Литтмегалина
Черная вдова
«Я же жертва, – вспоминает Делоре. – Я должна быть испуганной». Медленно, боком, она скользит вдоль стены, все еще не способная отвести взгляд фиолетовых глаз от корчащегося в муках обидчика. Его изломанные движения для нее прекраснее любого танца.
Достаточно; лучше бежать, если хочешь следовать роли. Одна туфелька слетает с ноги, но это неважно. Прихрамывая, Делоре выглядит хорошо, ну прямо как настоящая жертва нападения.
Покидая переулок, она все же оглядывается. Человек лежит неподвижно. «Умер?» – думает Делоре. И в животе становится щекотно, приятно, тепло…
Шелковое покрывало внешней благопристойности на секунду соскальзывает, открывая заостренные ржавые детали ее истинных желаний. Делоре хотела, чтобы на нее напали. Она ждала этого момента, она была согласна стать жертвой, лишь бы получить врага и обрушить на него всю ярость, теснящуюся в темноте ее черного, как уголь, сердца. Он напал на тебя, и этим дал тебе право напасть в ответ. Делай с ним что угодно, а потом скажешь: «Но я защищалась, я спасала свою жизнь, у меня не было выбора». Боль так легко превращается в гнев… гнев в злобу, а злоба в агрессию – и как просто получить избавление от своего страдания, разрушив что-то… получить сладкую не-боль, притягательную, как пьяное забытье…
Делоре широко улыбается. На губах кровь. Его? Ее? Без разницы.
***
Делоре, реальная, двадцатидевятилетняя Делоре, проснулась и перевернулась на спину, жадно хватая ртом воздух. Сон завершился, но поток воспоминаний было уже не остановить…
В тот же вечер она встретила Ноэла…
После нападения она медленно брела по улице, мимо фонарей, свет которых висел желтыми шарами среди черного колышущегося мрака. Справа, по широкому, как река, шоссе, проносились сверкающие автомобили, такие роскошные, каких она никогда не видела в ее тихой провинциальной стране, казавшейся в тот момент недостижимо далекой…
Делоре дрожала, но ни горечи, ни страха, ни сожаления не испытывала. Никаких неприятных чувств. Поскольку она была боса на одну ногу, ее левое плечо при ходьбе опускалось, тогда как правое устремлялось вверх. Делоре остановилась и сбросила туфлю.
Крошечная красная туфелька (неужели у нее действительно такие маленькие ступни?) лежала на черном асфальте с жалобным видом, будто просила не оставлять ее. Лучше, конечно, вернуться за второй, но Делоре не хотелось идти назад, пусть даже тот человек больше не представлял опасности. Она боялась разрушить это волшебное чувство – как будто она свободна впервые в жизни, как будто задышала в первый раз… Как будто, после всех прожитых лет, сказанных слов, продуманных мыслей, наконец-то она – это она, такая, как есть. На этот вечер она получила освобождение. Но если она увидит тело… труп, распростертый на асфальте… Отвращение и вина могут прогнать ее радость, и она не хотела знать их.
Делоре дотронулась до своих распухших губ кончиками пальцев, обнаружив сочащиеся кровью мокрые неровности укуса. Но, возможно, она укусила себя сама. Она ни с кем не целовалась раньше… и сейчас все еще была оглушена открытием, как легко это получилось: само собой, инстинктивно. Отчего-то до этого ей казалось, что поцелуй – это нечто замысловатое и сложное, с первой попытки она не справится.
С одной незнакомой улицы она сворачивала на другую… Делоре понятия не имела, как теперь возвращаться к гостинице, а, впрочем, и не стремилась туда, просто гуляя без цели. «Я так счастлива, – потрясенно осознала она в какой-то момент. – ТАК». И заплакала.
Все расплывалось, свет фонарей и фар раздваивался, троился, и вскоре всю темноту заполонили огни. Делоре пошатнулась, чувствуя слабость в ногах, и села на бордюр (под босыми ступнями мелкие песчинки, один крошечный камушек). Мимо проезжали машины, казавшиеся ей похожими на черные глыбы. Они были в одном с ней мире и в то же время совсем в другом.
«Я убила человека? – спросила себя Делоре. – Нет, конечно, нет. Невозможно убить кого-то силой мысли». Должно быть, у него прихватило сердце или случился инсульт. Делоре не имела к этому отношения. Слезы ползли по ее лицу, как теплые змейки. Какая же она маленькая – только часть чего-то большего, некого тайного плана, который совсем не понимает. Она всхлипнула, обвивая руками колени…
Делоре заметила остановившуюся возле машину лишь после того, как ее окликнули:
– С вами все в порядке?
Еще секунду назад она могла бы дать четкий ответ на этот вопрос – да, все в порядке, впервые за долгое время, может быть, впервые в жизни действительно все хорошо. Но этот прохладный голос привел ее в смятение, перевернул в ней все вверх тормашками. Как будто бы она уже слышала его раньше… вероятно, в своих самых лучших снах.
Несколько долгих, тихих секунд, когда она смотрела на гладкий асфальт, не решаясь поднять взгляд, отпечатались в ее разуме, остались в нем навсегда, как царапины на камне. Они были наполнены ожиданием чего-то… счастья? Имеет ли она право хотя бы только на ожидание? А затем на нее нахлынул страх перед чем-то в ней, сейчас сжавшимся в ее сердце, но готовым развернуться, заполнить всю ее и пространство вокруг, разлиться, как океан… В тот момент она понимала, кто она, о да, знала все о своих преступлениях.
Она закрыла глаза… подняла голову… медленно открыла глаза. Он был сияющий и бледный. В то время Ноэл гладко зачесывал свои светло-русые волосы. На тот момент он еще не добился многого, но его взгляд был уже полон самоуверенности: я все знаю, я все умею, я все решу за тебя. И его странная улыбка, оставляющая губы сжатыми, глаза холодными… улыбка внутри.
Делоре подумала: «Это он – моя судьба? Тот, кто спасет меня?» Может ли ее сумрачная жизнь преобразиться, наполниться светом, хотя бы тем, что исходит от него? Разве она, Делоре, обязана быть одинокой, унылой, печальной? Разве она хуже других? Слишком мало хорошего… слишком много плохого… есть в этом мире справедливость? Или нет?
Ноэл позаботился о ней. Успокоил ее (он так и не понял, что потрясенный вид Делоре связан с ним самим, а не с нападением), предложил подвезти до гостиницы. Он отлично говорил по-ровеннски (только угловатый роанский акцент и излишняя правильность речи выдавали в нем иностранца), и по дороге задавал Делоре вопросы, много вопросов, выслушивая ее ответы со всей внимательностью.
Делоре чувствовала, что нравится ему, и ей было странно и страшно… Она была недоверчива, как ребенок, которому никогда ничего не дарили, а затем вдруг вручили огромную коробку с пушистым бантом. Ребенок развязывает бант, но почти и не хочет видеть, что внутри, так как слишком боится, что коробка окажется пустой. Разве Делоре заслуживала внимания такого мужчины? Она не могла найти объяснения его немыслимой доброте.
Но она и не могла посмотреть на себя со стороны, тем более очищенным от собственного неприятия взглядом. Ей и в голову не приходило, что она красивая. Что ее волосы блестят, словно шелковые нити. Что к ее гладкой щеке хочется прикоснуться. Что в ее неуклюжести и робости есть что-то милое, как у маленького олененка. И что ее глаза – испуганный, наивный взгляд снизу вверх – так глубоки. Затягивают в фиолетовую глубь.
Утром Ноэл позвонил ей в гостиницу. Делоре как раз собирала вещи, готовясь к вылету. Ноэл хотел проводить ее до аэропорта, но был слишком занят на работе. Пять последующих дней, уже в Торикине, тоска грызла Делоре немилосердно, а потом Ноэл снова связался с ней (она упоминала в разговоре с ним, где учится, но как Ноэлу удалось разузнать телефонный номер студенческого общежития?). Вскоре он приехал к ней в Торикин, исхитрившись отыскать на это время в своем плотном расписании.
На второй встрече в Торикине они решили, что станут парой (вернее, Ноэл так решил, а Делоре, онемевшая от счастья, покорно кивнула). Она долго не могла поверить в то, что он выбрал ее. Смотрела на него и думала: «Этого не может быть». Они же словно с разных планет. Его – та, что ближе к солнцу. Делоре же жила, окруженная вечным холодом. Нет, невозможно поверить. Она отдала Ноэлу всю себя, подарила, как вещь. Он был волен выбросить ее в любой момент, но оставлял при себе. Делоре часто плакала в то время – потому что была слишком счастлива и не могла не плакать, вымещая все эти эмоции; потому что знала, что ее счастье может закончиться, а как жить после?
Иногда, просыпаясь по утрам, она лежала тихо-тихо, замороженная страхом, что на столике возле кровати не окажется колечка, подаренного Ноэлом, а его номер исчез из ее записной книжки. Что он по-прежнему в ее мечтах, и никогда – в реальности. У нее не было человека ближе его. И не было никого дальше. Она никогда не понимала его полностью. А он понимал – он много раз говорил ей, что понимает.
Они встречались наездами, пока Делоре не закончила университет. Иногда Делоре задумывалась о том, как проводит вечера взрослый, успешно строящий карьеру, привлекательный мужчина, не имеющий возможности видеть свою девушку чаще, чем раз в несколько месяцев. Впрочем, вслух она никогда не ставила верность Ноэла под сомнение. А вдруг это спровоцирует его признаться? Нет уж, лучше ничего не знать. Получив диплом, в тот же день Делоре вылетела в Роану и поселилась у Ноэла. Через месяц он сделал ей предложение.
Спустя несколько лет брака она рассказала мужу о чувствах, которые пережила при нападении. Рассказывала она спокойно и даже безразлично. Он сказал ей: «Ты не злая, Делоре, нет. Но ты самый ожесточенный человек из всех, кого я знаю». И она подумала, что он прав…
Перевернувшись на спину, Делоре смотрела в темноту так долго, что у нее возникло ощущение слепоты. Разумеется, Ноэл не смог ее спасти, и никто бы не смог. Делоре больше не верила в судьбу. Ничего не предопределено, никто друг для друга не создан… Все встречи – лишь результат бессмысленной случайности. Заметят ли люди друг в друге нечто, что станет причиной их желания быть вместе, или нет – это также воля случая. А дальше… они вместе до тех пор, пока жизненные обстоятельства не разлучат их. Все просто и бессмысленно. Но почему осознание этого факта причиняет ей такую сильную боль?
Лучше спи, надо отдохнуть. Завтра суббота – тяжелый день. Так спи же. И неважно, что ты представляешь собой, Делоре. Когда ты лежишь под одеялом, закрыв глаза, свернувшись клубочком, внешне ты ничем не отличаешься от обычной женщины. Все в порядке, пока тебе удается лгать.
СБ. 4 дня до…
Делоре не нравились субботы. «На самом деле я ненавижу субботы, – подумала она, лежа в сонном оцепенении. – Так же сильно, как любила раньше».
Ноги холодные, словно лягушачьи лапки; она втянула их под одеяло. Пора вставать, а сил нет. Ну, перестань, Делоре, ты уже давно должна… а что она должна? Привыкнуть? А к голоду или боли тоже можно привыкнуть?
Да, привыкнуть до смерти.
Если бы у нее были слезы, она бы плакала каждое субботнее утро, как героиня какого-нибудь сопливого романа. Не то чтобы по субботам тоска усиливается… но она всегда внутри, сжатая туго-туго (некая жуткая противоположность тому радостному ожиданию, которое она испытывала перед выходными в прошлом), а в субботу получает свободу, и Делоре ощущает ее повсюду в себе. Кажется, даже в кончиках ногтей. По будням Ноэл был перегружен работой. Вечерами он все еще не мог оставить мысли о делах, и, кажется, Делоре совсем не было места в его голове. Но после молчаливого усталого пятничного вечера обязательно наступало ясное утро выходного дня, когда Ноэл целиком принадлежал ей.
Где ты сейчас, Ноэл? Неужели ты умер совсем, исчез бесследно? Иногда мне кажется, что ты просто ушел куда-то, как раньше уходил на работу. Только в другое измерение.
Она спряталась лицом в подушку. Не нужно, стоп, достаточно. Суббота – всего лишь день. Так выберись из кровати и переползи в воскресенье как-нибудь.
«Все будет хорошо», – монотонно твердила она себе, одеваясь, при том, что знала наверняка – не будет. И почему-то казалось, что ковер в комнате мокрый, словно из-под пола, просачиваясь в щели меж половиц, поднимается холодная вода.
– Телефон звонил, – сообщила ей Милли деловито.
– С утра полагается здороваться.
– Привет, мам.
– Привет.
В кухне Делоре распахнула холодильник, подыскивая, что сгодится на завтрак. Роскошь выбора – одно тухлое яйцо, коробка молока (опять прокисло, фу), рис, который лень варить (что вообще делает в холодильнике пачка риса?), крошечный двухнедельный кусочек сыра, который никто не захотел доесть, и два яблока. Что выберем? Конечно, яблоки. Умница, Делоре, и хозяйка ты отличная.
– Так что с телефоном?
– Тот дядя звонил.
– Даже так, – пробормотала Делоре. Если он продолжит настырничать, глядишь, однажды она к нему и привыкнет.
– Ты спала. Он сказал не будить тебя.
– Что еще он сказал?
– Цифры.
Делоре выгнула бровь.
– Я записала, – важно сообщила Милли и с топотом умчалась. Вернувшись, протянула Делоре листок.
Две цифры. Понятно…
– Нам все равно следовало пройтись, – сказала Делоре Милли и сунула руку в карман джинсов, нащупывая ключи от библиотеки.
Дождь оставил на улицах огромные лужи. «Как красиво в них отражается небо, – подумалось Делоре. – Впрочем, все равно».
– Когда мы уедем? – спросила Милли.
– Когда все высохнет. Иначе мы утонем в пути, – на полном серьезе ответила Делоре, и Милли посмотрела на нее с недоумением. – Впрочем, если дожди продолжатся, мы сможем уплыть на корабле.
– Откуда возьмется корабль? – разумно усомнилась Милли.
– Море же рядом. Там, где есть море, всегда есть корабли. Уплывем в открытое море, а, Милли?
Милли растерянно нахмурилась.
– Мне не нравится море.
– А мне нравится. Нет, я его ненавижу.
Они зашли в магазинчик, и Делоре накупила всяких сладостей, чего никогда прежде не делала. Она была строгой матерью и считала, что ребенка баловать – только портить (ну разве что совсем изредка и понемногу). Может быть, она хотела, чтобы мрачное личико Милли повеселело, а может – чтобы Милли прекратила задавать вопросы, приклеив язык к леденцу, который Делоре выдала ей прямо у кассы. Леденец был зелено-розовый. «Более омерзительное сочетание цветов и вообразить сложно», – мысленно скривилась Делоре и вдруг лучезарно улыбнулась.
По утрам в выходные дни улицы этого города восхитительно безлюдны. Вероятно, это единственная причина, по которой им удалось дойти до библиотеки без злобных комментариев, обычно произносимых громким свистящим шепотом. «Все время шепчутся-шепчутся-шепчутся», – подумала Делоре (паранойя, уже точно), и ее наполнила диковатая злость, которую она попыталась растратить в быстром пружинящем шаге, но Милли, конечно, начала отставать и хныкать (леденец не улучшил ее настроение, но все же сделал ее удобно молчаливой).
Периодически разогнавшейся Делоре приходилось останавливаться и ждать. В эти секунды она предпочла бы, чтобы Милли не было совсем – в смысле чтобы дочь осталась дома. Это было бы чудесно: просто бежать по этим улицам со всей возможной быстротой, выбиваясь из сил и пугая редких прохожих – как настоящая сумасшедшая.
В библиотеке Делоре оставила Милли с пакетом сладостей – крошить на стол и разбрасывать фантики от конфет. Все что угодно, дочь, мне все равно.
Окно было прикрыто так плотно, что Селла вряд ли бы заметила, что оно не заперто. Разумеется, никакой вороватый любитель книг не пробрался в библиотеку за ночь. Делоре повернула ручку, и вместе со щелчком замка пришло воспоминание о звуке, с которым камень ударяется об асфальт. На ее фальшиво-бесстрастном лице не мелькнуло и тени эмоций. Она постояла, задумчиво глядя в окно и ничего за ним не видя. Ее мысли перетекали одна в другую, постепенно меняя оттенки.
Цифры… Неужели ее бредовая догадка верна? Но зачем он подсказал ей дату? Что вообще ему известно? И при чем здесь она, Делоре? Впрочем, эти цифры могут означать что угодно другое. Ну или быть абсолютной бессмыслицей. Странный тип, очень странный. Ладно, достаточно сомнений. Легко проверить… Это не может быть правдой, но… но… а даже если и правда – это же ничего не значит, верно?
– Милли, – сказала она громко, чтобы дочь услышала. – У мамы есть одно дело. Подожди меня немного.
– Какое дело, мама? – откликнулась Милли из-за стеллажей.
– Неважно. Ничего не трогай, – Делоре достала из кармана ключи – который из них от подвала? Вот этот, самый маленький?
Ключ легко повернулся в замочной скважине. Делоре посмотрела в темноту – немного испуганно, ведь теперь она снова верила в чудовищ, поджидающих во мраке – и, проведя по стене ладонью, нащупала выключатель (наверное, сейчас его правильнее будет назвать «включатель»).
На потолке замигала, разгораясь, лампа дневного света, высветив девять ступенек, выкрашенных красной краской. До чего же неприятный выбор цвета, как будто кто-то поскользнулся здесь и размозжил себе голову. «Почему я так уверена, что тот инцидент произошел именно в этом городе? – думала Делоре, осторожно спускаясь. – Почему? Может потому, что я родилась здесь?» И ее обжигало изнутри то жадное, безразличное к последствиям любопытство, которое часто ведет людей к смерти.
Подвал – не самое подходящее место для архива, но другого в маленьком здании библиотеки просто не нашлось. Здесь тоже были стеллажи, но не такие, как наверху, а с ящиками и ячейками. Делоре слегка растерялась. Если за пятнадцать минут она не найдет то, что хочет найти, она просто развернется и сбежит. Она обошла стеллажи, читая надписи на табличках, прикрепленных сбоку. Вот и тот, где собраны выпуски местной газеты «Нёрлиус». Нёрлиус… что или кто это вообще? Какой-то местный божок? Делоре не знала и знать не хотела. Она быстро просмотрела стопки. Самый ранний выпуск в наличии датировался всего-то пятнадцатью годами ранее. Мало.
Не теряя надежды, она прошла к застекленной витрине возле противоположной стены. В витрине, надежно защищенные стеклом от пыли и влаги, хранились более старые экземпляры печатной прессы. Вот и годичные подшивки «Нёрлиуса»… Делоре приподняла стекло, извлекая тяжелые подшивки одну за другой и непочтительно складывая их на пол. И… пролет. Были подшивки за предыдущие и последующие года, но нужный ей год словно выпал из истории города. Нахмурившись, Делоре сжала пальцы в кулаки и положила их на стекло. Едва ли они решились уничтожить данные о том периоде, пусть даже и столь неудачном для города. Просто убрали с глаз долой.
Ножки низенького столика в углу закрывала длинная скатерть. Делоре приподняла скатерть и там нашла его – превращенный в едкую типографскую краску и впитавшийся в бумагу год, промозглой осенью которого один человек сошел с ума, – если только Делоре расшифровала цифры торикинца правильно. Присев на шаткий стул и положив подшивку на колени, Делоре принялась листать ветхие пожелтевшие страницы – только бы нужные ей оказались на месте… Газета выходила трижды в неделю – в понедельник, среду и пятницу. Нашла… в одном из пятничных выпусков… хотя все случилось в среду, разумеется, в среду, в позднее время, когда свежие номера (тираж – 5000 экз.) «Нёрлиуса» уже разошлись по рукам. Делоре не сомневалась – уже утром в четверг город стоял на ушах, обмениваясь противоречивыми слухами, выдаваемыми за информацию из первых рук…
Это была ночь с двадцать шестого на двадцать седьмое октября… забавное совпадение. Делоре сжала губы. Секунду спустя уголки ее рта приподнялись в подобии улыбки, и, когда губы разжались, показались стиснутые зубы…
Убив жену и троих детей, он поджег дом и, пока деревянные стены, влажные после очередного затяжного дождя, медленно разгорались, перерезал себе вены в ванной комнате. В газете не упоминали, что его сгубило – едва ли кровопотеря, скорее уж дым или огонь. Или же его придавил обрушившийся потолок? Или его сердце разорвалось, не выдержав ужаса содеянного? Впрочем, последний вариант романтичен сверх меры, а романтичные истории никогда ее не привлекали.
Черно-белая фотография убийцы… не красавец, но и на чудовище не похож. Человек как человек. Впалые щеки, усталый взгляд (эти глаза видели, как лезвие топора раскалывает черепа его детей; фиолетовые глаза, ей об этом известно). Делоре смотрела в них, не отрываясь. Какие странные ощущения… как будто этот взъерошенный угрюмец, чье имя («Карнелиуш Нилус») не затерялось в песках истории лишь благодаря злобному сумасшествию его носителя, как-то близок ей… словно соседский мальчик, с которым дружили в детстве, а потом на долгое время разлучились. Делоре должна была ощутить отвращение, осуждение – то, что нормальные люди почувствуют. Но не эту тоску… К чему его оправдывать, когда любой скажет, что его поступок абсолютно непростителен. После того, что он сотворил со своей семьей, фраза «но они никогда его не понимали» звучит просто нелепо.
Его жена погибла первой, едва ли успев осознать, что происходит. Младшая дочь также скончалась мгновенно. Затем настал черед старшей…
(Она успевает сесть в постели и закричать. Лезвие топора задевает стену, оставляя в ней глубокую борозду.)
В газете не приводились детали убийств. Но Делоре вдруг отчетливо увидела борозду на окровавленной стене – как кадр из какого-то мерзкого фильма. Конечно, это только ее домыслы, которые лишь случайным образом могут совпасть с реальными обстоятельствами.
Четырехлетний сын попытался сбежать, но отец настиг его возле входной двери.
(Маленькие пальцы, влажные от выступивших капелек холодного пота, судорожно стискивают дверную ручку, пытаясь повернуть ее. Но у малыша нет ни единого шанса – чтобы открыть дверь, требуется ключ.)
Все изложение кошмарного события, приведшего к смерти пяти человек, уместилось в одном небольшом абзаце. Это не Роана, где каждое жестокое убийство с восторгом смакуется прессой. И все же сквозь скупой текст проглядывало потрясение. Преступление для маленького ровеннского городка просто немыслимое. Делоре читала между строк: «Какой стыд. Как такое мог совершить один из нас? Как мог он бросить тень на репутацию нашего города? Мы должны молчать об этом. Нет, разумеется, мы не можем полностью проигнорировать это событие… но не ждите от нас порочащих подробностей».
Могло ли что-то быть сделано, чтобы предотвратить этот акт ужасной жесткости? Пытаясь найти ответ на этот вопрос, репортеры расспрашивали горожан. Замечал ли кто-то признаки нарастающего безумия Нилуса? Нет, разве что явный избыток мрачности. Он был молчун. Из тех людей, что себе на уме. Но агрессии не проявлял. Впрочем, нормальным он точно не был – ну как иначе среди его мыслей затесались бы такие идеи?
«Далее на стр. 7». Делоре перелистнула несколько страниц. На седьмой было продолжение интервью с местными жителями и еще одна фотография… Делоре смотрела на нее долго, тупо, бесчувственно. Значит, вот как. Что она должна думать об этом? Ничего.
Спустя несколько минут она поднялась наверх.
– Мы уходим, Милли.
Стараясь не думать о прочитанном, она молча наблюдала, как Милли складывает свои приторно-сладкие сокровища, рассыпанные по столу, в пакет.
«Совпадение, – твердила она себе всю дорогу до магазина и потом по пути домой. – Разве это обязательно должно что-то значить? Вовсе нет». Ручки пакета с продуктами врезались в пальцы. Она подняла голову и посмотрела на серые тучи. И все-таки… когда совпадений становится слишком много, их уже нельзя не замечать. То дерево на фотографии… сколько можно притворяться, что она не узнала его?
То самое дерево, что растет возле ее дома. Оно не полностью попало в кадр… но фрагмента причудливо искривленного ствола ей хватило для опознания. Делоре встала примерно там, где когда-то стоял фотограф. На фотографии дерево было еще живым… сейчас оно мертвое и высохшее. Но это не меняет сути дела: дом убийцы когда-то находился здесь…
Проклятье, это дерево следовало срубить еще десять лет назад! Делоре приблизилась к нему и сердито надломила сухую ветку.
– А папа говорил, что ломать ветки – нехорошо, – сказала Милли.
– Иди в дом! – сердито приказала Делоре.
В дом… самый обычный дом. Выкрашен темно-зеленой краской, одноэтажный, с тесноватыми комнатами. Располагающийся точнехонько там, где когда-то один псих порубил всю свою семью… но в целом ничего такого, что выделяло бы его среди остальных жилых зданий в городе. У Делоре внезапно разболелась голова – именно что внезапно, боли не было, а в следующий момент возникла, и сразу сильная. Ну, жил тут этот псих… и что? У него были фиолетовые глаза… ну и? Он… что, что, что?! Какое это имеет отношение к ней, Делоре? Уж она-то точно не сумасшедшая, и никогда такой не станет. Может, это даже другое дерево. Похожее. Если существует одно уродливое кривое дерево, значит, может существовать и другое! Аргументы звучали разумно, и Делоре почти успокоилась. Ну или ей так показалось.
Она вошла в дом, в кухне разобрала пакет с продуктами. Что-то убрала в холодильник, что-то в шкафчики, а Милли в это время сидела на табуретке, грызла леденец (уже другой, желто-синий) и неотрывно наблюдала за ней.
– Мама, ты слишком быстрая, – сказала она.
– Что? – нахмурившись, переспросила Делоре и, неудачно развернувшись, задела стоящий на плите чайник. Он упал с жутким грохотом, разливая воду.
Наклонившись, чтобы поднять чайник, Делоре увидела в его сияющем металлическом боку искаженное отражение собственного лица. Щеки такие красные, будто она включила духовку и сунула в нее голову. Шокированная своим внешним видом, Делоре поставила чайник на плиту. Он звякнул, и она вдруг осознала, что ее движения резкие, стремительные. Снова это желание бежать изо всех сил, будто она спасает свою жизнь, преследуемая волчьей стаей.
Она принесла тряпку и вытерла лужу. Вышла, чтобы положить тряпку на место, вернулась. Леденец Милли лежал на столе. Самой Милли в кухне уже не было. Ушмыгнула. С лица Делоре не сходило мрачное выражение. Как нелепо – внутри кипящее беспокойство, а ведь для него нет ни одной разумной причины. В голове вскинулась боль, и на секунду для Делоре все побагровело. Она обхватила лоб ладонями; кухня качнулась, как большой плот, но как только багровый свет померк, все вернулось к нормальности. Вот она – Делоре, вот ее кухня, все как обычно, ничего странного, по-прежнему пасмурная серость за окном, а на подоконнике, в глиняном горшке, упавший на землю цветок, о котором Делоре ни разу не вспоминала с… какой был день тогда? Неважно. Цветок все равно не выжил. Как подло с его стороны…
– Вот как, – сказала ему Делоре со смертельной обидой в голосе. В этот раз ее уже не обеспокоило, что она разговаривает с цветком; она может начать разговаривать с подоконником, ее и это не насторожит.
Она взяла горшок с цветком и, удерживая его в вытянутых руках, вышла в коридор, отворив дверь ногой. Возле входной двери ей все же пришлось поставить цветок на пол, чтобы повернуть ключ в замке. «Так бы и пнула тебя», – подумала она, снова поднимая цветок.
Выйдя из дома, Делоре прошла в сад. Вид у нее был угрюмый, но вполне себе торжественный. Она сама весьма смутно представляла, что собирается делать. Минут пять она слонялась, выглядывая подходящее место. Вон тот клочок земли возле куста шиповника кажется подходящим. Лицо Милли мелькнуло за окном и скрылось.
– Где этот проклятый мамин ящик? – спросила Делоре вслух, только затем заметив его возле стены. В него мать складывала разные садовые принадлежности. Обычно к этому времени ящик уже убирали на чердак, но мать умерла, а Делоре не позаботилась об этом. – Иди и оденься, – не оборачиваясь, приказала она дочери, ощутив сверлящий спину взгляд. – А то простудишься.
– Ты тоже не оделась, – возразила Милли.
– Взрослые не простужаются, – Делоре достала из ящика маленькую красную лопатку.
– Неправда.
– С чего это ты так осмелела, чтобы обвинять меня во лжи?
– С того, что ты стала странная, мама.
– Вот уж нет, – вяло возразила Делоре и посмотрела на цветок. Вместе или без? Хотя зачем ей горшок без цветка? Так что вместе.
Она вонзила лопатку в стылую землю и начала рыть маленькую ямку. Казалось, увядший, пожелтевший цветок с нетерпением ждет момента, когда черная земля скроет его от света этого усталого мира. Делоре была ужасно зла на него. Земля так и летела. Вскоре яма стала достаточно глубокой, и Делоре поставила на дно горшок с цветком.
– Ну прощай, – сказала она – просто чтобы заполнить неприятную паузу. Молчание наблюдающей это нелепое действо Милли нервировало ее много больше, чем если бы дочь засыпала ее вопросами.
Когда бледные листья исчезли под слоем земли, Делоре стало легче. Нужно ли бросать на могилу цветка цветы? Впрочем, он в любом случае не заслужил почестей. Гнусный суицидальный цветок, никакой силы воли, всю его жизнь только и мечтал сдохнуть!
– Закопан? – осведомилась Милли.
– Закопан, – устало подтвердила Делоре.
– А зачем? – Милли посмотрела на нее.
Делоре провела по лицу, убирая упавшие на лицо волосы, и на ее щеках остались темные полосы грязи.
– Твоя мамочка жить не может без похорон.
– То есть он умер?
– Да.
– У него есть душа?
Делоре задумалась.
– Сомневаюсь. Если и была, то она высохла и умерла вместе с ним.
– Когда я была у бабушки, она сказала, что иногда души мертвых возвращаются и тревожат совесть живых, – сообщила Милли. Было заметно, что она очень гордится тем, что смогла запомнить такую длинную и сложную фразу.
– У мертвых нет душ! А у меня нет совести! – вскрикнула Делоре, и Милли так и побелела. Крик Делоре она слышала редко, все больше холодный, требовательный тон.
Делоре стало стыдно.
– Пойдем, – сказала она мягко. Не извинение, конечно, но намек, что хотелось бы извиниться.
У крыльца Делоре глянула на почтовый ящик и почувствовала (именно почувствовала, но на фоне прочих сегодняшних событий это было не так уж и странно), что там ее ждет письмо. Даже два. Или полтора, если учесть, что одно из них и не письмо вовсе, а просто сложенный вчетверо лист бумаги без конверта. Делоре развернула его и фыркнула.
«УБЕЙ СЕБЯ!»
– Что там? – спросила Милли.
– Ничего. Кто-то хулиганит – подложил пустой лист, – Делоре скомкала листок и сунула в карман джинсов.
«Смешно; как приносить одну и ту же газету в третий раз, – подумала она, сардонически улыбаясь. – Аргументируйте, придурки. Может, вам и удастся меня убедить. Но сомневаюсь».
Письмо в маленьком синем конверте было от торикинца. Делоре секунду вглядывалась в его имя, накарябанное печатными буквами на конверте, после чего с широкой улыбкой разорвала конверт в клочья. Очень интересно, что он хотел ей сообщить? Как жалко – такие крошечные обрывки, не прочесть. Клочки разлетелись, как сорванные ветром лепестки.
– Папа говорил, что нельзя мусорить, – сказала Милли.
