – смерть. Будучи в хорошем настроении, однако, она обладала властью посылать плодородие и делать жизнь изобильной. Сатурн стали идентифицировать с Нинибом, который иногда выполнял обязанности бога-целителя, а в остальное время был богом войны и охоты и появлялся везде со смертоносным оружием. Меркурий стал Небо или Набу – «подателем закона», богом мудрости, изобретателем искусства письма. Именно на его жрецах лежала обязанность правильно интерпретировать все небесные явления. С Марсом оказался связан Нергал – «истребитель» и «царь яростный», который ассоциировался также с нижним миром и был владыкой мертвых. Небесные тела, не вошедшие в астротеологическую систему, стали частью сложной и многоплановой системы мифов, из которой возникли созвездия. Это разделение звезд на группы (практически в том виде, в каком оно возникло в Вавилоне, возможно, еще за 2800 лет до н. э.) представили грекам два известнейших греческих астронома – Арат и Евдокс.