Лидия Чарская
Вторая Нина
Часть вторая
ЗА СЕРЫМИ СТЕНАМИ
Глава первая
Я – ИНСТИТУТКА
Упруго покачиваясь на рессорах, карета подкатила к подъезду большого, неприветливого петербургского дома. Длинная аллея, идущая вдоль вытянутого серого фасада, освещалась лишь двумя-тремя фонарями, горящими вполнакала. Швейцар в красной ливрее помог нам выйти из кареты, – мне и Люде.
– Барышня Влассовская! Наконец-то! – искренне обрадовался он.
– Узнали, Петр? – ласково кивая ему, спросила моя названная сестра.
– Как не узнать, как не узнать! – заторопился он. – Совсем не переменились, барышня. Если бы мне даже и не сказали, что вы приедете – узнал бы. Как же! Ведь про вас, барышня, и до сих пор в нашем институте все разговоры идут, вспоминают вас часто. Вас, да покойную княжну Нину Джаваху – царство ей небесное!.. Никого так долго не помнят, как вас… Спросите любую барышню в институте – все знают по рассказам барышню Влассовскую… И не видно, что шестнадцать лет прошло с тех пор, как от нас уехали. Такие же, как в день выпуска, остались… Право!.. Новенькую барышню нам привезли? – приветливо глядя на меня, поинтересовался Петр.
– Да, новенькую. Можно к баронессе? – Коротко отозвалась Люда, снимая пальто и шляпу. По-видимому, ей не хотелось поощрять словоохотливость собеседника…
– Как же, как же, сию минуту. Их превосходительство ждали вас уже утром. Телеграмма вчера от вас получена. Пожалуйста, я вас проведу к баронессе.
И, сделав нам знак следовать за ним, пошел вперед, неслышно ступая по гладко отполированному паркету.
Миновав узкую, длинную комнату с деревянными скамьями и роялем у окна, мы вошли в зеленую приемную с мягкой мебелью и высокими зеркалами, и, наконец, с таинственной доверительностью кивнув нам головой, Петр приоткрыл массивную дверь, завешенную тяжелой бархатной портьерой.
– Люда, mon adoree![14] – послышался тотчас же низкий бархатный голос, и высокая, полная дама с красивым строгим лицом раскрыла объятия.
Ей одной свойственным, необычайно мягким движением Люда скользнула вперед и упала в эти объятия.
Баронесса Нольден, начальница института, знала Люду еще шестнадцать лет тому назад, когда, состоя фрейлиной одной из августейших покровительниц института, приезжала туда каждую неделю. Люда Влассовская пользовалась исключительным расположением баронессы.
И теперь, возглавив институт, баронесса с распростертыми объятиями принимала свою любимицу.
– Очень, очень рада видеть вас, дорогая Люда! – восклицала она, целуя мою названную сестру.
Когда радостное оживление первых минут встречи поутихло, Люда взяла меня за руку, чтобы подвести к начальнице.
– Вот моя воспитанница Нина, баронесса. Прошу любить и жаловать… Нина, – обратилась она ко мне, поцелуй же ручку maman.
Я стояла, не двигаясь, и во все глаза смотрела на баронессу. Смешная тихоня Люда…
Целовать руки? Я? Княжна Джаваха Нина бек-Израэл, я буду целовать руку какой-то остзейской баронессе, потому только, что она имеет счастье быть начальницей учебного заведения, куда я поступаю на год, – благодаря хлопотам той же Люды! Нет, это уж слишком!
– Нина! Нина! – шепчет между тем Люда испуганно, – ты мне погубишь все дело! Полно, Нина, дорогая моя, хорошая! Ведь тебя приняли по доброте баронессы, ведь это против правил – принимать в старший, выпускной класс. Пойми же, Нина, пойми! – волнуясь, продолжает шептать Люда.
– Меня не даром приняли! – отвечаю я запальчивым шепотом, – и ты это отлично знаешь. А если это такое благодеяние, как ты говоришь, – неожиданно проявляю я покладистость, моя бедная Люда бледнеет от ужаса, предчувствуя какую-нибудь неблагонравную выходку с моей стороны, – изволь, я готова поблагодарить баронессу, только иначе, чем ты рекомендуешь.
И я с подобающей торжественностью выступила вперед, придерживая кончиками пальцев складки траурного платья и низко приседая перед начальницей института, произнесла самым высокопарным тоном, какой только сумела изобразить, подражая бабушке и светским дамам нашего горийского общества:
– Честь имею поблагодарить вас, баронесса.
Что-то неуловимое, как проблеск зарницы, возникло в заискрившихся юмором умных глазах баронессы и придало новое выражение ее энергичному лицу. Вот это «что-то» и разрушило преграду между нами, прирожденной столичной аристократкой и вольной, свободной от условностей этикета горянкой-княжной.
– Но она прелестна, твоя воспитанница, chere[15] Люда! Такая непосредственность! – обратилась баронесса к смущенной Люде, одобрительно улыбаясь.
– Нет! Вы – прелесть! Вы, а не я! – воскликнула я, – и если весь институт таков, как его начальница, то я очень раскаиваюсь, что не поступила сюда на семь лет раньше. Руку, баронесса! Дайте мне руку! Я не сомневаюсь, что мы станем друзьями на всю жизнь.
Я подбежала к баронессе и протянула ей руку, смело и твердо глядя ей прямо в лицо.
Люда помертвела. Потом ее бледное лицо пошло пятнами багрового румянца.
– Нина! Нина! – прошептала она в священном ужасе, кажется, готовая упасть в обморок.
Но мне сейчас одно только было важно: откликнется баронесса на мой призыв или нет? И баронесса откликнулась. Она взяла мою загорелую и загрубевшую от конской упряжи руку своей холеной благоухающей ручкой, крепко пожала и серьезно сказала:
– Да, Нина бек-Израэл, мы с вами будем друзьями! Я в этом уверена.
– Ага! Что, взяла? – не преминула я поддеть названную сестру, – а ты: ручки целуй, в благодарностях рассыпайся… Как же! Никому в жизни я рук не целовала, кроме покойного папы, и целовать не буду. Да, не буду! Баронесса – прелесть, а не какое-нибудь чучело и отлично поймет мои душевные побуждения! Молодец, баронесса!
С этими словами я обняла начальницу и крепко, звучно чмокнула ее в губы.
Если за минуту до этого Люда была только близка к обмороку, то сейчас она непременно упала бы без чувств, если бы баронесса Нольден не поспешила покончить с этой оригинальной сценой, сказав, что пора отвести молоденькую бек-Израэл, то есть меня, к подругам, которые уже поднялись в дортуар.
– А вы, душа моя, – предложила начальница Люде, – пойдите тотчас же к вашим малюткам, чтобы сразу приступить к исполнению новых обязанностей, а то у них, в отсутствие классной дамы, дежурит пепиньерка.[16] В моей рекомендации вы не нуждаетесь. За эти шестнадцать лет не угасла память о примернейшей и лучшей ученице нашего института Людмиле Влассовской. С Богом, дитя мое, – прибавила баронесса. – Вам предстоит нелегкий путь. На протяжении семи лет вы будете жить, вникать во все подробности воспитания тридцати пяти воспитанниц, чтобы вырастить из нынешних крошек честных и хороших тружениц-гражданок. Это далеко не простая задача. Но вы – Людмила Влассовская, а не кто-нибудь другой, и я спокойно вверяю вам мое стадо. С Богом, Люда!
Перекрестив мою названную сестру, баронесса поцеловала ее в лоб и обратилась ко мне:
– Ну, а теперь пойдем и мы!
И, взяв меня за руку, вывела из приемной.
Длинный, бесконечный коридор, скупо освещенный редкими газовыми рожками, расстилался перед нами. Миновав его, мы поднялись по широкой, роскошной лестнице мимо двух таких же коридоров и вошли в четвертый этаж здания. Здесь коридор шел вправо от широкой площадки с дверями домашней церкви института.
– Классы уже разошлись по дортуарам, – нашла нужным сообщить мне начальница и отворила какую-то дверь.
Громкое, назойливое, беспрерывное жужжание буквально оглушило меня. Точно миллиарды пчел слетелись на майский праздник! Комната, куда мы вошли, служила, очевидно, умывальной, потому что на правой ее стене были расположены водопроводные медные краны. Несколько девушек, возрастом от шестнадцати до девятнадцати лет, плескались у кранов, коротко переговариваясь между собой. На них были надеты короткие холщовые юбочки и остроконечные колпачки, поразительно безобразившие эти юные лица.
Заметив наше появление, девочки разом отскочили от медных кранов и, вытянувшись в линию, присели чуть не до земли, дружно приветствуя начальницу:
– Bonsoir, maman![17]
Я взглянула на баронессу и не узнала нового выражения ее как бы закаменевшего лица. Помину не осталось от ласкового одобрения, легкой обаятельной насмешливости… Она была теперь олицетворением строгости и дисциплины.
– Bonsoir, maman! – эхом откликнулось множество голосов, едва мы переступили порог дортуара – большой, длинной комнаты, похожей на казарму, с двумя рядами кроватей, поставленных изголовьями одна к другой. Некоторые девушки-подростки успели переодеться в холщовые юбочки, кофточки и колпачки, другие были в зеленых камлотовых платьях, белых передниках и пелеринках. И все они обступили нас, почтительно приседая перед баронессой и с любопытством разглядывая меня. Жужжанье прервалось, как по мановению волшебного жезла, и в дортуаре воцарилась мертвая тишина.
– Mesdames! – особенно четко и звучно раздался в этой тишине голос начальницы, – вот вам новая подруга. Прошу не обижать ее, она названная сестра всем вам хорошо известной мадемуазель Влассовской, которая сегодня вернулась в институт и стала классной дамой у седьмых. К тому же Нина бек-Израэл круглая сирота… Круглая сирота, понимаете? – подчеркнула баронесса Нольден. – Впрочем, зачем я говорю вам это? Вы – взрослые барышни и вполне сочувственно отнесетесь к новой подруге. Бек-Израэл – истинное дитя Кавказских гор и невольно во многом отличается от вас, вполне воспитанных барышень, но вы должны быть снисходительны к ней… вы должны…
Что такое? «Снисходительными» ко мне?
«Милая баронесса, я не нуждаюсь в снисхождении»… – хотелось мне крикнуть непрошенной покровительнице, я уже была готова объясниться с начальницей, но тут передо мной предстало нечто необычайное – длинное, костлявое, худое, как скелет, облаченное в синее платье, в котором, как в мешке, болталась жалкая плоть этого странного существа.
– Мадемуазель Арно, вот вам новая воспитанница. Прошу любить и жаловать, – с любезной улыбкой сказала баронесса, протягивая руку синему привидению, – и обернулась ко мне:
– Мадемуазель Арно, – наставница выпускного класса, то есть ближайшая ваша начальница, милое дитя, и вы должны ей во всем подчиняться, как и все воспитанницы.
Первый раз в жизни я видела перед собой классную наставницу, и надо же было случиться, чтобы ею оказалась именно мадемуазель Арно! Ведь я хорошо знала ее по воспоминаниям Люды – Арно была в свое время и ее воспитательницей! И, по рассказам, мадемуазель представлялась мне просто «длинной вешалкой в синем», тогда как в действительности классная дама была, похоже, не только комической фигурой…
Между тем Арно почтительно присела перед баронессой.
Нечего сказать – грациозным был этот поклон!
Потом она подошла ко мне и подала руку, прошипев:
– Добро пожаловать, милое дитя.
Я едва прикоснулась к ее холодным влажным пальцам, напоминавшим мне прикосновение лягушки, и тотчас же вырвала свою руку. Не сомневаюсь, что Арно успела заметить выражение гадливости на моем лице…
Она значительно поджала губы и произнесла сухим, деревянным тоном:
– Мы ждали вашего приезда. Вот ваша постель, мадемуазель. В классе вы будете сидеть с Мариной Волховской. Она лучшая ученица и поможет вам в том, в чем вы не особенно тверды.
– Очень рада, потому что я далеко не тверда во многом, – ответила я непринужденно, успев заметить, какое испуганное выражение приняло лицо «привидения», как я мысленно окрестила классную даму.
– Ну, а теперь спокойной ночи, дитя! Мне пора идти, – вставила свое слово баронесса и, погладив меня по голове, как ребенка, величественно направилась к выходу в сопровождении классной дамы.
Я осталась одна среди бело-зеленого роя воспитанниц.
Глава вторая
ЗНАКОМСТВО. НЕОЖИДАННЫЙ НЕДРУГ
Какие у вас прелестные волосы!
– Сколько вам лет?
– Как? Только шестнадцать? Неужели шестнадцать? Тогда вы почти самая младшая в классе. Одна Лазарева – однолетка с вами. Женя Лазарева! Женька! Женишок! Где ты? Только ей одной будет скоро шестнадцать лет, а мы все старше.
– Maman говорит, вы сирота!
– Это ужасно! Ах, мне вас жаль! – выделился в хоре общих возгласов и расспросов нежный голосок.
Я быстро оглянулась. Прелестное личико было обращено ко мне с явным сочувствием. Голубые глаза сияли лаской. Белокурая девочка была миниатюрна, как фарфоровая куколка.
– Женя Лазарева, – назвалась она.
– Женька – молодец, прелесть! Она у нас самая чувствительная. Сирот и мышей любит и жалеет больше всего на свете! Мы ее так и прозвали – «Мышка».
Тиха, покорна, молчалива, Как лань лесная боязлива…
С пафосом продекламировала рослая девушка с румяными щеками, черными огненными глазами и толстой, как корабельный канат, пышной косой.
– Позвольте отрекомендоваться: Щупенко, казачка Ростово-Донская, или просто: «Маша» – по имени и «Казачка» – по прозвищу. Дон свой люблю и вас любить буду.
– Да, да, все мы любить вас будем! – пообещал другой нежный голос.
– Ну, Милка Перская всех любит, не от сердца только, а по привычке, – насмешливо воскликнула, выступив вперед высокая, рябая, энергичная с виду девушка. – Эмилии всегда и всем восторгаться надо. Без этого не проживет. Она у нас леденчик. Так и тает, так и тает. Смотришь – и нет ничего, растаяла совсем…
– Ну, уж ты, пожалуйста, Волховская, – обиделась рыженькая большеглазая девочка.
Я обратила внимание на Волховскую, поскольку Арно называла фамилию моей будущей соседки по парте – прямые резкие черты, упрямая складка у губ, взгляд энергичный и открытый.
«Так вот она какова – первая ученица, представительница выпускных!» – отметила я, еще не разобравшись, нравится она мне или нет.
– Новенькая? Где новенькая? Maman, говорят, новенькую привела! – послышались новые голоса, и в дортуаре появилась еще одна группа девочек.
– Лида! Лида! – неслось со всех концов дортуара, – что же так долго, Лида?
– Мы экзерсировались. «Блоха» заставила. Все к soiree[18] готовимся. До десятого поту! – послышался сильный, звучный девичий голос.
И в ту же минуту, самым бесцеремонным образом расталкивая окружавших меня девочек, его обладательница ворвалась в центр нашего круга.
Нельзя сказать, что она была красива или хотя бы миловидна. Передо мной стояла стройная, небольшого роста девушка-подросток лет семнадцати, с темными коротко остриженными волосами, вьющимися, как у мальчика. Обыкновенная девушка. Но неизъяснимая притягательность была в ее нервном, вызывающе гордом лице с насмешливыми, слегка прищуренными зеленовато-серыми глазами… Крупные и, пожалуй, слишком полные губы дерзко улыбались, когда она уставилась на меня с выражением самого беззастенчивого любопытства. Не знаю почему, но с первого взгляда я испытывала безотчетную симпатию к зеленоглазой девушке, которую она явно не разделяла, потому что в ее пристальном любопытстве я чувствовала какую-то недоброжелательную предвзятость.
– Бароночка, тебе не нравится новенькая? – спросила одна из пришедших с ней воспитанниц. – Говори же, душечка-бароночка…
– Игренева, опять! Сколько раз надо повторять тебе, что мы вышли из того возраста, когда можно было называть друг друга кисками, душками, мушками, блошками… Почему не клопиками, таракашками, мокричками? Брр! Презираю! Наивно и смешно. Меня, по крайней мере, избавьте от всего этого! – раздраженно проговорила зеленоглазая девочка.
– Рады стараться, превосходительная баронесса! – пропищал кто-то, поддразнивая гордячку.
– Коткова! Вы глупы, если не можете понять этого!
Зеленоглазая девочка бросила грозный взгляд куда-то в сторону. Зрачки ее расширились. Бледные щеки вспыхнули румянцем.
– Баронесса, не злитесь! – предложил тот же голос, но уже миролюбиво, без подвоха.
– Я и не злюсь! – горячо выкрикнула Лида. – Злиться на вас всех было бы по меньшей мере… оплошностью с моей стороны. Ну, да не в том дело! – махнула она рукой и презрительно улыбнулась.
– Как ваша фамилия? – неожиданно обратилась она ко мне.
Я не ожидала вопроса и растерялась, когда ко мне обратилась эта гордая, независимая девочка.
– Ее зовут Ниной бек-Израэл, названной княжной Джаваха, – выскочив вперед, ответила за меня Эмилия Перская.
– Разве вы немы, что позволяете отвечать за себя? – не обратив ни малейшего внимания на рыженькую Милу, спросила Лидия Рамзай.
– Бек-Израэл! – ответила я громко, глядя в зеленые глаза девочки.
– А при чем же тут «названная княжна Джаваха?» – не спуская с меня взгляда, спросила она.
– Моего названного отца и дядю звали так, и на Кавказе все меня знали под этой фамилией. Мои предки…
– Да, наши предки Рим спасли! – рассмеялась мне в лицо странная девочка, заставив меня вспыхнуть от незаслуженной обиды.
Баронесса, казалось, тотчас забыла обо мне, но не тут-то было…
– Соня! Пуд! – тормошила она полную, высокую, апатичную девушку с вялым одутловатым лицом, вполне оправдывающую свою фамилию – Пуд. – Ты знаешь басню Крылова «Гуси»?: «Мужик гусей гнал в город продавать»… Если помнишь, продекламируй новенькой…
– Я не нуждаюсь в этом, – разом закипая гневом, воскликнула я, – слышите ли, не нуждаюсь! И потом, ваш пример неудачен. Если вы хотите острить, то должны, по крайней мере, попросить кого-нибудь, чтобы вам объяснили смысл басни, которую вы упомянули. Крыловские гуси кичились своими доблестными предками, а я…
– А вы кичитесь происхождением вашего названного отца, госпожа самозванная княжна. Не все ли это равно! – насмешливо выкрикнула Лидия.
– Вы лжете! Вы лжете! И если вы еще одно слово скажете, я не ручаюсь за себя! – воскликнула я, бросаясь к язвительной баронессе.
Но в эту минуту на пороге дортуара вновь появилось костлявое привидение, именуемое классной дамой, мадемуазель Арно.
– Как, еще не в постелях? – уныло удивилась она и тотчас же захлопала в ладоши, аккомпанируя своему скрипучему голосу:
– Спать, девочки, спать! Пора ложиться.
– Мадемуазель Арно! Я забыла, как жаба по-французски? – послышался преувеличенно кроткий голос Тони Котковой.
– Le crapaud, – ответила мадемуазель Арно, не подозревая еще о подоплеке простого вопроса.
– А лягушка? – послышалось из противоположного угла.
– La grenoille, – снова ответила эта невольная мученица в синем форменном платье.
– А бывает синяя лягушка, мадемуазель Арно? – после небольшой паузы раздался задорный голосок Котковой.
– Мадемуазель Коткова, вы будете наказаны! – почуяв, наконец, в чем дело, прошипела та, зеленея от злости.
– А синие привидения есть? – давясь от смеха, вторила шалунье Котковой Даля Игренева.
Девочки, успевшие улечься по своим постелям, сдержанно фыркали в подушки.
– Спать! Спать! – отчаянно вопила несчастная Арно, предугадывая начало травли, и с безнадежным видом металась по дортуару.
Я легла на узкую жесткую кровать, под холодное нанковое одеяло, предварительно закрутив вокруг головы свои длинные косы и запрятав их под ночной чепец. Моя постель была крайней от дверей умывальни. Подле меня лежала рыженькая Перская.
Эта девочка казалась мне симпатичнее других, и я была довольна соседством с ней. Когда свет в лампе был собственноручно притушен взгромоздившейся на табурет мадемуазель Арно, и классная дама «испарилась», по выражению институток, в свою, соседнюю с дортуаром комнату, я услышала тихий, чуть внятный шепот подле себя:
– Бек-Израэл! Бек-Израэл, вы спите?
– Нет, а что? – поспешила я отозваться.
– Не спите, Израэл, не спите! Мне так хочется поговорить с вами, – зашептала рыженькая Перская. – Вы не сердитесь, Израэл, что я к вам «лезу» по первому слову. Но я не «подлизываюсь». Ей Богу же, нет! Хотите, перекрещусь! Вот!
И, прежде чем я могла заверить девочку, что и без того верю ей, Мила поспешно извлекла из-под сорочки белое костяное распятие и набожно приложилась к нему губами.
– Вот, – торжествуя заключила она, – вот! Теперь вы не имеете права мне не верить. Клянусь вам Богом, Израэл, вы мне понравились с первого взгляда. Так понравились, что ужас! Я обожаю Лермонтова… Башню Тамары помните у него?
В глубокой теснине Дарьяла, Где роется Терек во мгле, Старинная башня стояла, Чернея на темной скале…
Девочка декламировала весьма выразительно, и ее большие карие глаза сияли умиленным восхищением. Потом она продолжала:
– Вы точно Тамара, Израэл, настоящая лермонтовская Тамара. И такая же красавица! О вас уже давно говорилось в институте…
– Что же говорилось? – полюбопытствовала я.
– Говорили, что новенькая поступит особенная. Что у нее, у вас то есть, преромантическая судьба. Что родители ваши были лезгинами из аула, что они бежали, крестились, потом погибли в горах. Правда это?
– Да, правда, все это правда, – вздохнула я.
– Правда! Иисус, Мария!
Прежде, чем я могла опомниться, рыженькая полька перепрыгнула ко мне на кровать и шептала, целуя мое лицо, волосы и щеки:
– Милая! Милая! Милая! Сколько вы испытали! Позвольте мне обожать вас! Я обожаю все особенное, романтическое… Я… вас… только никому не скажете? Нет?.. Так я вам тайну открою, большую тайну. Побожитесь только, что ни одна душа не узнает о ней!
Она так крепко сжимала в восторженном порыве мои пальцы, ее огромные влажные глаза так умоляюще глядели, что я невольно поддалась порыву этой смешной восторженной девочки и клятвенно обещала ей – никому не говорить об ее тайне.
Едва дослушав мое обещание, она стремительно наклонилась ко мне и зашептала на ухо:
– Ах, Израэл, это такая тайна, такая, слушайте! Ни одна душа еще не знает об этом. Я пишу стихи, Израэл. Я – поэтесса.
И она упала головой мне на плечо, тихонько всхлипывая от избытка чувств, владевших ею.
Помолчав недолго, она продолжала:
– Вы презираете меня, Израэл? О, да, конечно, презираете в глубине души. Но я вас люблю, Израэл! Моя душечка! Моя Тамара! Я хочу подружиться с вами. Хочу быть вашей подругой. Вы мне не откажите в этом, милая, добрая, красавица моя?
Голос девочки дрожал искренним чувством. Она была вполне чистосердечна, эта маленькая рыженькая Перская с ее восхищенными глазками и восторженной душой. Она была восторженна, а я одинока в этом большом темном дортуаре среди чужих мне по духу тридцати девочек. Другого выбора не было, и потому, отчасти, не желая оскорбить вполне сочувствующую мне девочку, отчасти, признавая свое одиночество, я протянула ей руку со словами:
– Охотно принимаю вашу дружбу, Мила, и постараюсь быть хорошим и верным другом для вас.
– Для тебя! – поправила девочка и бросилась меня целовать.
– Для тебя! – повторила я с улыбкой, и союз дружбы был заключен.
