Лидия Чарская
Джаваховское гнездо
Люда крестит и целует Нину, Сандро. Даже Агу-Керима и Селима украдкой благословляет она.
– Возвращайтесь обратно с Даней! Да скорее!
– Оставайтесь с миром. И да хранит вас Бог!
Лошади идут рысью прямо с места. Всадники, как влитые, сидят в седле. Нина по-мужски, верхом, на своем Карабахе.
Селим осаживает коня и кричит Селтонет:
– Я не сержусь на тебя, Селта, нет!
* * *
Какая пытка! Больше месяца Даня переносит ее. Теперь ей яснее чем когда-либо, что ее обманули. Эта голубая комната-коробка, насыщенная одуряющим пряным ароматом, с дымком курильниц, туманящим мозг, эти ежедневные прогулки в горы, под густой чадрою, под наблюдением Гассана и его сыновей – все это только теперь начинает она понимать.
Даже в аул ее не пускают, оберегая, как пленницу. Она не смеет никуда выйти без разрешения Леилы-Фатьмы. Но хуже всего эти непонятные чары.
Раза три-четыре в неделю наезжают в усадьбу дочери наиба, важные, знатные гости. Тогда Леила-Фатьма наряжает ее в тот же белый, затканный серебром балахон, крепко затягивает на голове ее унизанную жемчугом повязку с покрывалом, насильно затемняет ее сознание каким-то составом изагадочными чарами наводит на нее сон, подчиняя страшной, неведомой, давящей, как кошмар, чужой воле. Кто-то точно говорит в такие минуты Дане: «Делай это!», «Поступай так!» И она подчиняется, хотя душа ее борется и тело тоже от нестерпимой усталости и муки. На этом теле есть следы ран. Она чувствует порою острую боль кинжала, вонзающегося в мягкую часть руки. Но ни крикнуть, ни произнести слова у нее нет силы. Или она танцует, танцует почти над землею, едва касаясь ее ногами, в каком-то странном полусне, при свете красных и желтых огней, которые поддерживает Леила-Фатьма. Иногда она поет заунывные восточные песни, которых не слыхала и не знала раньше. Иногда видит странные, таинственные картины из прошлого и будущего посетителей-гостей и говорит их им, склоняясь над гладкой поверхностью воды в кувшине или над пеплом, уложенным мягкою горкою в жерле бухара.
И при этом какие муки, какие муки она переживает!
По вечерам, когда нет гостей в доме, Леила-Фатьма ведет ее на утес. Гассан несет арфу за ними. И тут, стоя над бездной, разверзающейся у ее ног, Даня играет. Ее игру слышно далеко вокруг. Но никто не смеет подойти близко. Никто не видит ее хрупкой фигурки, укутанной с головы до ног чадрой. Ночь и горы ревниво берегут их тайны.
Горцы боятся, как проклятого места, усадьбы дочери наиба. Говорят, там поселился шайтан. Эта музыка не восхищает, а скорее пугает бестудцев.
Леила-Фатьма колдунья. Люди чуждаются ее.
Даня играет в присутствии Гассана и своей новой владычицы. А подальше, у костра, три дидайца, еще летом нанятые Леилой, стерегут баранов и коней. Их глаза хищно сверкают из-под лохматых папах, сдвинутых на самые брови, и страшно слышать их отрывистый говор.
Даня вздрагивает каждый раз, когда встречается взором со старшим из них, Мамедом. Этот по виду настоящий душман.
– Не бойся их, роза, не бойся! Это добрые люди – слуги мои, – успокаивает ее в такие минуты Леила-Фатьма, подмечая ее испуганный взгляд.
* * *
Целую неделю шли дожди. Горные потоки, эти бесконечные Койсу, получившие свое прозвище по имени мест, пересекаемых ими, расширились, надулись, потемнели.
С клекотом носились седые кавказские орлы. Полысела и сжалась как-то листва на чинарах. Летние цветы уныло умерли в котловинах. Отцветали дикие розы, и веяло тлением от их предсмертных улыбок.
Леила-Фатьма ходила всю эту неделю радостная, точно в праздник. Даня, напротив, осунулась, побледнела. Приходилось работать без устали последние дни. Все чаще и чаще наезжали посетители. Все чаще и чаще проделывала Леила-Фатьма над ней свои волшебства. Все реже и реже возникал между ними разговор о поездке по Кавказу, по Персии, по России, в Петербург.
И прилив отчаяния все сильнее и сильнее овладевал Даней. Все ближе, роднее и заманчивее начинало казаться недавно пережитое прошлое, все ближе и дороже представлялось милое, ею самою покинутое, Джаваховское гнездо.
Сначала бессознательно, робко толкнулась эта мысль ей в голову, потом ярче и определеннее осветила она усталый, отуманенный мозг. Желанной и прекрасной показалась бы малейшая возможность вернуться. Но – увы! Она понимала, что Леила-Фатьма не так легко согласится выпустить ее из своих цепких рук.
* * *
Снова сумрачный, слезливый день начинающейся осени. Снова плачут под дымкой тумана горы. Из бездны, как серые духи, ползут влажные облака. Тропинки в ущельях размыло.
Окно в сакле раскрыто настежь. Отдернут ковер от дверей. На подушках, брошенных на ковер, прикрытая буркой, лежит Даня.
Усталостью скованы ее члены. Все тело ноет и болит. Вчера она опять, подчиненная чужой воле, развлекала Леилиных гостей. О, как измучилась она! Как болит ее голова, грудь! Еще один такой вечер, и она, кажется, сойдет с ума. Нет! Нынче же надо прекратить все это. Нынче же скажет она Леиле-Фатьме: «Довольно! Время не ждет. Или ехать концертировать с арфой, или пусть отпустит ее обратно домой».
Домой!
Это слово выделилось случайно из вихря Даниных мыслей. А между тем как правдиво оно! Если и любили где-либо ее, Даню, и жалели, и ласкали ее, так это там, дома, в гнезде.
Гема, тетя Люда, Маруся, Сандро и даже «та», непонятная ей, энергичная суровая девушка, и та по-своему заботилась о ней.
Она, может быть, была права. Надо много и долго учиться, чтобы иметь возможность царить над людьми.
То, что заставляет проделывать ее Леила-Фатьма, разве это искусство? Разве это даст славу Дане? Разве может дать славу? Эта мысль так глубоко и цепко охватывает девочку, что она почти не слышит приблизившихся к ней шагов.
– О чем задумалась, моя роза? О чем, лазоревый цветик не наших полей?
Опять она, эта старуха, отравляющая Дане душу и мозг.
Острый, небывалый еще прилив злобы охватывает девочку. Вся дрожа, вскакивает она с подушки, вытягивается во весь рост.
– Что тебе надо от меня? Зачем ты пришла сюда? Зачем мучишь снова?
– Мучу тебя? – ломаный русский язык татарки едва умеет произносить слова. – Что ты, звезда души моей! Богатой, знатной хочет сделать тебя Леила-Фатьма. А ты – «мучишь»! Что ты! Что ты, бирюза моя!
Эта льстивая речь еще больше разжигает сердце Дани. Она еле владеет собой.
– Когда ты увезешь меня отсюда, из этой норы?!
– Скоро, яхонтовая, скоро…
Глаза дочери наиба прыгают, точно горящие светляки. Лукава и пронырлива ее улыбка.
Эта улыбка переполняет чашу терпения Дани.
– Ты лжешь! – вспыхивает она и топает ногою. – Ты лжешь, старуха! Ты никуда не повезешь меня!
Что-то новое пробуждается в лице Леилы. Остатки прежнего величия озаряют его. Теперь уже сама она вспыхивает в свою очередь, не меньше Дани.
– Ты смеешь кричать на дочь наиба! – грозно срываются с ее губ суровые слова.
– Но дочь наиба лжет, как последняя служанка!
Эта фраза вылетает помимо воли из побелевших от гнева губ Дани.
Как удар кнута падает она на Леилу-Фатьму.
– Жалкая девчонка! – кричит она. – Жалкая, слабая русская девчонка! Ни капли мудрости в твоей голове! Разве можешь ты получить славу? Леила-Фатьма может, а не ты. Но Леила-Фатьма не хочет заморить насмерть такую слабую курицу, как ты. Довольно ты для нее послужила. Послужи новому повелителю и мужу. Курбану-аге ты приглянулась, глупая овечка. В жены берет тебя Курбан-ага. Богатой будешь. Княгиней будешь. Бери, глупая, свое счастье. Обеими руками бери. Стать женою знатного бея суждено тебе на роду, глупая, нищая девчонка.
В первую минуту Даня плохо понимает сказанное. Так дико, так невероятно нелепо оно. Ей, почти девочке, едва достигшей шестнадцати лет, стать женою этого важного, напыщенного дикого татарина из Кабарды, которого она мельком видела из-за своей занавески, в вечер его посещения, когда играла на арфе для него?!
Так вот оно что. Вот куда гнет Леила-Фатьма. За богатый калым продает ее, Даню, русскую, христианскую девушку, в жены мусульманскому бею. Так вот она какова, эта старуха, обещавшая наивной девушке славу.
Гнев, презрение вспыхивают в оскорбленной душе Дани. Она делает шаг к Леиле-Фатьме, порывисто закидывает голову и кричит ей в самое лицо:
– Никогда! Слышишь: никогда в мире! Скорей умру, нежели это! Скорей умру!
Потом порывистым движением оглядывается на дверь.
Что если броситься в аул Бестуди? Бежать к его старшине, наибу, к мулле, к властям селения, сказать все, просить защиты? Открыть козни Леилы-Фатьмы, упросить вернуть ее, Даню, в Гори, домой!
В ауле знают Нину. Ее родители оттуда. Память о деде ее, Хаджи-Магомете, величавом старике, не умерла там и поныне. Неужели не заступятся, не спасут?
Мысль, вихри мыслей кружатся в голове Дани.
Да! Да! Конечно! Так! Так! Рассуждать нет ни времени, ни силы. Леила-Фатьма стоит перед ней, торжествующая, злая, безобразная, настоящая ведьма.
– Прочь с дороги, старуха, прочь!
Даня изо всей силы отталкивает свою мучительницу и с воплем бросается за дверь.
Чьи то сильные руки хватают ее за плечи. Перед нею лицо Гассана. За ним лица его сыновей. И Леила-Фатьма снова перед нею. Она что-то говорит по-татарски, быстро, быстро, тыча пальцем в Даню, злобно сверкая глазами, с проступившей пеной у рта. Гассан машет головою, снимает пояс, что-то приказывает сыновьям. Те бросаются к Дане.
Минута – и она чувствует себя связанной по рукам и ногам.
Черные глаза Леилы, с разлившейся в них мглою, снова перед лицом Дани и точно магнетизируют ее. Знакомое оцепенение охватывает Даню.
Далекою, несбыточною, отвлеченною кажется ей ее мечта о возврате в Джаваховское гнездо.
Мысль притупляется…
Все кончено для нее, Дани. Все!
– Прощайте, «друг», тетя Люда, милая, милая Гема. Прощайте все!
ГЛАВА 7
Глухая полночь. Сплошная черная мгла кутает землю. И только сверкают выпуклые пятна золотых звезд, зажженных Самим Богом.
Четыре путника гуськом пробираются по узкой, повисшей над бездной тропинке ущелья. Звонко отбивают каждый шаг свой осторожные кони. На волю их положились всадники, бросив поводья.
Наверху – небо, внизу – бездна, перед ними невидимая змейка горной тропинки. Один неверный шаг, одно неверное движение лошади, и все пропало. Черные бездны Дагестана умеют свято хранить свои тайны, тайны смельчаков, нашедших судьбу свою в такие ночи на дне бездны, среди камней и скал.
Но горные лошади – это хранители их хозяев. Горный конь так же осторожен и чуток к опасности, как и быстр, легок и вынослив в пути. Не сбросит, не уронит, не соскользнет в бездну, не выдаст: идет весь подобравшийся, упруго ступая по каменистому грунту тропы, только храпит, косясь в темноте на черную мглу обступивших его гор и ущелий.
Но вот миновали труднопроходимое место. Шире становится предательская тропа. Дальше отступает бездна. Теперь уже мелкие камешки, выскакивающие из-под копыт коней, не падают в нее, с легким звоном срываясь с утеса. Круче зато делается подъем.
Тяжелее ступают кони.
За поворотом утеса сверкает звездочка, яркая, горючая. Это не небесная звезда. Это фонарь наверху мечети. Тот же маяк для запоздалых путников гор, что и на водной стихии.
– Аул Бестуди. Добрались…
Нина Бек-Израил придерживает ход своего Ворона, затягивает поводья.
– Мальчики, устали?
– Я охотно проехал бы еще столько, лишь бы найти Даню, – пылко восклицает Селим.
– А ты, мой Сандро?
Сильный, энергичный голос грузина посылает в темноту:
– Подле тебя, «друг», я не чувствую усталости.
– Тише, сокол, не буди ночную тишь. Никто в ауле не должен знать о приезде нашем, необходимо хранить тайну как можно дольше. А то дойдет слух до Совиного гнезда, спугнет Леилу-Фатьму, и она упрячет Даню в такое место, где сам шайтан не найдет ее.
Ага-Керим говорит шепотом, но каждое слово его слышно в невозмутимой ночной тиши.
– Я бы предложила другое, – раздумчиво роняет Нина, – я бы завтра на заре послала просьбу наибу собрать джамаят.[14] Пусть старейшие аула решат своею властью насильно вырвать девочку у старухи.
– Но ты забываешь, княжна, что усадьба Леилы-Фатьмы неприкосновенна. Леила-Фатьма ведь сама дочь наиба, столько времени мудро правившего Бестуди, и никто в память покойного князя Мешедзе не решится оскорбить его дочь вторжением в ее саклю.
Ага-Керим говорит уверенно и спокойно. И каждое слово его веско, как гиря.
– Ты прав, – соглашается Нина.
– Звезда Гори забыла еще и то, что Леила-Фатьма-предсказательница, и все верят здесь в ее дружбу с темной силой.
– Трусы! – презрительно срывается с губ Нины.
– Не оскорбляй своих одноплеменников, княжна. Они храбрые джигиты, ты знаешь. Но с черным джигитом шутки плохи, клянусь. Нет, нет, на джамаят не возлагай своих надежд, княжна. Тут надо действовать иначе. Мысль после заката – хорошая мысль. Еще лучше она на восходе, потому что посылается вместе с лучами золотого светила. Керим-бек-Джамала даст отдых голове и телу, а на заре выскажет свое решение.
– Ты прав и здесь, ага. Спешим к сакле! – бодро срывается с губ Нины, и она легонько пришпоривает коня.
Вороной с места дал ходу. Теперь уже не было той непроницаемой мглы, сжимавшей их всех в своих объятиях. Фонарь наверху мечети освещает улицу; чем ближе к нему, тем он определеннее, ярче.
Вот и площадь майдана. Вот узкая главная улочка аула. Всюду висят темные сакли на выступах и утесах гор. Вот еще маленький переулок.
– Приехали! Стоп!
Перед ними горского типа домик, буквально повисший над стремниной. Это сакля давно умершего Хаджи-Магомета, оставленная его внучкой, Ниной, за собою на случай ее приездов в аул. Раз в году она здесь бывает в сопровождении слуг или проводников из Гори, открывает привезенным с собою ключом дверь, разводит огонь на очаге, спит на тахте деда, думает о любимом старике, разговаривает с его тенью, погружаясь в воспоминания.
Здесь, в Бестуди, она отдыхает несколько дней от забот и тревог о питомнике, запасается новыми силами для предстоящих трудов. Но это еще не главная цель ее ежегодных поездок. Аул Бестуди – ее родной аул. Здесь есть люди, нуждающиеся в помощи ее как человека. К ней приходят больные, изверившиеся в искусстве дагестанских знахарей и наезжающих сюда разных врачей. Приходят и за житейскими советами иногда жительницы аула, и все уходят, обласканные, очарованные ею.
Но нынче, в эту поездку свою в горы, Нина менее всего думает о них.
Даню приехала она выручить сюда. Только за этим, и пока не найдет девочки, не уедет обратно, домой.
Ключ повернут в висячем замке сакли. Дверь растворяется с жалобным визгом. Чем-то нежилым, затхлым веет из внутренности домика.
Но и в ней, в этой затхлости давно необитаемого помещения таится родная, необъяснимая близость для нее, Нины.
Здесь жил, дышал и чувствовал дедушка Хаджи-Магомет. Как в молельню, входит она сюда, благоговейно, со сладкой, восторженной грустью.
Хотя сакля и необитаема, здесь все приноровлено для встречи гостей. Дрова уложены на очаге, стоит лампа, спички лежат на столике, в шкапу коробки с консервами, с чуреками и лоби, а бутылки с заграничным, не киснущим вином зарыты в земляном полу дальней горницы.
Чиркает спичка, загорается фитиль, и точно по мановению жезла доброй волшебницы освещаются сакля, ковры, диваны, европейская утварь, посуда, даже самовар, – самовар, привезенный сюда лет пять тому назад, еще девочкой, Ниной, в подарок деду.
Вмиг загорается топливо на очаге.
– Садитесь. Я приготовлю вам чай, закуску. Селим, помоги мне. Сбегай к роднику за водою, здесь сейчас за утесом.
Кто бы узнал теперь в этой хлопотливой хозяйке смелого удалого путника, проехавшего в седле столько десятков верст из дальнего Гори.
Рукава мужского бешмета Нины засучены до локтей. Папаха сброшена с головы. У нее одна забота в эту минуту: накормить усталых мальчиков, Агу-Керима.
Сандро на дворе расседлывает коней. Слышно, как проводит он их по ближайшей улице аула.
Потом закусывают, пьют чай.
Нина уступает мужчинам кунацкую, а сама идет в заднюю горницу, где когда-то жила весело и безмятежно ее красавица-мать.
Ага-Керим крепко сжимает ее руку на прощанье:
– Спи сладко. И да витают золотые сны над твоей прекрасной головою.
– Спасибо, ага! Усни и ты. И ангел да принесет тебе мудрейшую из мыслей на восходе, – в тон татарину отвечает девушка, соблюдая обычай своей родины – платить любезностью за любезность.
* * *
Багрянцем и золотом облиты горы. Точно из бездны рождается солнце, обливая утесы пурпуровым отблеском жгучего румянца. Звонче поют потоки. Сине-розовое утро плывет из высот. Чирикают горные пташки. Небо ясно и пленительно. Точно первые дни лета. Почти что жарко.
Ага-Керим, Нина и оба мальчика давно на ногах. Их разбудил крик муллы с минарета, по обыкновению призывавший мусульман к первому утреннему намазу.
Ага-Керим с Селимом вышли на кровлю, разостлали бешметы, сделали заповеданное обычаем мусульман омовение и, повернувшись лицом к Востоку, упали на колени и прочли молитву.
Внизу молились Нина и Сандро. Потом наскоро позавтракали сыром, лавашами, чаем.
– Ты придумал что-либо, ага? – спросила, внимательно взглянув на татарина, Нина. Селим и Сандро так и впились в него глазами.
Он утвердительно кивнул головою.
– Пусть в Бестуди не знают о цели нашего приезда. Пусть не видят, что и Ага-Керим здесь. Не то подумают сразу: зря Ага-Керим не заглянет сюда. Поэтому Керим оденется проводником, слугою. Княжна и один из соколят будут показываться на улице, принимать гостей в кунацкой. Другой соколенок проберется туда и под видом нищего мальчишки, пастуха, работника, наймется служить к Леиле-Фатьме. Пусть вызнает все. И когда узнает, Ага-Керим проникнет в гнездо и вернет княжне девочку.
– Но, Керим, мы не справимся с ними: нас только четверо, а слуг у Леилы немало, – проронила Нина.
– Творец наградил Керима проворством и ловкостью джайрана и лукавством змеи. Пусть не беспокоится княжна. О силе здесь не может быть и речи. Только бы хитрая сова Леила-Фатьма не пронюхала, что здесь находятся княжна и я.
– А кого же пошлем мы в усадьбу? – Нина вслух произносит свою мысль.
Оба мальчика стоят перед нею, оба смелые, ловкие, рвущиеся помочь общему делу всей душой. У обоих отвагой горят глаза.
Оба ждут повеления «друга», готовые ринуться в «гнездо» по одному ее слову. Ага-Керим смотрит на них тоже и, молча улыбаясь, поглаживает бородку.
Смотрит и Нина.
Оба ей одинаково дороги. Оба ее воспитанники, приемные сыновья. Обоим чем-то неизъяснимо желанным и прекрасным кажется «подвиг» проникновения в усадьбу, отыскивание Дани. Особенно Селиму, который чувствует свою тяжелую вину и так хотел бы чем-нибудь исправить ее, загладить ее.
Но Нина знает, что одним ложным шагом можно испортить дело: здесь нужна не сила, а выдержка, терпение. И обидеть каждого из мальчиков ей больно. Забраковать для дела не хочется ни одного.
Новая мысль быстрою молнии пронизывает ей голову. Тонкая улыбка змеится по лицу. Она переводит глаза с лица одного мальчика на лицо другого. Как решить?
Пауза молчания длится долго. Сандро потупил взор. Селим весь дрожит, порываясь произнести что-то. Вдруг, неожиданно, резко, порывом, вырывается из груди его крик:
– Пошли меня, джаным, пошли меня! – Нина отрицательно покачивает головою.
– Не огорчайся, – говорит она ласково, кладя руку ему на плечо. – Ты еще не умеешь терпеливо ждать. Излишней скоростью ты можешь погубить дело. Ты еще слишком молод. Ты не смог выдержать терпеливо искушения, не мог выждать моего решения и первый стал просить. Не годится это, дитя мое. Туда пойдет Сандро для общей пользы.
Глаза Селима наполняются слезами.
– О, «друг», о, «друг»! – лепечет он бессвязно, исполненный раскаяния и тоски.
– Не горюй, мой мальчик! И здесь тебе будет дело. И когда понадобится твоя помощь, поверь, Ага-Керим и я не оттолкнем ее, мальчик, – говорит спокойно Нина.
Ага-Керим долго смотрит на Сандро и обращается к нему:
– Подойди сюда, орленок. О, за этого нечего бояться.
– И помни: пять выстрелов один за другим на воздух из пистолета в трудную минуту, и Ага-Керим будет подле тебя, – протянув небольшой револьвер мальчику, говорит он.
Нина медленно благословляет его, крестит.
– Будь осторожен, Сандро. Надеюсь на тебя. – Глаза мальчика вспыхивают.
– О, «друг»! Я исполню все, чтобы ты могла гордиться мною.
– Каждый вечер у утеса шайтана я буду ждать тебя. Ты будешь приносить туда сведения, орленок, – снова наказывает Керим.
– Так, ага.
– А теперь переоденься. С нами взяты всякие нищенские отрепья. Смотри, чтобы никто не узнал тебя под ними.
– Леила-Фатьма никогда в жизни не видала меня. Будь спокоен, «друг».
И мальчик бросается переодеваться.
Когда он появляется снова, его трудно узнать. Старый, рваный бешмет, шаровары в лохмотьях и такая же папаха; крепко невидимым под рубахой поясом притянут пистолет.
Нина смотрит на своего воспитанника с виду спокойно, но со смутной тревогой в душе.
«Что если его ждет опасность?»
Но тут же гонит эту мысль из головы. Ее Сандро сумеет скрыться вовремя из усадьбы Леилы. Он такой умный, смелый, такой находчивый во всякие минуты жизни. И потом Ага-Керим не выпустит его из глаз – будет подле, поблизости каждую минуту.
Кроме того, она, сама Нина, поднимет на ноги весь аул в случае опасности, разнесет усадьбу тетки Леилы-Фатьмы, но не даст случиться ничему дурному, не даст!
Грустно одно, что так осложняется дело. Лучше было бы, если бы она могла пойти прямо к тетке и спросить: «Где Даня?»
Но этим значило бы испортить все.
Жаль, что Ага-Керим так хорошо известен дочери наиба. Ага-Керим женат на ее сестре Гуль-Гуль. А то бек Джамала вернее бы исполнил поручение, даваемое мальчику. Что делать? Такова воля Божия.
– Ступай же смело, мой мальчик. И да хранит тебя святая Нина, – говорит она, сжимая руку Сандро, и отпускает его.
* * *
– Эй, кунаки, пустите-ка погреться у костра пастуха.
Три дидайца слышат веселый татарский окрик.
Из полутьмы вырисовывается отрепанная фигура байгуша.
– Куда несет тебя, мальчишка? – осведомляется старший из них, Мамед, с любопытством поглядывая на пришельца.
У того только черные глаза поблескивают в темноте да сверкают в улыбке ослепительно белые зубы. Лихо заломлено набекрень то, что в давние, лучшие времена, очевидно, носило название папахи: теперь это просто-напросто какие-то грязные вихры, сомнительного вида отрепья, смешавшиеся на лбу с черными блестящими кудрями мальчика.
– Эге, кунак, да я вижу, ты из веселых! – Второй дидаец, Сафар, лениво поворачивается с одного бока на другой.
– Будешь веселым – стеречь табуны не надо, – подхватывает ворчливо себе под нос, третий, совсем еще молодой.
– Небось, даром стережете, а? – Мальчишка-байгуш корчит лукавую рожу.
– Вот дурней нашел за пазухой у шайтана, – глупо ухмыляется средний. – За полтора тумана на голову. Вот что, кунак.
– Ловко. Небось, у самого пророка в раю таких цен не бывает, – восторгается вновь прибывший. – И кто же это вас ублажает так, кунаки?
– Старуха одна, дочь наиба. Да что ты вчера родился, мальчишка, что про Леилу-Фатьму не слышал?
– Велик Всевышний, ее-то мне и надо.
– Зачем?
– Служить к ней проситься хочу.
– Ты-то? Нищий, оборванец?
– А что! Или нищие должны разучиться есть хинкал?
– Клянусь, у мальчугана язык остер, как лезвие кинжала. Видно, ему нечего терять. Ты кем же наняться хочешь в усадьбу? – и старший из дидайцев заглянул пришельцу в лицо.
– Певцом.
– Что?
– Певцом, – не сморгнув, отвечает мальчик. – Давно слыхал я, что богатые беки и князья наезжают к вашей хозяйке гадать прошлое и будущее, а чествовать важных гостей песней некому. Вот я и мыслил.
– Ты в добрый час помыслил, мальчуган! – заметил Сафар. – Песни – услада джигита. Особливо после вкусного шашлыка. Только трудненько их заучить.
– Мне нечего заучивать. Я сам слагаю сызмала песни.
– Ты, куренок?
– Ты хотел сказать орленок, старик? – стройная юношеская фигура выпрямляется с гордостью.
– Но, но, потише. Не знаешь адата? Так не говорят старшим.
– Если старшие не оскорбляют младших, – не сморгнув, отвечает байгуш.
– Клянусь, у мальчишки язык, как вертел. Пожалуй, он и сказочник, и песенник хоть куда. А ну-ка спой, кунак, а мы тебя послушаем охотно.
– Мои песни так занятны и прекрасны, что, заслушавшись их, вы, чего доброго, провороните стадо, – опять звучит у костра надменный ответ.
– Эге! Да ты важен, точно узден. Так, по-твоему выйдет мальчуган: отведем тебя к хозяйке завтра с восходом. Авось примет тебя, – смягчившись, подкупленный находчивостью юноши, говорит Мамед. – А пока вот тебе потник, вот чурек. Ложись, ешь и спи до завтра.
– Вот за это да хранит вас Творец.
В усадьбе Леилы-Фатьмы поселился лезгинский юноша-байгуш. Пока он не у дела. Старый Гассан взял его себе в помощники. Убирает сад, дом, двор, таскает воду с Аминат, проезжает коней с Гассановыми сыновьями.
Мальчик исполняет все это быстро, ловко, охотно. Сметливый, юркий, странно только, что плохо говорит по-татарски. Оправдывается тем, что долгое время прожил с детства в Тифлисе у армянина, продавца клинков.
– Потом уехал хозяин, а я остался без дела, вернулся в горы, а язык свой и забыл, – рассказывал он.
– Ну, хоть петь бы умел по-татарски.
– О, это могу, прикажи только, отец, – почтительно склоняя голову перед Гассаном, говорит мальчик.
– Погоди, придет время. Соберутся гости в сакле, тогда и споешь.
Тот только вздыхает. Видно, хотел бы отличиться поскорей.
Когда все ложатся спать и в усадьбе воцаряется тишина ночи, мальчик-байгуш кошкой прокрадывается вдоль забора, к утесу шайтана, что в десяти саженях торчит от ворот. И мгновенно клекот орла прорезывает тишину ночи.
Ему отвечает лай дикой чекалки из леса. Это условный знак.
– Ага-Керим, ты?
– Сандро!
Две фигуры появляются на утесе.
– Узнал что-нибудь?
– Пока ничего, батоно. Будут на той неделе гости. Мне обещан новый бешмет. Выступлю в кунацкой впервые. Тогда «ее» увижу, наверно, а пока силюсь всячески узнать, здесь спрятали ее или нет.
– Не спеши, время терпит.
– А что поделывает «друг»?
– Шлет тебе привет. И Селим тоже. Не торопись. Знаешь поговорку: пустишь с крутизны коня скоро, сломаешь ноги себе и ему. Эту поговорку никогда не следует забывать.
– Ты прав, ага.
– Завтра здесь же, у утеса?
– Так, господин.
– А пока да хранит тебя Всевышний. Помни: пять выстрелов из револьвера подряд в трудную минуту, удалец!
И Керим, потрепав по плечу мальчика, первый спускается с утеса.
Сандро спешно возвращается назад.
* * *
В Совьем гнезде идет последняя уборка каштанов. Дидаец Али, глуповатый парнишка лет семнадцати, раскачивает деревья. Сандро, в своей рваной одежде байгуша, подбирает плоды и кладет их в корзины.
Сандро уже четвертые сутки проводит в Совьем гнезде, а толку мало. О Дане ни слуху, ни духу. Как ни выглядывает ее всюду своими зоркими глазами юноша, о присутствии Дани в усадьбе нет и помину. Спросить же о ней здешнюю дворню нельзя. Поймут, донесут Леиле-Фатьме, погубишь дело.
Единственный безопасный здесь человек – это Али. По глупости, Али ни за что не догадается, не расчухает сути. Судьба, как нарочно, сталкивает сегодня Сандро с Али. Гассан приказал собирать каштаны до захода солнца.
Это – дикие каштаны, есть их нельзя, но Аминат умудряется приноравливать их в хозяйстве.
Али залез на верхушку и чувствует себя там падишахом, а в это время Сандро томится внизу.
Что, если нет уже в живых Дани? Что, если эта безумная Леила убила ее?
Даня, капризная, своенравная, строптивая, могла поперечить старухе, и, кто знает, дочь наиба, может статься, давно уже успела расправиться с нею.
Хуже всего эта неизвестность. Надо узнать во что бы то ни стало, теперь же, сейчас. Не каждый раз приходится ему оставаться с Али.
Сандро принимает надменную позу, заламывает еще больше набекрень папаху и говорит:
– Эй ты, лупоглазый, влез на вышку, так думаешь, что самому шайтану брат!
– Дидайцы всегда парят орлами в небе, а я дидаец, – важно бросает в ответ с глупой улыбкой Али.
– Ну и орел! Просто кошка, вскарабкавшаяся не на свое место.
– Ну-ну, потише, байгуш.
– Чего байгуш. Я богаче турецкого султана, потому что пою, как бюль-бюль весною на ветке. В горле у меня целые тысячи абазов, если ты хочешь знать, – деланно обижается Сандро.
– Уж скажешь тоже. Небось, золотая штука пленницы лучше. Та плачет как горленка весною. Век не пропеть тебе так.
– Какая штука? – притворяясь не понимающим, лениво спрашивает Сандро, в то время как дрожь нетерпения охватывает его.
Но Али понял, что проговорился, и поджимает губы.
– Мало ли что! – говорит он беспечно, – много знать будешь – поседеешь. Тут, брат-кунак, Совье гнездо, и сам шайтан играет на золотой штуке, – заканчивает он, сердито вытирая полой рваного бешмета рот.
– А пленница?
– Какая еще пленница тебе далась! Убирайся к черным джиннам, мальчишка!
И целый град каштанов валится с бешеным остервенением на голову Сандро. Каштаны попадают в голову, бьют по лицу. Но Сандро не чувствует боли, он счастлив.
«Даня здесь! Даня здесь!» – мысленно ликует он, исполненный новых надежд и радости.
Неожиданно чья-то рука опускается на плечо Сандро. Он живо оборачивается всем телом. Перед ним безобразная старуха в богатых ярких одеждах, смесь алого с желтым и голубым.
Она пристально смотрит ему прямо в глаза.
– Ты тот певец-мальчишка, о котором говорил Гассан?
– Так, госпожа.
– Ты будешь петь перед моими гостями и рассказывать сказки. Знаешь ты сказки?
– Какие только тебе угодно, госпожа.
– То-то! Через день прибудут гости. Курбан-ага и другие. Приготовься. Хорошо исполнишь, что надо, награжу тебя, плохо – не гневайся на Леилу-Фатьму – прогоню со двора.
* * *
– Ну, что, надумалась, райская пташка? – Леила-Фатьма вырастает перед Даней.
Девочка лежит, безучастно вперив в потолок тоскующие глаза. У нее, как у узницы, связаны ноги. И вся она еще больше похудела и осунулась за эти дни.
– Опять ты здесь передо мною, Леила-Фатьма!
– В последний раз спрашиваю тебя – хочешь волей, по-доброму, встретить Курбан-агу, птичка? Хочешь быть вежливой с твоим повелителем, как подобает будущей княгине?
– Опять!
Глаза Дани вспыхивают. Леила-Фатьма только угрюмо трясет головою.
– Ай, и сурова же ты, девушка! У нас, в Дагестане, не дают нашим дочерям столько воли. Дело красавицы – повиноваться родителям или тем, кто заменил их ей.
– Уйди!
– Ой, помолчи, звездочка небесная, ой, не гневи старуху.
– Уйди! Уйди! Уйди!
– Молчи или раскаешься жестоко, – Леила-Фатьма сжимает до боли ее руки. – Нынче вечером будет здесь Курбан-ага. Три дня отдыхать останется со своими людьми в усадьбе Фатьмы. Потом снова тронется в путь и тебя возьмет с собою, и Леилу-Фатьму. Свадьбу в Кабарде справлять станем. Повезем тебя туда.
