Лиза Клейпас
Сладкий папочка
Дом смахивал на музей – с широкими коридорами и высокими потолками, с живописными полотнами на стенах, каждое с отдельной подсветкой. В доме было тихо, но где-то в отдаленных комнатах все же что-то происходило: звонили телефоны, слышались не то какие-то хлопки, не то удары молотком, безошибочно узнаваемое позвякивание металлических кастрюль и сковородок. Какие-то невидимки работали вовсю.
Никогда еще я не видела такой просторной спальни, как та, в которую мы прошли. В этом помещении запросто уместилась бы вся моя квартира, да еще и свободное место осталось бы. Ряды высоких окон были снабжены колониальными ставнями. Пол из струганного вручную орехового дерева кое-где устилали специально состаренные килимы[18], каждый из которых стоил, наверное, как новенький «понтиак». В одном углу комнаты по диагонали располагалась широченная кровать с резными в виде спирали столбиками. Отдельную зону образовывали два двухместных диванчика, глубокое мягкое кресло с откидывающейся спинкой и плоский плазменный телевизор на стене.
Я сразу же отыскала глазами Черчилля: он сидел в кресле-каталке с поднятой ногой. Всегда хорошо одетый, сейчас Черчилль был в спортивных брюках с разрезанной штаниной и желтом легком свитере. Своим видом он напоминал раненого льва.
В несколько шагов преодолев разделявшее нас расстояние, я обвила его руками за шею и, вдыхая знакомый запах кожи и слабый аромат дорогого одеколона, прижалась губами к его макушке, под седой шевелюрой которой ощущалась крепкая выпуклость его черепа.
Черчилль поднял руку и крепко потрепал меня по спине.
– Ничего-ничего, – послышался его скрипучий голос. – Не надо так. До свадьбы заживет. Сейчас же прекрати.
Я вытерла мокрые щеки и выпрямилась. В горле у меня стояли слезы, и я откашлялась.
– Вы что... пробовали изобразить трюк в стиле Одинокого ковбоя?
Черчилль нахмурился.
– Мы с приятелем объезжали верхом его поместье. Вдруг из мескитовых зарослей выскочил заяц, и лошадь испугалась. Не успел я и глазом моргнуть, как уже летел вверх тормашками.
– Спину не повредили? Шея цела?
– Да, все в порядке. Только вот нога. – Черчилль вздохнул и заворчал: – Теперь несколько месяцев буду прикован к этому креслу. И только телевизор, а по нему ничего, кроме дряни. В ванне придется сидеть на пластмассовом стульчике. Все мне придется подавать, сам ни черта не могу. А мне и так уж нет мочи как опротивело то, что со мной обращаются как с инвалидом.
– Вы и есть инвалид, – сказала я. – Разве нельзя успокоиться и наслаждаться тем, что с вами все вокруг нянчатся?
– Нянчатся? – с негодованием в голосе воскликнул Черчилль. – Да никому до меня дела нет, меня все забросили и хотят уморить. Еду приносят, когда им заблагорассудится. Никого не дозовешься, когда надо. Стакана воды никто не подаст. Да лабораторная крыса содержится лучше, чем я.
– Ну-ну, Черчилль, – успокаивающе заворковала Гретхен. – Мы еще не привыкли к такому порядку, хотя стараемся как можем. Но мы еще исправимся.
Черчилль оставил ее слова без внимания с явным намерением до конца излить свои жалобы сочувствующему слушателю. Вот сейчас пора принимать викодин, сказал он, а его так далеко задвинули на столике в ванной, что достать его он не в состоянии.
– Я принесу, – с готовностью отозвалась я и бросилась в ванную.
Огромное пространство ванной было облицовано терракотовой плиткой и мрамором с красными прожилками, в центре помещалась овальная ванна, наполовину утопленная в пол. Душевая кабина и окно были целиком из стеклоблоков. Как хорошо, подумала я, что в ванной так просторно – Черчиллю есть где развернуться в кресле-каталке. На одном из столиков я разыскала скопление коричневых медицинских склянок, а рядом с ними обычный пластмассовый диспенсер для стаканчиков «Дикси», который в этой идеальной, словно сошедшей со страниц глянцевого журнала обстановке казался совсем не к месту.
– Одну или две? – крикнула я, открывая викодин.
– Две.
Я налила в стаканчик воды и принесла Черчиллю таблетки. Он взял их, поморщившись, уголки его губ посерели от боли. Я не могла себе представить, как сильно у него болела нога, кости которой восставали против инородных металлических штифтов и винтов. Наверное, его организм испытывал стресс, собираясь с силами для борьбы с такой серьезной травмой. Я спросила Черчилля, не хочет ли он отдохнуть, а я могла либо подождать, либо приехать в любое другое время. Но он твердо отказался, заявив, что уже достаточно наотдыхался. А вот в чем он действительно нуждается, так это в хорошей компании, которой ему в последнее время очень не хватает. И, сказав это, бросил многозначительный взгляд на Гретхен, которая невозмутимо ответила, что если человек хочет находиться в хорошей компании, то он прежде всего сам должен вести себя соответствующим образом.
После минуты беззлобных пререканий Гретхен удалилась, напомнив Черчиллю, чтобы он позвонил по внутренней связи, если ему что-нибудь понадобится. Я покатила кресло-каталку в ванную и установила ее возле умывальника.
– Звони не звони, по внутренней связи никто никогда не отвечает, – с раздражением пожаловался Черчилль, наблюдая за тем, как я распаковываю свои инструменты.
Я вытащила и, встряхнув, развернула черную парикмахерскую накидку, которой обернула Черчиллю плечи.
– Вам нужна мобильная рация. Вот тогда вы сможете при необходимости связаться с человеком напрямую.
– Гретхен за своим сотовым телефоном-то уследить не может, – ответил Черчилль. – А уж заставить ее носить с собой рацию точно невозможно.
– Разве у вас нет личного помощника или секретаря?
– Был, – признался Черчилль. – Но я уволил его на прошлой неделе.
– Почему?
– Он не выносит, когда на него орут. А у самого вместо головы задница.
Я улыбнулась.
– Надо было вам сначала найти кого-нибудь на его место, а уж потом увольнять. – Я наполнила бутылочку с пульверизатором водой из-под крана.
– У меня есть кое-кто на примете.
– Кто же?
Черчилль коротко в нетерпении махнул рукой, как бы желая сказать, что это не важно, и откинулся в кресле Я увлажнила его полосы, аккуратно расчесала и стала старательно стричь их прядь за прядью, когда заметила, что лекарство подействовало. Жесткие линии его лица расслабились, а глаза утратили фарфоровый блеск.
– Это ведь, по сути, первая стрижка, которую я вам делаю, – заметила я. – Наконец-то я могу включить вас в свое резюме.
Он издал смешок.
– Сколько ты уже работаешь у Зенко? Года четыре?
– Почти пять.
– И сколько он тебе платит?
Слегка удивившись вопросу, я хотела ответить, что это мое личное дело. Но потом подумала, что утаивать от него эту информацию в общем-то незачем.
– Двадцать четыре в год, – отозвалась я, – плюс чаевые.
– Мой помощник получал пятьдесят в год.
– Прилично. Держу пари, ему за эти деньги приходилось пахать день и ночь.
– Да нет. Он выполнял кое-какие поручения, следил за моим графиком, делал кое-какие телефонные звонки, набирал на компьютере мою книгу. Все в этом духе.
– Вы пишете очередную книгу?
Черчилль кивнул:
– Главным образом об инвестиционных стратегиях. Но часть книги – автобиографические сведения. Некоторые страницы я пишу сам от руки, некоторые наговариваю на диктофон. А мой ассистент набирает все это на компьютере.
– Эффективнее было бы вам самому все набирать. – Я снова расчесала его волосы, выискивая естественный пробор.
– Некоторым вещам мне уже поздно учиться. Клавиатуру мне уже не осилить.
– Ну так наймите секретаря на временную работу.
– Не хочу временного секретаря. Мне нужен такой человек, кого бы я знал и кому мог бы доверять.
Наши взгляды встретились в зеркале, и я догадалась, к чему он ведет. «Господи, Боже мой!» – ахнула я про себя. Мой лоб прорезала напряженная складка, придав лицу хмурое выражение. Я опустилась на корточки, определяя правильные углы, точными движениями ножниц отщипывая волосы.
– Я стилист по прическам, – сказала я, не глядя на него, – а не секретарь. Если я уйду от Зенко, его салон для меня будет закрыт навсегда. Я уже не смогу туда вернуться.
– Это не временное предложение, – возразил Черчилль мягко и без напряжения, что давало некоторое представление о его умении вести деловые переговоры. – Здесь много работы, Либерти. И большая ее часть гораздо увлекательнее, чем дуракаваляние с чужими кутикулами. Не обижайся – в твоей работе нет ничего плохого, и ты с ней отлично справляешься...
– Ну спасибо вам.
– ...но ты можешь у меня многому научиться. Мне еще далеко до пенсии, и многое нужно успеть сделать. Мне нужна помощь человека, на которого можно положиться.
Скептически рассмеявшись, я взялась за электрическую машинку.
– С чего вы взяли, что на меня можно положиться?
– Ты не из тех, кто пасует перед трудностями, – ответил он. – Ты не бросаешь начатое. Ты идешь по жизни с открытым забралом. Это намного важнее, чем умение печатать.
– Это вы сейчас так говорите. Вы еще не видели, как я печатаю.
– Научишься.
Я медленно покачала головой:
– Вы, значит, слишком старый, чтобы учиться пользоваться клавиатурой, а я нет?
– Именно.
Я раздраженно улыбнулась и включила машинку. Ее назойливое жужжание приостановило разговор.
Черчиллю определенно требовался кто-то более квалифицированный, чем я. Какие-то мелкие поручения я могу выполнять. Но делать звонки от его имени, помогать в работе над книгой, общаться, пусть даже немного, с людьми его круга. Это мне не по плечу.
Но вместе с тем я с удивлением обнаружила, что во мне заговорили амбиции. Сколько же выпускников колледжей с их шапками с кисточками и новенькими корочками дипломов глотку перегрызли бы за такой шанс. Такое бывает только раз в жизни.
Я работала над прической Черчилля, наклоняя его голову назад, старательно придавая ей форму. Наконец я выключила машинку и начала смахивать с его шеи волосы.
– А если не получится? – будто со стороны услышала я свой голос. – Я получу предварительное уведомление об увольнении за две недели?
– О чем разговор, – ответил Черчилль, – и щедрое выходное пособие. Только вот все получится.
– А как насчет медицинской страховки?
– Я обеспечу вам с Каррингтон те же страховые полисы, что и у членов моей семьи.
Вот черт возьми!
Кроме льготной вакцинации для малоимущих женщин и детей, мне приходилось оплачивать все издержки, связанные с медицинским обслуживанием моим и Каррингтон. К счастью, на здоровье мы не могли пожаловаться. Но малейший кашель, легкая простуда, отит, каждая незначительная проблема, которая могла перерасти в серьезную, всякий раз просто сводили меня с ума. Мне хотелось иметь в своем бумажнике пластиковую карточку с номером группы. И хотелось ее так сильно, что каждый раз, как я думала об этом, мои руки сжимались в кулаки.
– Напиши мне список всех своих пожеланий, – сказал Черчилль. – Я не буду мелочиться. Ты меня знаешь. Ты знаешь, что я буду справедлив. Только одно не подлежит обсуждению.
– Что именно? – Мне по-прежнему не верилось, что мы вообще ведем этот разговор.
– Я хочу, чтобы вы с Каррингтон жили здесь.
У меня отнялся язык. Я молчала и ошарашенно смотрела на Черчилля.
– Нам с Гретхен нужно, чтобы кто-то был в доме, – объяснил он. – Я в кресле-каталке, и даже когда встану с него, передвигаться мне будет сложно. У Гретхен же в последнее время кое-какие проблемы, в том числе и склероз. Она все говорит, что собирается вернуться к себе, но на самом деле она здесь навсегда. Мне нужен кто-то, кто бы следил за ее и за моим расписаниями. Не хочу, чтобы этим занимался посторонний человек. – Глаза Черчилля пронизывали меня насквозь, голос звучал легко и непринужденно. – Вы можете приезжать и уезжать, когда вздумается, словом, чувствовать себя здесь совершенно свободно – как дома. Каррингтон пойдет в начальную школу Ривер-Оукс. Здесь наверху восемь свободных комнат для гостей, выбирайте любую по свому вкусу.
– Но я не могу вот так просто сорвать Каррингтон с места... новый дом, новая школа... тогда как еще не известно, выйдет из этого что-нибудь или нет.
– Ты просишь у меня гарантий, я не могу их дать. Могу обещать только одно: мы сделаем все возможное.
– Ей ведь нет еще и десяти. Вы понимаете, с чем будет сопряжено ее появление здесь? Маленькие девочки – шумный народ. От них сплошной беспорядок. Они...
– Я вырастил четверых детей, – перебил Черчилль, – в том числе и одну дочь. Я знаю, какие они бывают в восемь лет. – Хорошо рассчитанная пауза. – Я тебе вот что скажу: мы наймем преподавателя языка, который будет приходить сюда дважды в неделю. Возможно, Каррингтон захочет учиться играть на фортепиано. У нас внизу стоит «Стейнвей», к которому никто не притрагивается. Она любит купаться?.. Я велю установить в бассейне горку. Устроим ей на день рождения праздник в бассейне.
– Черчилль, – пробормотала я, – что, черт возьми, вы делаете?
– Пытаюсь сделать тебе предложение, от которого ты не сможешь отказаться.
Я боялась, что именно этим и кончится дело.
– Ну соглашайся же, – подталкивал он меня, – и всем будет хорошо.
– А если я откажусь?
– Наша дружба сохранится. И предложение останется в силе. – Он слабо пожал плечами и, взмахнув руками, указал на кресло-каталку: – Куда ж я теперь денусь?
– Я... – Язапустила пальцы в свои волосы. – Мне нужно подумать.
– Конечно, сколько угодно. – Он дружелюбно улыбнулся. – Почему бы тебе, прежде чем ты примешь решение, не привезти сюда Каррингтон, чтобы она осмотрелась?
– Когда? – оцепенев, спросила я.
– Сегодня вечером к ужину. Забери ее из школы и привози сюда. Приедут Гейдж с Джеком. Тебе нужно с ними познакомиться.
Мысль о том, что мне нужно познакомиться с детьми Черчилля, меня никогда не посещала. Его жизнь всегда была строго изолирована от моей, и смешение их составляющих вызывало во мне чувство дискомфорта. В какой-то момент своей жизни я твердо усвоила, что одним место на стоянке жилых трейлеров, а другим в роскошных особняках. Восхождение по социальной лестнице, в моем представлении, имело свои пределы.
Но желала ли я, чтобы эти ограничения коснулись Каррингтон? Что будет, если перед ней откроются двери в жизнь, абсолютно не похожую на ее предыдущую? Это все равно что привезти Золушку на бал в карете, а назад отправить в тыкве. Золушку это не очень-то обескуражило. Однако вряд ли, подумала я, Каррингтон окажется такой же смиренницей. И если честно, то я вовсе не хотела, чтобы она такой была.
Глава 16
Как я и опасалась, Каррингтон в этот день извозилась как никогда. Джинсы на коленях были в зеленых пятнах от травы, а футболка на животе заляпана гуашью. Встретив ее возле класса, я тут же завела ее в ближайший туалет, где в спешке протерла ей бумажными полотенцами лицо и уши и расчесала спутанный хвост. Когда она спросила, с чего это я ее прихорашиваю, я объяснила, что мы едем на ужин к друзьям, так что просьба вести себя там прилично, а не то пусть пеняет на себя.
– Что значит «пенять на себя»? – по своему обыкновению спросила она, а я притворилась, что не слышу.
При виде особняка за оградой Каррингтон разразилась радостными воплями. Ей приспичило слезть со своего сиденья и через открытое окно самой понажимать на кнопки кодового замка под мою диктовку. Меня почему-то радовало, что Каррингтон еще недостаточно взрослая, чтобы оробеть при виде такого богатства. Прежде чем я сумела остановить ее, она позвонила в дверь, причем целых пять раз, и стала корчить рожи в камеру наблюдения и подпрыгивать на пятках, пока огоньки на ее кроссовках не вспыхнули, как аварийные сигналы.
На сей раз дверь открыла пожилая экономка. Черчилль с Гретхен по сравнению с ней выглядели подростками. Лицо у нее было такое шишковатое и рифленое, что она напомнила мне куклу из сушеных яблок с дерниной белой ваты вместо волос. Яркие черные пуговицы ее глаз смотрели из-за очков с толстенными, как бутылочное стекло, линзами. Говорила она с акцентом долины реки Бразос – проглатывала слова, еще даже не успевшие слететь с ее губ. Мы представились друг другу. Она сказала, что ее зовут не то Сесили, не то Сисси, я так и не поняла.
А потом появилась Гретхен. Черчилль уже спустился на лифте, сказала она, и ждет нас в большом зале. Она оглядела Каррингтон и, протянув к ней руки, сжала ее лицо ладонями.
– Какая чудная девочка, истинное сокровище! – воскликнула она. – Зови меня тетя Гретхен, моя прелесть.
Каррингтон хихикнула, теребя руками край своей испачканной краской футболки.
– Красивые у вас колечки, – сказала она, не отрывая глаз от поблескивающих пальцев Гретхен. – Можно одно примерить?
– Каррингтон... – вскинулась на нее я.
– Конечно, можно, – с энтузиазмом откликнулась Гретхен. – Но сперва давай-ка подойдем к дяде Черчиллю.
И они обе рука об руку двинулись вдоль по коридору. Я последовала за ними.
– Черчилль передал вам наш разговор? – спросила я Гретхен.
– Да, передал, – ответила она через плечо.
– И что вы об этом думаете?
– Я думаю, что для всех нас это будет великолепно. После того, как мы потеряли Аву, а дети разъехались, в доме стало слишком тихо.
Мы шли через комнаты с высоченными потолками и огромными окнами с шелковыми и бархатными шторами и состаренными кружевами. На красновато-коричневом паркете кое-где лежали восточные ковры и группами стояла антикварная мебель, все было выдержано в приглушенных красных, золотых и кремовых тонах. В доме, судя по всему, любили читать: всюду в нишах стояли полки, снизу доверху заполненные книгами. В воздухе витал приятный аромат, напоминающий смесь запахов лимонного масла, воска и старинного пергамента.
Большой зал, на двух противоположных стенах которого размещались камины с такими огромными зевами, что туда свободно можно было войти, оказался так велик, что там впору было устраивать авто-шоу. В центре возвышался круглый стол с массивной цветочной композицией из белой гортензии, желтых и красных роз и с колосьями желтой фрезии. Черчилль расположился в зоне отдыха с мягкой мебелью под большой картиной в коричневых тонах, изображающей корабль с высокими мачтами. Когда мы приблизились, двое мужчин со старомодной учтивостью поднялись со своих кресел. Ни на одного из них я не взглянула. Мое внимание было приковано к Каррингтон, которая направилась к креслу-каталке.
Они с Черчиллем чинно обменялись рукопожатиями. Лица сестры я не видела, но лицо Черчилля было передо мной. Он не мигая, сосредоточенно смотрел на нее. Отразившиеся на его лице чувства – приятное удивление, удовольствие, печаль – озадачили меня. Затем он отвел глаза в сторону и громко откашлялся. И когда его взгляд вновь обратился на мою сестру, в нем уже ничего нельзя было прочесть, и я подумала, что, возможно, мне все это показалось.
Они заговорили, как старые друзья. Каррингтон, которая часто бывала застенчивой, вовсю расписывала, как можно было бы быстро гонять здесь на роликах по коридору, если это у них, конечно, разрешено, спрашивала, как зовут лошадь, из-за которой он сломал ногу, рассказывала об уроке рисования и о том, как ее лучшая подружка, Сьюзан, случайно пролила синюю гуашь на ее стол.
Пока они болтали, я обратила внимание на пару мужчин, стоявших возле своих кресел. Не один год слушая рассказы Черчилля о его детях, я теперь ощущала легкое потрясение от того, что вдруг вижу их во плоти.
Несмотря на свою привязанность к Черчиллю, я давно поняла, что отцом он был требовательным. Он сам признавался, что чересчур рьяно боролся за то, чтобы трое его сыновей и дочь не выросли мягкотелыми и избалованными детьми, которым все дано и каких ему доводилось видеть в других богатых семьях. Своих детей он приучал к упорному труду, хотел, чтобы они всегда добивались поставленных целей и неуклонно выполняли свои обязательства. Черчилль-отец был скуп на похвалы и сурово наказывал.
Жизнь Черчилля не щадила, но он оставался борцом и своих детей учил тому же. Они добились прекрасных результатов и в науке, и в спорте, что позволяло им бесстрашно идти по жизни, не выбирая легких путей. Лень и эгоизм вызывали у Черчилля отвращение, поэтому любой намек на это душился в зародыше. Наиболее снисходителен Черчилль был к Хейвен, своей единственной дочери и самому младшему ребенку в семье. Строже всего он обходился со своим старшим сыном, Гейджем, ребенком от первой супруги.
Наслушавшись от Черчилля историй о его детях, я с легкостью разгадала, что Гейдж – его гордость, на него он возлагал самые большие надежды. Гейджу было двенадцать, когда в элитном пансионе, где он учился, случился пожар. Так он, рискуя жизнью, помогал спасать товарищей из своего общежития. Пожар вспыхнул ночью в комнате отдыха на третьем этаже, где не оказалось огнетушителей. Как рассказывал Черчилль, Гейдж оставался внутри до тех пор, пока не уверился, что все школьники разбужены и выбрались из здания. Он покинул его последним и сам чуть не погиб, надышавшись дымом и получив ожоги второй степени. Меня эта история очень впечатлила, но еще больше впечатлили комментарии Черчилля по этому поводу. «Он всего-навсего поступил так, как я от него и ожидал, – сказал Черчилль. – Сделал то, что сделал бы любой член нашей семьи». Иными словами, спасение людей из горящего здания никто из Тревисов не счел бы чем-то из ряда вон выходящим, это едва заслуживало внимания.
Гейдж окончил Техасский университет и Гарвардскую школу бизнеса, а теперь работал в двух местах – в инвестиционной фирме Черчилля и в своей собственной компании. Другие сыновья Тревиса пошли своим путем. Я не знала, работал ли Гейдж у отца по личному выбору, по воле отца или просто занял то место, которое ему предназначалось заранее. А также не знала, не таится ли в его сердце печаль от того, что приходится жить под тяжким гнетом возлагаемых на него Черчиллем надежд.
Один из братьев, Джек, вышел вперед и представился. У него были крепкое рукопожатие и непринужденная улыбка. На обветренном, с растрескавшейся от солнца кожей, лице заядлого туриста поблескивали глаза цвета черного кофе.
А потом я познакомилась с Гейджем. Он оказался черноволосым, рослым – на голову выше отца – и худым. Было ему тридцать, но выглядел он гораздо старше. Он отмерил мне порцию дежурной улыбки, словно экономил. О Гейдже Тревисе люди сразу понимают две вещи. Первая: он не из тех, кого просто рассмешить. И вторая: несмотря на свое элитарное воспитание, он тот еще сукин сын. Из песьей породы, чистокровный питбуль.
Он представился и протянул руку.
Его глаза были необычного бледно-серого цвета, блестящие, с черными крапинками и наводили на мысль о взрывоопасном темпераменте, скрывавшемся под спокойной внешностью, энергии, готовой в любой момент вырваться наружу. Такое я наблюдала лишь однажды, у Харди. Только харизма Харди притягивала к себе, маня подойти поближе, а харизма этого мужчины предостерегала: соблюдай дистанцию. Он произвел на меня такое сильное впечатление, что мне трудно было собраться с силами и пожать его руку.
– Либерти, – едва слышно представилась я. Мои пальцы утонули в его ладони. Легкое обжигающее рукопожатие – и он быстро выпустил мою руку.
Ничего не видя перед собой, я отвернулась, желая смотреть на что угодно, лишь бы не в эти лишавшие меня спокойствия глаза, и тогда заметила женщину, сидевшую рядом на двухместном диванчике.
Это было красивое высокое, очень худенькое создание с тонким лицом, пухлыми губами и волной белокурых мелированных волос, струившихся по плечам и ниспадавших на подлокотник дивана. Черчилль упоминал как-то, что Гейдж встречается с моделью, и я догадалась, что это она и есть. Прямые руки женщины, в обхвате не толще ватной палочки, торчали, как жерди, а тазовые кости выпирали из-под одежды, словно лезвия консервного ножа. Не будь она моделью, ее в спешном порядке направили бы в клинику для лечения дистрофии.
О своем весе, который всегда был нормальным, я никогда не беспокоилась. У меня была приличная фигура, с женственными формами, женственной грудью и бедрами, ну разве что задняя часть чуть-чуть больше, чем хотелось бы. В правильно подобранной одежде я выглядела хорошо, а в той, что мне не подходила, не очень. В общем и целом я своим телом была довольна. Однако рядом с этим веретенообразным существом я почувствовала себя коровой – призершей голштинской породы.
– Привет, – поздоровалась я, выдавив из себя улыбку, когда девушка смерила меня взглядом с головы до ног. – Я Либерти Джонс. Я... друг Черчилля.
Девушка презрительно на меня посмотрела, не побеспокоившись представиться.
Я подумала о годах, проведенных ею в самоограничениях и голодании, и все это лишь для того, чтобы поддерживать такую худобу. Ни мороженого, ни барбекю, никогда ни за что ни кусочка лимонного пирога или жареного перца чили, фаршированного мягким белым сыром. Да от такой жизни кто угодно станет злюкой.
Джек поспешил заговорить:
– Так откуда вы, Либерти?
– Я... – Я быстро взглянула на Каррингтоп, которая осматривала кнопочную панель на кресле-каталке Черчилля. – Ничего там не нажимай, Каррингтон. – Мне вдруг кадром из мультика представилась ситуация, как она дергает катапультное устройство в сиденье.
– Я не нажимаю, – возмутилась сестра. – Я просто смотрю.
Мое внимание вновь сосредоточилось на Джеке. – Мы живем в Хьюстоне, рядом с салоном.
– С каким салоном? – спросил Джек, ободряюще улыбаясь.
– Салоном «Уан», где я работаю. – Последовало непродолжительное, но неловкое молчание, как будто никто не мог придумать, что сказать или что спросить про салон. Мне ничего не оставалось, как бросить слова в пустоту. – До Хьюстона мы жили в Уэлкоме.
– Я, кажется, что-то слышал о Уэлкоме, – сказал Джек. – Хотя не могу припомнить, что именно и при каких обстоятельствах.
– Обыкновенный захолустный городишко, – сказала я. – Всего по одному.
– Что вы имеете в виду?
Я неуклюже пожала плечами:
– Один обувной магазин, один мексиканский ресторан, одна химчистка...
Эти люди привыкли к беседам с себе подобными о людях и вещах, которым не было места в моей жизни. Я чувствовала себя никем. Меня внезапно охватило раздражение на Черчилля за то, что он поставил меня в такое положение, заставив общаться с людьми, которые будут потешаться надо мной, стоит мне шагнуть за порог. Я решила не открывать больше рта, но, как только раскинулись следующие сети молчания, я не могла удержаться от того, чтобы не нарушить его.
Я снова взглянула на Гейджа Тревиса.
– А вы работаете с отцом, верно? – Я пыталась припомнить, что о нем говорил Черчилль. Гейдж, участвуя в семейном инвестиционном бизнесе, основал также свою собственную компанию, занимающуюся разработкой альтернативных источников энергии.
– Похоже, мне придется временно заменить отца в его разъездах, – ответил Гейдж. – У него намечено выступление на конференции в Токио на следующей неделе. Я поеду вместо него. – Сплошная отлакированная учтивость, и не намека на улыбку.
– В своей речи, которую вы будете произносить вместо Черчилля, – спросила я, – вы будете говорить точно то, что сказал бы он?
– Наши мнения не всегда совпадают.
– Значит, нет.
– Значит, нет, – спокойно подтвердил он. Он продолжал пристально смотреть на меня, и вдруг где-то в глубине моего существа возникло удивившее меня, какое-то легкое, не сказать чтобы неприятное волнение. Лицо мое запылало.
– Вы любите путешествовать? – задала вопрос я.
– Вообще-то я от этого устал. А вы?
– Не знаю. Я никогда не выезжала за пределы штата.
Мне в голову не приходило, что это так всех удивит, но они трое так на меня посмотрели, словно у меня вместо одной на плечах росло две головы.
– Черчилль вас никуда не возил? – спросила девушка с двухместного диванчика, поигрывая локоном своих волос. – Он не хочет, чтобы его видели вместе с вами? – Она улыбнулась, словно сказала что-то смешное. Ее тоном можно было бы побрить киви.
– Гейдж у нас домосед, – сказал мне Джек. – У остальных Тревисов страсть к путешествиям в крови.
– Но Париж Гейдж любит, – вставила свое слово девушка, лукаво на него поглядывая. – Именно там мы и познакомились. Я снималась для обложки французского издания «Вог».
Я постаралась изобразить потрясение.
– Простите, я не расслышала вашего имени.
– Донелл.
– Донелл... – повторила я, ожидая, что она скажет свою фамилию.
– Просто Донелл.
– Ей только что предложили участвовать в широкой рекламной кампании на национальном уровне, – пояснил мне Джек. – Крупная косметическая фирма запускает новые духи.
– Аромат, – поправила его Донелл. – «Насмешка» называется.
– Уверена, у вас отлично получится, – сказала я.
После аперитива мы ужинали в овальной столовой с двухъярусным потолком и люстрой с хрустальными подвесками, напоминающими дождевые капли. Арочный дверной проем в одной части столовой вел в кухню, тот, что располагался напротив, украшали кованые ворота. Черчилль объяснил, что за ними винный погреб с коллекцией вин бутылок этак в тысячу. Вокруг стола красного дерева стояли массивные стулья, обитые оливковым бархатом.
Экономка с молодой латиноамериканкой налили в большие круглые бокалы вино, похожее на красные чернила, а для Каррингтон принесли узкий вытянутый стакан с «севен ап». Сестра села по левую руку от Черчилля, я – рядом с ней. Я шепотом напомнила ей положить на колени салфетку и не ставить стакан слишком близко к краю стола. Она вела себя образцово, ни разу не забыла сказать «пожалуйста» или «спасибо».
Возник только один критический момент – когда принесли тарелки, а я не смогла определить их содержимое. Мою сестру трудно было обвинить в излишней разборчивости в еде, однако склонностью к экспериментам она не отличалась.
– Это что такое? – спросила у меня шепотом Каррингтон, с сомнением глядя на набор полосок, шариков и кусочков на своей тарелке.
– Мясо, – краем рта проговорила я.
– Какое мясо? – допытывалась она, ковыряя шарики зубцами вилки.
– Не знаю. Просто ешь, и все.
Черчилль заметил, что Каррингтон насупилась.
– В чем дело? – поинтересовался он.
Каррингтон указала вилкой на свою тарелку:
– Я не ем, если не знаю, что это такое.
Черчилль, Гретхен и Джек рассмеялись, а Гейдж посмотрел на нас без всякого выражения. Донелл в этот момент объясняла экономке, что ее еду нужно отнести назад на кухню и точно взвесить. Три унции мяса – все, что ей надо.
– Хорошее правило, – одобрил Черчилль и попросил Каррингтон подвинуть ее тарелку к нему поближе. – Все это называется жаркое-ассорти. Смотри, вот это полоски оленины. Это кусок лосятины, это тефтели из американского лося, а вот это сосиска из индейки. – Потом, бросив на меня взгляд, прибавил: – Эму нет, – и подмигнул.
– С удовольствием съем эпизод «Дикой природы», – сказала я, с интересом наблюдая за тем, как Черчилль уговаривает восьмилетнего ребенка.