Лидия Чарская
Вторая Нина
Глава шестая
Я И МОИ ПОДРУГИ. СТОЛКНОВЕНИЕ С АРНО
Бледная нервная девочка с ярко-горящими зелеными глазами, демонстративно сорвав передник, простояла без него на виду у всех во время завтрака, обеда и ужина – в течение целого институтского дня.
Прошли две недели со дня моего заключения в серые стены старого мрачного здания, где вяло и монотонно катила свои тихие воды замкнутая институтская жизнь.
Ежедневно я поднималась со звонком в половине восьмого утра, бежала умываться и причесываться, чтобы не опоздать к молитве. Потом шла в столовую и, наскоро проглотив кружку коричневой бурды с черствой казенной булкой, отправлялась в классы вместе со всеми. Шли обычные занятия, одни предметы сменялись другими, продолжаясь до четырех часов дня. А там – обед и послеобеденное время с обычным приготовлением домашних заданий. Наконец, чай, вечерняя молитва и – после них – лучшие часы институтской жизни. Поднявшись в дортуар, институтки сбрасывали с себя не только тяжелые камлотовые платья, но и дневную муштру, казенщину, неестественность и нелепость большинства институтских правил и неписаных законов. Конечно, дортуар тоже был казармой своего рода, но здесь воспитанницам все-таки удавалось – пусть ненадолго, всего на несколько вечерних часов – избавиться от утомительного, а подчас и унизительного надзора.
Благодаря Люде, я успешно, хотя и не без труда, выдержала вступительные экзамены, и вошла в курс институтской жизни. Я умела теперь приседать и кланяться классным дамам, как это требовалось институтским этикетом. Однако по-прежнему не уподоблялась остальным и не называла начальницу «maman» и, разумеется, не «обожала» ни учителей, ни воспитанниц.
«Обожание» в институте считалось своего рода обязательством, прочно укоренившимся в традициях этого учебного заведения. Девочки, живущие в душной атмосфере института, придумывали себе идеал и поклонялись ему. Все «обожали» кого-нибудь. Марина Волховская, серьезная, гордая и строгая девочка, не желая унижаться и в тоже время не считая возможным изменить институтским принципам, «обожала» Петра Великого. Она собирала портреты великого царя, всевозможные сочинения, относящиеся к его личности. Женя Лазарева «обожала» учителя немецкого, седого розовощекого старика с вдохновенной речью, который, в самом деле, интересно и увлекательно преподносил свой предмет. Перед его уроками Женя раскладывала на кафедре красивые ручки из слоновой кости, обертывала куски мела разноцветной бумагой с голубыми и розовыми бантами и всегда отвечала немецкий урок на двенадцать баллов. Маленькая Игренева примерно так же вела себя по отношению к учителю-французу, бойкому и франтоватому молодому парижанину. Даже Пуд, сонная, ленивая София Пуд, прозванная «слонихой», и та «обожала» институтского батюшку и лезла из кожи вон, готовясь к урокам по его предмету.
Моя восторженная подруга Мила Перская «обожала» Люду и меня, – преданно, самоотверженно и немного смешно. Это не мешало ей, однако, «обожать» потихоньку и молодого, очень красивого и очень застенчивого учителя танцев господина Иванова.
Только я да Лидия Рамзай не «обожали» никого. Когда подруги спрашивали баронессу, почему она не выберет кого-нибудь, независимая девочка презрительно поводила худенькими плечами и отвечала без обиняков:
– Считаю унизительным.
Мне никто не досаждал подобными вопросами. Я считалась на исключительном положении, поскольку и поступила сюда не как другие, а прямо в последний, выпускной класс, и вела себя иначе, независимо. Не по-институтски – считали мои новые подруги. Правда, у меня было мало общего с ними. Так много испытав и пережив, я, конечно, слишком отличалась от этих милых, восторженных и поразительно инфантильных девочек. Кроме того, большую часть свободного времени я проводила у Люды, занимавшей, как и другие классные дамы, отдельную уютную комнату. В классные же часы Перская не отходила от меня, мешая сойтись с остальными двадцатью девятью девочками нашего выпускного класса.
С рыженькой Перской я делила и труды и досуги. Мы гуляли с ней на переменах, вместе парировали нападки Арно и бледной зеленоглазой девочки, постоянно искавшей стычек со мной.
Что же касается Арно, то она с первой же минуты возненавидела меня всей душой. Где бы я ни находилась, меня преследовал ее крикливый голос: «Мадемуазель Израэл, тише!», «Мадемуазель Израэл, что за манеры!», «Да помните же, Израэл, что вы находитесь не в кавказских трущобах, а среди благовоспитанных барышень».
О, этот голос! Эти противные ужимки живого скелета, эти тощие, влажные руки, как я ненавидела их!
– Люда! Люда! Что же это такое? – не раз повторяла я в тоске, забегая к ней в течение дня – рассказать о новых придирках Арно.
– Ничего, Нина! Ничего, моя девочка, потерпи немного! Год пролетит незаметно, ты и не заметишь, а там – ты снова увидишь и синее небо, и яркое солнце, и высокие горы. Все! Все!
– Все! Все! – повторяла я, точно завороженная… – Вот только дождусь ли я, вытерплю…
Однажды вечером, когда я сидела в классе седьмушек и тихо разговаривала с Людой, дверь внезапно распахнулась, и в отделение младших пулей влетела Эмилия Перская.
– Нина! Нина! – кричала она. – Скорее, скорее, жаба тебя хватилась. По всему классу мечется, как разъяренная фурия: «Где Израэл? Куда она сбежала?».
– Что за вздор! – пожала я плечами, – ведь она сама отпустила меня.
– Забыла верно. Безголовая кукушка. А теперь не подступись к ней.
– Ах, так! Ну, погоди же ты! – и лицо мое запылало…
– Нина! Нина! – схватив меня за руку, прошептала Люда, – ради Бога, сдержи себя… Умей владеть собой, Нина! Не наговори ей чего-нибудь лишнего, прошу тебя!
– Оставь меня, Люда, – вырвала я руку, – оставь, пожалуйста. Я не маленькая и сама знаю, что мне делать.
– Не беспокойтесь, душечка мадемуазель, красавица, – умиленно шептала Перская, – я сдержу ее.
Она меня сдержит? Она, Перская? Что за новости?
Я смерила непрошенную покровительницу уничтожающим взглядом и помчалась в класс.
– Нина! Ради Бога! Ради меня! Ради покойного папы! – неслось мне вдогонку.
– Пожалуйста, Израэл, придержи язык! – вторила Люде едва поспевавшая за мной Перская.
Но я едва слышала их. Бомбой влетела я в класс, подскочила к кафедре, где сидела Арно, и, вызывающе глядя ей в глаза, спросила:
– Что случилось? Ведь вы же сами отпустили меня, а теперь хватились.
– Что это за слово «хватились»? Я не понимаю. Извольте выражаться приличнее! – грозно закричала, подскакивая на своем месте, Арно.
– Это значит, что у вас дурная память, мадемуазель, вы отпустили меня, когда я попросилась к сестре, а потом, очевидно, забыли.
– Вы дерзки, Израэл! – взвизгнула Арно, – дерзки и лживы… Я не отпускала вас.
– Неправда! – в свою очередь, закричала я. – Вы меня отпустили! Отпустили! Отпустили!
– Молчать! Не дерзить! Снять передник! Сию минуту снять! – стараясь перекричать меня, визжала Арно. – Вы получите три за поведение, я завтра же доложу о вас maman. Вы гадкая лгунья! Слышите ли – лгунья! Да!
– Неправда! – вырвались переполнявшие меня злоба, гнев и страдание. – Я никогда еще не лгала – за всю мою жизнь, мадемуазель! Слышите ли! Ни-ког-да! Передник я сниму. Но я очень жалею, что не могу доказать, что лгунья – не я, так как никто не видел и не слышал, как я подходила к вам после обеда в столовой и отпросилась к сестре.
– Вы ошибаетесь, Израэл. Я слышала это и могу засвидетельствовать перед всем классом! – раздался за моей спиной звонкий девичий голос.
И баронесса Рамзай, протиснувшись сквозь толпу девочек, подошла к кафедре.
– Что такое? Что вам нужно? – засуетилась при виде ее Арно.
– Да, Израэл не лжет! Я готова подтвердить это клятвой! – пылко воскликнула зеленоглазая девочка, тряхнув густыми стрижеными кудрями. – Вы сидели у второго стола, когда она подошла к вам, и читали газету. Израэл спросила: «Могу я навестить свою сестру?» Вы ответили: «Ступайте!» Ей Богу же, это правда. Честное слово!
Рамзай быстро выхватила из-за ворота платья маленький золотой крестик и, размашисто перекрестившись, приложила его к губам.
– Оставьте! Как вам не стыдно! – зашипела, но уже не столь воинственно, а скорее примирительно Арно, – не надо божиться. Это святотатство – клясться именем Бога по пустякам.
– Вы же заставляете! – резко бросила ей в лицо Рамзай.
– Израэл! Я прощаю вас, – изрекла Арно, – передник вы не снимете, но о вашем дерзком отношении ко мне я завтра же доложу maman.
У меня отлегло от сердца.
Слава Богу! Избегла позорного наказания, о котором узнал бы весь институт, узнала Люда и извела бы меня причитаниями и наставлениями. Зеленоглазая девочка, как добрая фея, явилась в трудную минуту и выручила меня. Движимая ответным душевным порывом, я шагнула навстречу благородной свидетельнице.
– Благодарю вас, Рамзай! – сказала я громко, – вы были справедливы, благодарю вас!
На какую-то минуту в ее глазах зажегся живой и искренний интерес ко мне. Увы, строптивая баронесса осталась верна себе. С комической гримасой Рамзай наклонилась к моему уху и пропела деланным фальцетом:
– Самозванная княжна! Не будьте сентиментальны! Это не идет представительнице славных лезгинских племен!
Я помертвела. И мгновенно возненавидела, остро, жгуче возненавидела эту бледную злую девочку, так незаслуженно и резко оттолкнувшую меня.
Глава седьмая
ИМПЕРАТОР ПАВЕЛ. ТАЙНА ЛИДИИ РАМЗАЙ. Я ОТОМСТИЛА
Суровый край. Его красам,
Пугаяся, дивятся взоры,
На горы каменные там
Поверглись каменные горы.
Синея, всходят до небес
Их своенравные громады,
На них шумит сосновый лес,
С них бурно льются водопады…
– Браво, Рамзай! Браво! Как хорошо! Как дивно хорошо декламирует Лида! – слышалось со всех сторон.
Потом девочки сгрудились возле ночного столика, на который взобралась наша баронесса и, скрестив руки на груди – в позе Наполеона, вдохновенно читала стихи Баратынского, посвященные Финляндии. Мила Перская не сводила с чтицы глаз и восторженно ловила каждое ее слово.
Воспроизведенные выразительной декламацией, картины Финляндии вставали перед нами – живо и отчетливо. Синие фиорды и серые скалы… Серое небо, и на фоне его – зеленые, пушистые сосны-исполины на гранитных скалах…
Между тем зеленоглазая чтица нимало не заботилась о том впечатлении, которое производила на слушателей. Ее мысли были далеко. Глаза таинственно мерцали из-под стрельчатых ресниц, когда Лида заговорила растроганно и доверительно:
– Да, хорошо у нас… на севере, ах, хорошо… Голубая студеная вода окружает шхеры… а в синих фиордах она похожа на чистый сапфир… А кругом сосны – вечно зелены, вечно свежи и юны! И скалы… без конца, без края. Финляндия – это воздух, зелень и сила. Какая мощь в ней, в этой суровой, мрачной красоте!.. Родина моего отца – Швеция, но живем мы безвыездно в нашем финляндском имении на берегу залива… Там бури бывают, и тогда на далеком маяке зажигается звездочка, яркая, золотая, прекрасная… Это огонек маяка, но он кажется звездою на темном небе, путеводной звездою!..
По-видимому, почувствовав мой пристальный взгляд, Рамзай внезапно оборвала рассказ и тотчас спрыгнула со столика. Глаза наши встретились, и в первый раз я увидела и румянец смущения и даже растерянность в лице заносчивой баронессы.
Я поняла ее. Поняла без слов.
Ей не хотелось выглядеть в моих глазах восторженной и сентиментальной девчонкой, подобно большинству институток. Тоскуя по родине, по дому и вдруг обнаружив эту свою слабость, она боялась моих злорадных насмешек…
Игренева, Коткова, Щупенко, Лазарева и Мила Перская бросились к ней:
– Бароночка, милая, продолжай! Ты говоришь, как поэт! Ах, как славно!
– Убирайтесь! – грубо оборвала девочек Лидия.
– Рамзай! Не ломайся! Вот еще воображает, финка ты этакая! – вспыхнула Коткова, оскорбившись за себя и других.
Рамзай не потрудилась ответить и прошла в умывальную. Вернувшись, она снова собрала вокруг себя группу девочек и принялась выкрикивать, ломаясь и кривляясь, глупейшую рифмованную чепуху:
Пекин, Нанкин и Кантон…
Мы уселись в фаэтон
И отправились в Китай
Пить горячий, крепкий чай!
Не знаю, долго ли продолжался бы этот спектакль, если бы фрейлен Линдер не появилась на пороге со своим неизменным требованием:
– Schlafen, Kinder, schlafen![20]
– Знаешь, Нина, – обратилась ко мне Мила Перская, когда свет в комнате был притушен и мы улеглись в постели.
– Я давно хотела спросить тебя: веришь ли ты в сверхъестественное?
– Какие глупости, – отозвалась я. – Конечно, не верю.
– Нет, не глупости! – возразила Эмилия с жаром. – Нет, не глупости! Я, например, верю в существование привидений, духов и тому подобное. И потом, потом я убеждена, что мертвые могут являться к живым, приняв человеческий облик… Знаешь, – Мила понизила голос до шепота, – я тебе приведу один случай. Женя Лазарева рассказывала… Как-то она запоздала, возвращаясь с экзерсировки, и вдруг, проходя по залу, она остановилась, пораженная каким-то шорохом в стороне большого портрета. Женя трусиха страшная, но в тот раз поборола себя, оглянулась в ту сторону, и вдруг…
Тут Перская откинулась на подушки и закрыла лицо руками. Прошла минута… другая… Я сгорала от любопытства и нетерпения.
– Израэл… Нина! – глухим шепотом произнесла рыженькая Мила, – ты знаешь портрет императора Павла, основателя нашего института, тот портрет, который стоит за деревянной решеткой?..
– Знаю. Ну, и что же? – нетерпеливо пожала я плечами.
– А то, что его, императора, не было на портрете! Он сошел с портрета. Понимаешь, сошел!
– Какая чепуха! – возмутилась я, – и ты можешь верить подобному вздору?
– Это не вздор! – обиделась Перская, – все тебе могут подтвердить это. Многие знают, что ровно в полночь он сходит с портрета по красным ступеням и гуляет по залу.
– Глупости! – вскипела я, – только глупые дети способны верить в подобные выдумки. Ну, хочешь, я докажу тебе, что ничего подобного не происходит? Завтра же, в полночь, пойду в зал, и никакой император не сойдет в моем присутствии с портрета, уверяю тебя…
– Нинка! Глупая! Сумасшедшая, не смей говорить так! – в ужасе зашептала Мила, – и не смотри на меня так! У тебя такие глазищи в темноте! Мне страшно, Нина. Мне страшно!
– Перская, не глупи! – повысила я голос, – мы не маленькие дети. Что за безобразие, право, быть такой трусихой и ребенком! Нарочно, чтобы доказать ваше заблуждение, я завтра же отправлюсь в зал и в полночь буду караулить «выход» императора. А теперь пора спать. Спокойной ночи, Эмилия. Не мешай мне.
И с самым безмятежным видом я повернулась спиной к моей соседке и привычно погрузилась в свои вечерние грезы о Гори и об ауле, о синем кавказском небе и темных исполинах – горах, так беззаветно и горячо любимых мной.
Сладкие грезы далеко уводили от немилой институтской жизни, но, к сожалению, ненадолго.
Утренний колокольчик настойчиво и непреклонно возвращал к ней. Быстро одевшись (ни дома, ни здесь я никогда не тратила много времени на свой костюм), я вышла из дортуара, собираясь побродить в одиночестве до звонка, призывающего к молитве.
Миновав длинный верхний коридор, я вышла на церковную площадку и хотела уже спуститься по лестнице в так называемую «чертову долину», то есть небольшую круглую эспланаду, где висели огромные часы и стояли деревянные скамейки, когда снизу донеслись до меня приглушенные голоса, которые показались мне знакомыми.
– Спасибо, барышня, красавица, большое спасибо и за книжки, и за доброту вашу. Очень мы вам благодарны, мадемуазель Рамзай! Век буду за вас Бога молить.
«Рамзай! Что такое? – насторожилась я. – Опять Рамзай, с кем это она?»
Не отдавая себе отчета – хорошо или дурно то, что я делаю, я перевесилась через перила лестницы верхней площадки и заглянула вниз.
Я сразу узнала рослую фигуру гардеробной красавицы Аннушки, ее краснощекое, здоровое лицо, ясные, синие глаза, полные белые руки, обнаженные до локтя. Рядом с ней стояла «она» – моя мучительница, наша загадочная баронесса…
– Читайте хорошенько, Аннушка, это хорошие книги, – говорила шепотом зеленоглазая девочка, – эту книгу каждый русский человек прочесть должен. Это особенная книга, дивная! Вот сами увидите!
– Барышня, голубушка, душевное вам спасибо! – шептала в ответ Аннушка.
– Сегодня же ночью начну читать. Как девушки заснут у нас в подвале, я зажгу огарочек и примусь за чтение. Только бы наши не увидели. А то засмеют. Беда. И то смеются. Говорят: «Тебя барышня Рамзай обожает». Срамота!
– Какая срамота? – зазвенел дрожащий голосок, и я увидела, как темные брови баронессы сошлись в одну прямую тонкую полоску. – Какая же тут срамота, Аннушка? Ну да, обожаю, если у вас это так принято называть, обожаю вас за вашу доброту, трудолюбие, способности, уменье воспринимать прочитанное, уменье образовать себя. Потому что вы лучше всех этих изверченных, пустых, расчетливых девчонок. Да, обожаю и буду обожать, то есть любить вас, и никому не обязана давать в этом отчета. Да!
– Барышня, золотая! Баронесса моя миленькая! Не знаю уж, как благодарить вас. Вы такая беленькая, нежненькая, точно цветок или куколка, меня-то любите – мужичку-чумичку! Глядите, у меня и руки-то шершавые, исколотые…
– Вот-вот, за это и люблю я вас больше всех, Аннушка, – зазвенел в ответ взволнованный голосок Лидии. – Вы труженица, работница, всю жизнь трудитесь и трудиться будете, а мы, что из нас выйдет, когда мы кончим здесь курс и выйдем в свет?.. Бальные плясуньи, нервные барыньки… Ах, Аннушка, Аннушка, мне так жаль порой делается, что я родилась не простой крестьянской девочкой, а богатой баронессой Рамзай!
Взволнованный голосок дрогнул и умолк… Чьи-то мягкие шаги послышались на лестнице – собеседниц спугнули.
Желая опередить Рамзай, я опрометью кинулась в дортуар. Мое сердце билось усиленно, душа горела злорадным удовлетворением.
– Ага, – торжествовала я, предвкушая мщение, – ага, попались, наконец, гордая, очаровательная баронесса! Вы считаете себя выше, презираете девочек, которые «бегают» за учителями и равными себе воспитанницами, а сами «обожаете» простую девушку-горничную, «мужичку», как называет себя Аннушка! Вы, которая осмелились так гордо и заносчиво держать себя со мной! Сама судьба пожелала открыть мне вашу тайну, и теперь… держитесь, милая баронесса! Самозванная княжна сумеет отомстить вам. О, какое растерянное лицо сделаете вы, как округлятся ваши зеленые глаза, когда весь класс узнает о вашем поступке…
Задыхаясь и дрожа от нетерпения, я пулей влетела в дортуар и прокричала:
– Mesdames! Сюда! Я кое-что узнала и поделюсь сейчас с вами…
Жадные до впечатлений девочки мигом окружили меня. Я плохо сознавала, какую некрасивую роль решила исполнить. Я была во власти одной мысли, одного желания: отомстить, во что бы то ни стало отомстить гордой, злой девочке, которая грубо оттолкнула меня, насмеялась над моим великодушным порывом.
Преисполненная негодования и гнева, я пересказывала подругам то, что мне довелось только-что услышать на лестнице.
– Рамзай позорит класс… Рамзай поступает некрасиво… Честь класса затронута… «Бегать» за горничной-мужичкой!.. Мы все должны заявить Рамзай наше негодование, наш протест!..
– Да, да! Все! Все! Это возмутительно, это ужасно! – хорохорясь, выкрикивали воспитанницы. – Где она? Пускай явится только! Мы ей покажем! Хитрая! Лживая! Чухонка! Дрянная! Да где же она? Идите за ней! Приведите Рамзай сейчас! Сию минуту!
– Я здесь! Что надо? – ворвался в общий гвалт знакомый голос, и баронесса Рамзай, как ни в чем не бывало, приблизилась к нам.
– Вот она! Вот она! Срамница! Дрянная! Финка хитрая! – негодующие, крикливые, разгоряченные девочки тесным враждебным кружком обступили одноклассницу.
На ее нервном, подвижном лице отразилось самое неподдельное недоумение.
– Что такое? Ничего не понимаю! Да не орите же вы все разом! В чем я провинилась опять?
– Молчи! Молчи! Хитрая! Притворщица! – градом сыпалось со всех сторон.
Лидия нетерпеливо пожала плечами.
– Не все сразу… Объясните толком…
Решительная Марина Волховская – самая уравновешенная из всего класса – выступила вперед.
– Нехорошо… подло… не по-товарищески… – начала она сурово. – Некрасиво… Смеешься над другими, а сама горничную-полосатку обожаешь… Тихонько ото всех. А нам говоришь: «Не желаю унижаться». И потом – бегать за мужичкой… Эта Аннушка… Она репейным маслом голову мажет… О!
– Молчи! Довольно! Я поняла все… – высокомерно оборвала ее Рамзай. – Я поняла все. Кто-то подсмотрел за мной и насплетничал классу. Но класс мне не указчик. Что хочу, то и делаю. Да, что хочу, то и делаю, – окинув нас вызывающим взглядом, подтвердила она. – Я решила дружить с Аннушкой, потому что она простая, умная, добрая, прямая и непосредственная. Гораздо более непосредственная, чем вы все… Если бы вы знали, как стремится к свету ее простая, чистая душа! Как она жаждет учиться и добровольно занимается тем, к чему вас принуждают чуть не палкой. Она способнее и умнее многих из нас, и вся ее вина состоит лишь в том, что она родилась бедной крестьянкой. Пусть говорят, что я «обожаю» Аннушку те, кто не способен понять, что я по-настоящему люблю ее душу, ее трезвый, здоровый ум, и мое «обожание» может принести ей только пользу… Я даю ей книги, и в беседах со мной она находит интерес для себя… И я горжусь, что приношу ей пользу. Да. А теперь скажите мне, что лучше по-вашему: помогать развиваться молодой, жаждущей света, познания душе, или без толку юродствовать, бегая вприпрыжку за синими фраками наших учителей, «обожать» их, всячески проявляя в подобном поведении собственную глупость? Докажите мне, что я не права, и я тотчас же поступлюсь моей дружбой с Аннушкой и перейду на вашу сторону, даю вам честное слово, слово баронессы Лидии Рамзай.
Она кончила свою пылкую, горячую речь и теперь стояла, высоко держа голову, гордая, независимая, но взволнованная, как никогда.
Девочки по-прежнему тесно окружали ее. Все молчали. Прошла минута… другая… третья… И вдруг чей-то тихий, нерешительный голос произнес:
– Рамзай права. Права… Конечно…
– Да… Да… Разумеется права! Молодец, Рамзай! – восторженно подхватили остальные, тотчас позабыв о благородном негодовании, каким пылали минуту назад.
– Рамзай, твою руку! Мы были не правы! – спокойно и дружелюбно признала Марина Волховская.
И наша первая ученица энергично тряхнула руку Лидии.
Ее примеру последовали другие. Кто-то обнял Рамзай. Кто-то целовал ее стриженую головку.
Я почувствовала себя самым несчастным существом в мире. Я смутно сознавала, что поступила гадко, нехорошо, и жгучий стыд захватил мою душу. Но уйти я не могла. Будто что-то приковывало меня к месту. В эти роковые минуты я понимала, что всякий проступок влечет возмездие. И возмездие не замедлило совершиться.
– Кому я обязана разоблачением моей тайны? – поинтересовалась Рамзай, едва поутихла суматоха стремительного примирения.
Все взгляды, как по команде, обратились ко мне. Буду умирать – не забуду того взгляда, исполненного насмешки, вызова и презрения, которым наградила меня баронесса Рамзай. Взглянула – и отошла с гордым видом властительной королевы.
– Нина! Нина! Милая! Да «отделай» же ты ее, ради Бога! – шептала в ухо моя ярая сторонница Перская.
– Отвяжись! – сорвала я злость на ни в чем не повинной Миле. – Уйди ты от меня, все вы уйдите! – неожиданно накинулась я и на трех-четырех девочек, оставшихся возле меня и глядевших с жалостью и сочувствием. – Никого мне не надо, никого, никого!..
Отвернувшись от них, я выбежала из дортуара.
