Лина Черникова
Воспоминания вперемешку
Лида отобьет еще чечетку. А Машка:
– Спасибо, Лидочка! В следующий раз письмо тебе будет…
Никогда Лида не обижалась. Махнет на Машку рукой, посмеется и, запыхавшись, берется за ложку.
– Лина, тут у одного комбайнера, Буракова, нет копнильщиц, пойдем, попросимся,– подошла ко мне Лида.
– Неужели нет? Что-то я слышала о нем… Передовик? И с неполным экипажем?
– Ему некогда выбирать, он, говорят, до ночи не отходит от своей машины.
– Где комбайн Буракова? – спрашивали мы, бродя между гудящими и рычащими машинами
– Пожалуйста, давайте работать вместе,– прервал наши просящие голоса Бураков. И он улыбнулся. И сразу преобразился. Стало очевидным, что это красивый молодой мужчина – глаза добрые, худощавые скулы гладко выбриты, ровные белые зубы.
– Через день валки совсем подсохнут и будем спешить пока с неба ничего не закапает.
И мы с Лидой сразу же решили получать копны ровные, как сбитый куб. Это Бураков назвал их так в инструктаже:
– Вот ваши вилы, выбирайте мостики, очки в тракторе, брезентовые рукавицы обещали. Когда копнитель наполнится соломой до половины – вы ее уже достанете вилами – утрамбовывайте во все углы, а не только в середине, а когда до самого верха натопчете, то вот она педаль – нажимает кто-то из вас плавненько и копна станет, как вкопанная, ровная, как куб.
Мы с Лидой называли наших красавиц не кубами, а «домиками». Мы так старались с первой копны и до отъезда! Наши копны на удивление всем даже от сильного ветра не растрепывались.
Бригадир уже давно выдал всем хлопчатобумажные, но очень плотные комбинезоны. Они завязывались на животе, чтобы прижать заднее полотнище, на случай, если надо развязаться и опустить его в туалете. Так как уже прилично похолодало, то все девчонки надели на себя под комбинезоны все свои вещи, начиная от легкого платья, в котором уезжали, до свитеров, платков и прочего. Шарфы, косынки оставляли, чтобы труха и пыль не так сильно попадали в глаза и волосы. Когда стал порхать снежок, нам выдали фуфайки, эта одежда – благо на все времена и на все случаи жизни.
Увидел Иван наши копны, а Бураков сдавал больше всех зерна, и зачастили к нашему комбайну машины всякого начальства. Бураков недовольно останавливал на минуту работу, брал почетную грамоту или деньги-премии и двигал дальше, не дослушав похвалы.
У Буракова бункер набирался быстро, и Магомед становился на мостик и махал флагом – грузовик к нам! На ходу пересыпали зерно.
Обед привозили на середину поля, где близко работали друг к другу 2-3 комбайна, другие подплывали к ним. Саша отцеплял свой маленький трактор, Виктор садился сзади, Лида сидела наполовину у него на коленях, я на корточках внизу справа от тракториста, скорчившись в три погибели, чтобы не задеть рычаги, а Магомеду места вообще внутри не было, он взбирался на кабину и так мы тряслись до прицепа с обеденными котлами.
Меня дразнили «Куц». Кто-то из мальчишек, любителей спорта, назвал меня так за быструю ходьбу. В те годы жил да был Владимир Куц, мастер бега на длинные дистанции. Про меня ходила легенда: когда на ходу из бункера нечаянно высыпалось горкой зерно, то я соскочу с копнителя и пока соберу пригоршнями пшеницу в платок, то комбайн успевает сделать еще одну загонку, я же не могу догнать его в своих 42 размера ботинках. Я была всегда в последних рядах за какими-то благами и достались такие огромные. Повидаться, поговорить, посмеяться, можно было только за эти 20 минут обеда. Лида хохотала:
– Если бы Лина не догоняла комбайн, то мы не были бы первыми по уборке зерна!
И кто-нибудь из мальчишек серьезно заключал:
– Правду Лида говорит – Куц да не догонит!
Бураков не приказывал, а просто спрашивал:
– Может, сегодня переночуем в поле, чтобы не тратить время на поездку в бригаду?
Мы с Лидой легко соглашались. Сами боялись простоев, когда сорвется редкий дождик или ранний снежок. День- два приходилось ждать, пока поле подсохнет, и тогда мы отсыпались. Поковыляем с Лидой в столовку, с полузакрытыми глазами поедим, 2-3 куска хлеба в карманы комбинезона и опять спать. А если бы не было простоя, то работали бы, как миленькие. Нас подстегивал и держал азарт – хотелось продолжать игру, выстраивая ровные соломенные домики.
Еще несколько раз мы поспали, зарывшись «дневную», еще теплую солому в ночном поле. А звезды висели прямо над нами так низко и так ослепительно мигали, что и, закрыв уже глаза, казалось, видели, как они еще долго приближались к нам до самого глубокого сна.
А один раз пришлось работать все 24 часа. Завтра ожидался снежок и с нашего с Лидой согласия на рассвете мы уехали, когда все еще спали. И приехали, когда все наши только начали просыпаться. Ида подняла голову:
– Лина, Лида, разве так можно? Вы же серые… от усталости…
Серые, не серые, но мы на целине ни разу не заболели. Закалили свое здоровье.
Я не помню, наверное, нам давали какие-то одеяла, а в основном мы тесно спали на своих нарах и таким образом грелись. Когда не на шутку стал задувать снежок в нашу хибару без двери – ее не успели сделать до уборки – Иван нашел большой кусок брезента и повесил его в проеме двери. Сразу стало уютнее и теплее. А потом пришла команда из вагончика и быстро слепила нам печку прямо около двери, чуть ли не впритык к брезенту. Вот это событие! Затопили нашу неуклюжую красавицу каким-то мусором, вода в принесенной кастрюле нагрелась, и девчата по очереди вымыли головы.
А ветер раздувал брезент, а снежинки долетали прямо в наш таз… Но никто не простудился. Закон фронта – там получают раны, но не простые человеческие болезни. А нас называли «трудовым фронтом»…
…Небо ранней осенью тут совсем другое, чем на Северном Кавказе. Его видно здесь от горизонта до горизонта. Ясно, что земля круглая. Почти всегда плывут огромные разноцветные облака, чаще всего очень низко над землей. Торопятся, обгоняют друг друга, сбиваются в темную тучу, потом опять разрываются в клочья. В редкие минуты отдыха есть чем любоваться, особенно если их подкрашивает закатное солнце. Поле напоминает нам, что земля – нескончаемый глобус. Как океан безбрежный – вот точное для него определение, привычное в литературе, так и поле здесь – безбрежное. Точно. Бывало, что мы одни на этой ровной, без единого бугорка на земле без конца и края, до всех линий горизонта вокруг нас.
А когда появляется другой комбайн, то сначала он выплывает очень медленно по склону «глобуса», сначала видно только точка, потом пыль от сыплющейся порезанной соломы, потом мостик и это все еще очень далеко. И долго, долго выползает он из другой стороны круглой земли, пока не покажется весь комбайн.
Боже мой, сколько же земли распахали! И тем удивительнее было вспоминать, о том кусочке зеленого оазиса, об островке счастья, открытого Санькой.
… Этот Санька был сначала «Иванушкой». Моложе всех белорусских механизаторов, русый чуб, глаза ярко-голубые. Герой из русских сказок. И Иванушку, как и в сказках, никто до поры до времени не воспринимал всерьез. Еще бы! Бригадир Иван, односложно руководил всей бригадой, а на него тратил иногда несколько предложений. Однажды нас разбудил крик Ивана.
– Ты куда опять ездил ночью?! Горючее жечь! И въехал в угол мазанки! Вот отберу у тебя трактор, будешь знать!
А когда мы мазали свою хату из плетня изнутри, то спали перед нею в ворохе соломы. Это было еще до работы в поле. Только зарылись в теплую солому, но какой-то трактор чуть не наехал на наши ноги, остановился и из него выпрыгнул наш Иванушка.
– Девчата, – впервые заговори он с нами, – поедем, я покажу такое место! Вам и не снилось такое! Вставайте! Не пожалеете!
Почему-то его послушались все. Наши мальчишки первыми вскочили, подавали нам руки и вот мы уже едем в прицепе.
– Тихо ты,– кричали девчонки,– сбросишь нас с прицепа и не заметишь!
Ида покрутила пальцем у виска:
– Все мы Иванушки! Зачем поехали, не зная куда!
Довольно скоро трактор резко остановился, все мы повалились друг на друга, заорали. Но выпрямились и замерли. Перед нами была стена леса. А наш провожатый уже стоял на земле, вытянул руку вперед и радостно кричал:
– Смотрите, любуйтесь! Вот он мой остров! Остров…счастья!
При свете фар мы двинулись за Иванушкой и не могли опомниться от изумления: узкая тропинка, видно, протоптанная парнем, а по ней тесно идти между высоких трав, неизвестных цветов, влажных, тяжелых от ночной росы, пахучих, ярких. А Иванушка вел нас, счастливый, оглядывался, улыбался, и вскоре мы оказались на поляне. Первое изумление прошло, и на всех нахлынула такая несказанная радость! Вспомнили настоящее имя этого удивительного парня:
– Санька, спасибо тебе! Ой, спасибо! Какая красота! А деревья до неба! А воздух – его не вдыхать надо, а пить, какой он густой и пахучий!– кричали наперебой все и прыгали от радости.
Девчонки обнимали Саньку, а мальчишки хлопали его по плечам. А он, тронутый таким непривычным вниманием к себе смеялся, и прятал чуть повлажнейшие глаза.
Разожгли костерок на этой пахучей поляне, спели много хороших песен. Все время удивлялись, как уцелел среди бескрайних полей этот уголок России! Верхушки березок терялись в темноте ночи… Наверное, такой же неравнодушный человек, художник и поэт в душе, как наш Санька, не распахал когда-то небольшой кусочек зелени и он вырос в степи до рощицы. Спасибо доброму человеку!
…Сауле. У меня были друзья в Ералиево, но только о ней я говорю «моя Сауле». О ней можно писать долго, но обо всем не успеешь. Писать о каждом прожитом дне вместе со мной и с Наташей? Она стала другом нашей семьи так же, как и ее любимый муж Уали. Но он друг отдаленный, а Сауле всегда рядом. Я старше ее, а Наташа на столько же лет моложе Сауле. Они вели разговоры о литературе, а мы с Сауле о литературе и о школе. Днем не до этого, а вечером мы ходили по шоссе и не могли наговориться обо всем на свете.
– Почему Вова на уроках смотрел на меня, мне казалось – осуждающе? А когда он, бывало, приносил от вас пирожки или оладьи, я думала, что он делает это с усилием, скорее бы дать их мне и убежать?
Это заявление стало для меня необъяснимым открытием! Сауле как бы пожаловалась мне? Не понимаю… Она сказала мне эти слова уже по скайпу из далекой Алма-Аты. Об очень печальном от нее известии даже писать не могу…
– Сауле, почему же ты ничего подобного не говорила мне раньше в Ералиевской жизни? И почему ты не подумала, что Вовка слушал тебя, боясь пропустить хоть одно слово! И любовался тобой, почему бы нет?
Я рассказала очень взрослому Володе о странном, как мне подумалось, заявлении Сауле.
– Сауле Сапашевна – лучший преподаватель литературы, есть ли еще такие!– коротко ответил мой сорокалетний сынок.
Во время страшного дефицита Сауле находила способ, чтобы купить моим детям какую-то одежду, Наташе отдавала свои платья… Некоторые курточки моих детей-старшеклассников хранятся до сих пор у нас, и никогда рука не поднимется выбросить их и даже отдать хорошим людям, потому что они напоминают нам ее.
Восхищаясь какой-то придумкой Сауле я говорила не раз:
– Молодец, Сауле, тебе бы сидеть в Верховном Совете!
В каждой шутке есть доля правды, это так и есть на самом деле.
Она пообещала и выполнила свое обещание: согласилась работать вместо меня организатором внеклассной работы. Да о чем еще можно говорить, помня ее дружбу, если она дважды с детьми прилетала ко мне в Грозный, когда Володя воевал в Афгане!
А когда я спорила с верной коммунисткой, то добивала ее решающим аргументом:
– Знаю я ваши райкомы партии! У нас он рядом со школой находился и работали в нем два человека, первый секретарь и инструктор Уали, муж моей Сауле,а остальные бумажки перебирали!
А за всю мою жизнь я больше не встретила ни одной семейной пары, чтобы так любили и понимали друг друга, как моя Сауле с Уали. И таких же, прекрасных детей воспитали. Это нескончаемая тема – моя Сауле.
