Лидия Чарская
Джаваховское гнездо
ГЛАВА 2
– Молодая арфистка еще здесь? Мне надо поговорить с нею!
В дверях собрания стоит статный, плотный мальчик, вернее, юноша, лет пятнадцати на вид. На нем серый бешмет с газырями. Вокруг талии чеканный пояс. За поясом изящный кинжал с усыпанной камнями рукояткой. В руках белая папаха. Черные кудри падают на лицо, на белый высокий лоб, на гордые, тонкие брови, на мечтательно-задумчивые глаза – глаза грузина.
– Я Сандро, Сандро Данадзе из Джаваховского гнезда, – говорит мальчик распорядителю концерта, столкнувшемуся с ним в зале, – я послан сюда княжною Ниной за приезжей арфисткой. У нас несчастье в гнезде.
– Что? Что такое случилось?
– От Бек-Израил я послан сюда. Где барышня-арфистка, приезжая из Петербурга?
Быстрым взором окинув зал, Сандро замечает ту, которую ищет.
Несколько шагов, и он у эстрады, посреди которой стоит Даня. Она еще кланяется, полная достоинства, сознания своего превосходства. Толпа ей бешено рукоплещет.
Сандро видит бледное, вдохновенное лицо, горящие глаза. И острая жалость вливается ему в сердце.
– Бедная! Бедная! Она не знает ничего!
Тремя прыжками он пролетает лестницу, ведущую на эстраду.
– Что вы делаете! Туда нельзя! Посторонним вход туда воспрещен! – несется ему вслед недовольный говор.
Он на эстраде. Вытянул шею, протянул руку.
– Послушайте, поезжайте скорее домой. «Друг» послал меня за вами. Ваша мать. Ей очень худо. Она хочет вас видеть! Сейчас же едем туда!
– Вы говорите, с мамой худо?!
Точно черная туча разорвалась над головой Дани. Руки ее крепко цепляются за широкие плечи юноши.
– Вашей матери дурно. У нее сильный припадок. Она зовет вас!
– Сейчас! Сейчас!
Смутно, как во сне, Даня направляется к выходу. Следом за нею кто-то приказывает нести арфу. Чья-то рука предупредительно всовывает ей в руку конверт с деньгами – условленную плату за участие в концерте. Не слыша аплодисментов, Даня выбегает на улицу.
– Аршак! Подавай скорей! – кричит Сандро и помогает сесть в кабриолет своей спутнице.
– Скорее! Скорее во имя святой Нины, Аршак!
– Мчусь, как горный джейран!
Улицы Гори слабо освещены. Многие фонари затуманены бурей. Кабриолет летит, едва касаясь колесами мостовой.
– Скажите мне, что с мамой! Ради Бога, скажите!
Голос Дани глух, чуть слышен теперь. Но Сандро его все же расслышал. И он отвечает криком, заглушая бурю:
– «Друг», я и Селим привезли ее в «гнездо», внесли в кунацкую, положили на тахту. «Друг» дал ей понюхать лекарства. И она пришла в себя, стала звать вас, допытываться, где вы, стала плакать и жаловаться на боль. Потом опять с ней случился припадок. Тогда «друг» сказал мне: «Сандро, бери Ворона и мчись в собрание. Найди эту девочку и вези сюда». И Сандро оставалось повиноваться.
– Вы были верхом? Где же лошадь?
– Селим сопровождал меня. Он бегает как стрела. Мы были у подъезда собрания почти в одно время, я конный, он пеший. Сейчас он уже дома с конем!
– Батоно,[8] и мы дома сейчас!
Это говорит Аршак, поворачиваясь с переднего сиденья.
Сердце Дани вспыхивает и дрожит.
Город, с его узкими азиатскими улицами и широкими площадями, остался позади.
Они в предместье.
Темные купы деревьев кругом. Сквозь них светятся огоньки. В темноте слышен рев.
– Это Кура. Не бойтесь. Она под горой. Как видно, за ночь не утихнет буря. Но вот мы и приехали. Выходите и доверьте мне вашу ношу. Не бойтесь, Сандро обойдется осторожно с ней.
– Это арфа.
– Знаю.
Из-за купы чинар вынырнула высокая гибкая фигура с фонарем в руках.
– Сандро, ты?
– Я. Ты уже дома, Селим!
– А ты как думал? Или Аллах не наградил Селима парою ног, сильных, как орлиные крылья? Или Селим жалкая девчонка, что не умеет справиться с конем?
– Но ты загнал Ворона до полусмерти, несчастный! Я слышу, как он тяжело дышит у ворот.
– Ха-ха! Или ты забыл, что Ворон и Селим оба родом из Кабарды и что горец больше жизни щадит коня?
Татарский говор звучит насмешкой.
Но Даня не слышит и не видит того, кто освещает ей путь. Свет фонаря падает на широкую чинаровую аллею. Деревья шумят, переговариваясь с бунтующей Курой.
Вдали показывается освещенное всеми окнами здание, с плоской кровлей, обнесенное крытой галереей.
Кто-то проворно сбегает со ступеней крыльца.
– Это вы, Селим, Сандро?
– Мы! Мы! И привезли ее.
– Скорее! Скорее!
Мягкий голос долетает до ушей Дани. Перед ней невысокая, худенькая дама, при освещенных окнах ясно видны ее черты. Бледное, кроткое лицо с огромными черными, грустными глазами. Из-под башлыка бурки, накинутого на голову, выбиваются черные же с заметною сединой волосы.
«Точно у мамы!» – проносится в голове Дани, и она бросается незнакомке на грудь.
– Бедное дитя! Бедное дитя!
Руки неизвестной дамы обвивают плечи Дани, губы касаются ее лба.
– Идем скорее, идем.
Сноп яркого света. Глаза, широко раскрытые до сих пор, ослепленные ярким светом, смыкаются помимо воли и в первую минуту не могут увидеть ничего.
Но понемногу они различают.
Большая просторная комната.
На полу войлок и ковры. Коврами же покрыты пестрые тахты. Углубления в стене в виде кресел. Дрова пылают в камине. Висячая лампа озаряет комнату.
– Сандро, ты побудешь с гостьей, а я пойду, приготовлю больную. Погрейтесь у бухара, дитя мое!
Незнакомая дама говорит мягко и нежно.
Даня успокаивается.
При свете лампы лицо незнакомки еще более влечет ее к себе. Такое чарующее, такое скорбно-прелестное лицо! Точно добрая волшебница, повстречавшаяся ей в пути.
Но волшебница исчезает, мягко ступая по коврам. Перед ней Сандро.
– Это наша рабочая комната, – говорит он, – мы занимаемся здесь за большим столом. А рядом кунацкая, горница для приема гостей. Там сейчас ваша мать. Здесь наше царство.
– Чье «наше»? – роняет Даня, чтобы что-нибудь сказать, в то время как уши ее напряженно ловят каждый звук за стеною, стараясь угадать, что происходит там, за дверьми.
– Наше – то есть детей Джаваховского гнезда. Наше – то есть Гемы, Валентина, Селтонет, Селима, Маруси и мое.
– Вы сироты?
– Да. «Друг» нам все. «Друг» нам мать, отец, учитель. Она солнце, восшедшее над Джаваховским гнездом. Тетя Люда – ее помощница. Нам хорошо здесь, как вечерним звездам в бархатном небе.
– Вы русский?
– Я алазанец, грузин. И Гема тоже. Мы брат и сестра.
– А Селим?
– Он родом из Кабарды, также и Селтонет. Маруся – кубанская казачка, а Валентин…
Он хочет прибавить что-то, но внезапно прикладывает палец к губам.
Шепот привлекает внимание обоих. Какая-то возня. Потом знакомый повелительный голос бросает властно:
– Ни с места! Говорю тебе, ни с места, Селтонет! – и легкие быстрые шаги за дверью.
Фраза, готовая вырваться из груди Сандро, замирает на губах.
Даня широко раскрывает глаза от изумления.
– Кто это?
На пороге комнаты странное видение: пестрый шелковый кафтан, алые шальвары, на голове легкое, как дым, покрывало поверх шапочки, низко насаженной на лоб. Целая масса монист и ожерелий вокруг смуглой, тоненькой шеи. Среди черных смоляных косичек, извивающихся вдоль плеч и стана, – мглистые, пламенные глаза. Странные глаза, любопытные и упрямо-настойчивые, лукавые и недобрые в одно и то же время. Ноздри вздрагивают. Взор сверкает. Хищной улыбкой приоткрыт пунцовый маленький рот.
Странное видение подбегает к Дане и оглядывает ее.
Потом протягивает руку к двери.
– Ты дочка той, что лежит там?
– Да! – срывается с губ Дани. – Ей хуже? Она умирает? Скажите же!
Странное существо глядит, не отвечая ни слова.
Глядит, точно изучает Даню, точно старается запомнить ее всю – в одно мгновение всю. Потом поднимает высоко руку и лепечет таинственно:
– Сердце… у той, у гостьи в кунацкой уже не стучит. Селтонет клала ей руку на бок. Сердце молчало. Ты опоздала. Твоя мать умерла. Это так же верно, как зовут меня Селтонет!
– А-а-а!
Крик, похожий на стон, срывается с побледневших губок Дани, заглушая на мгновение и свист ветра, и дикие вопли Куры.
Даня шатается, цепляется руками за пустоту и с тем же воплем падает на руки подоспевшего Сандро.
– О! Зачем ты сказала это?! Зачем? Ты убила ее, Селтонет! – говорит он грустно.
* * *
Вечер. Темные тени падают на сад, дом и галерею. Кура шумит как будто тише, добрее.
Неслышно проходят часы. Луна то прячется, то опять выходит из-за облака.
В круглую комнатку входит женщина в белом ночном капоте.
Другая, молодая, черноволосая, поднимается ей навстречу.
– Что, Люда, ей хуже?
– Нет! Девочка в том же положении. Но я пришла поговорить с тобою о другом. Амед-перевозчик приходил благодарить тебя, душа моя, за твою щедрость.
– Ах! Стоит ли об этом говорить? Пустое!
– Не пустое, Нина, золотая душа. Ты дала ему денег на постройку нового парома больше, нежели следует. Он призывает на твою голову благословение Аллаха и всех его ангелов. Если б ты видела его лицо! Оно сияло, как солнце.
– Да. Но девочка… Она должна жить, Люда. Было бы ужасной бессмыслицей погибнуть ей теперь.
– С твоим терпением и умением ты спасешь ее, Нина.
– О, люди бывают часто бессильны помочь себе подобным, голубка моя. Но клянусь родным моим Востоком, я приложу для этого все мои силы, все мое старание, весь мой разум, что даровал мне Господь. Прикажи Маро позаботиться о покойной. Мы похороним ее, пока девочка без памяти. Так будет лучше.
– Ты устала, моя Нина?
И худенькая рука старшей подруги ложится на чернокудрую голову младшей.
– Разве я устаю когда-нибудь, Люда? Имею ли я право уставать?
Черные, чуть-чуть суровые глаза улыбнулись.
– Я приду сменить тебя перед полуночью, Люда, а теперь с Богом, к больной. Если будет ухудшение, пришли за мною. Мне надо приготовить лекарство.
* * *
Неслышно уходит Людмила Александровна Влассовская, помощница Нины. Снова остается одна молодая княжна. Одна со своими мыслями, с ночью, с ревом Куры за окнами и дальними звездами на бархатном небе. Руки, привычные к движениям, смешивают лекарственные снадобья в расставленных перед нею графинах и пузырьках, а мысли кружатся в голове.
Она – Нина Бек-Израил, названная княжна Джаваха, приемная дочь всеми уважаемого князя Георгия Джаваха; он умер давно, да будет ему пухом родимая грузинская земля. Она, Нина, не грузинка. Ее родители, крещеные лезгины, погибли в бурю, задавленные обвалом в горах. Они родом из далекого дагестанского аула Бестуди. Ее мать, Бэла, или Елена, была дочь старого Хаджи-Магомета и родная сестра покойной жены князя Георгия Джаваха. Отец ее, Израил, или Арсений по крещению, сын наиба того же аула Бестуди. Они крестились, убежав из гор. Потом погибли.
Нина помнит себя уже сиротою в доме князя Георгия Джаваха. У того умерла лет за шесть до ее рождения любимая и единственная дочь, красавица Нина, ее тезка, подруга Люды по институту.
И вместо погибшей дочери, в память ее, князь Георгий двух других взял к себе: чужую ему Людмилу Александровну Влассовскую и свою крошку-племянницу Нину Бек-Израил.[9]
Детство свое Нина помнит прекрасно. Скачки по горам, уроки с Людой, поездки к дедушкам Мешедзе и любимому Хаджи-Магомету в горный аул Бестуди, в глубь Дагестана.
По натуре она скорее юноша, нежели девочка. Она лихо управляет конем, скачет по горам, как горец прыгает через трещины и бездны и джигитует не хуже горного наездника-абрека. Ее детство – восточная сказка, сотканная из солнца, горного воздуха, журчания ручьев и дыхания роз в долинах и ущельях.
И вдруг первое огромное горе, как пропасть, раскрывшееся перед нею: ее названный отец и дядя умирает внезапно.
Она одинока. Она – богатая наследница всех джаваховских богатств. Дальняя родственница и опекунша, бабушка, не может ужиться с нею, с ее дикой душой, вольной и трепетной, и выживает ее из дому.
И вот она в учебном заведении, в институте.
Друг Люда не оставляет ее и здесь, берет место классной дамы в том же институте, пока Нина не кончает курса ученья.
Наконец-то закончен он. Манит жизнь, манят розовые мечты о воле, о далеком дагестанском ауле, где ждет ее суровый с виду, но добрый, добрый дедушка Хаджи-Магомет.
Другого дедушки, наиба Мешедзе, уже нет в живых и жены его тоже: умерли оба, заочно именем Аллаха благословив ее, Нину.
Она и Люда едут обе туда, в Бестуди, повидать старого деда Магомета, отца матери, обожавшего свою внучку Нину. Счастливая, радостная летит Нина в родимый аул. Вся ее горячая кровь, кровь прирожденной татарки-лезгинки закипает в ней. Родина! Родина!
Но – какой ужас! – в далекой сакле далекого аула она находит полумертвым любимого старика: дедушку Хаджи-Магомета насмерть ранили в горах барантачи-разбойники, прельстившись его богатым вооружением и одеждой. Он еще дышал, когда приехали они с Людой к нему.
Весь в страшных ранах, умирающий старик – и она бессильна помочь ему чем-либо! Если бы она умела лечить! Если бы умела проникнуть во все тайны врачебной науки!
Он умер у нее на руках, истекая кровью, а она тут же над теплым трупом, проклиная свое детское бессилие, поклялась посвятить себя всю на пользу ближних.
Она решила учиться. Учиться, читать, работать, изучать дома врачебные книги и в то же время помогать всем тем, у кого нет опоры, у кого умерли или убиты родители, кто беспомощен и слаб.
Под рев Куры, в знойной ласке восточной ночи она вспоминает картины прошлого.
Хаджи-Магомет любил детей. И в память его она, Нина, решает устроить у себя детский сиротский дом-питомник.
Она объезжает свою милую, прекрасную родину, выискивая несчастных сирот, нуждающихся в помощи и покровительстве. В Петербурге узнает она горькую новость: ее институтский любимый друг, уроженка холодной Финляндии, Лидия Рамзай, потеряла родителей и разорена. Но Лидия не унывает. Лидия хочет учиться, усиленными занятиями заглушить тоску. У Лидии есть брат, двенадцатилетний мальчик. Его берет Нина в свой питомник, чтобы дать возможность подруге свободно уехать за границу, посещать лекции в университете, сделаться врачом.
Берет, обещает заботиться о нем, как о родном сыне. Потом летит назад домой, в Грузию.
В Алазани убивают бедную грузинку какие-то грабители, напав на усадьбу одинокой беззащитной вдовы. Ее дети, тринадцатилетний Сандро и десятилетняя Гема, переходят к Нине. Сын кабардинского абрека Селим лишается отца, остается сиротою. И его берет Нина к себе, не глядя на то, что Али – абрек, известный всей Кабарде и Грузии разбойник. С черноокой Селтонет та же история. Ее, сироту, спасает Нина в то время, как девочку везут в Турцию продавать в неволю какие-то темные люди, не то персы, не то татары. И, наконец, Маруся. На Кубани встречает Нина осиротевшую девчурку, русскую казачку.
В «гнезде» старой Джаваховской усадьбы нет различия наций и племен. Тут русские, грузины, татары – все, кто нуждается в помощи благородной княжны. Она дала слово у могилы дедушки Магомета быть «другом» всего несчастного человечества и свято сдержит его.
Она богата. Денег хватит на ее питомник. И сил должно хватить тоже.
Ей помогают ее верная Люда, князь Андро Кашидзе, ее родственник, мулла из соседней мечети, русский священник и старый Михако, дядька детей. Но больше всего ей помогает ее разум, ее смелое сердце. Она уже не прежняя институточка Нина. Она выросла за эти дни горя, тревог и забот. Уже два года идет эта полная нравственного удовлетворения в труде и заботах о близких молодая жизнь. И Нина доведет до конца свою миссию. Дедушка Хаджи-Магомет, ее названный отец князь Георгий Джаваха, ее родители могут спать спокойно в своих могилах.
Теперь ее мысли полны новой питомицей Джаваховского гнезда – этой молоденькой арфисткой, попавшейся ей на пути так неожиданно и странно. И она должна вернуть ей здоровье, должна дать возможность прожить светло и прекрасно на радость и пользу людям, как живет теперь она сама – Нина Бек-Израил.
* * *
– Вот еще азалии, Сандро. Вот розы. Смотрите, какая она красивая стала теперь!
– Покойники не могут быть красивыми, Гема.
– О, я не знаю, но, мне кажется, она так хороша.
– Скоро придет мама. Будут петь печальные напевы и понесут на Горийское кладбище гроб.
– Перестань, Гема! И без тебя тошно. Девочка третьи сутки не приходит в себя. Но она должна жить. Должна! «Друг» сказала, что она не умрет. Так и будет. Клянусь вам, так и будет! Да, вот увидите.
Русая головка трясет убедительно двумя пышными до колен косами, а румяное задорное личико полно милой настойчивости. Марусе Хоменко, при всем нежелании, нельзя не поверить.
– Ну, конечно. Выживет, что и говорить. Раз «друг» сама взялась за лечение, так иначе и быть не может.
Сандро пожимает плечами. Он верит в «друга». Так верит этот Сандро. Только личико Гемы, поэтичное, худенькое, все в голубых жилках, с большими карими печальными глазами, с темными локонами, выбившимися из-под мингрельской шапочки, полно сомнения.
Она лишь на мгновение увидела тогда, в тот роковой вечер, белокурую голову и синие, остановившиеся в горе глаза юной незнакомки и уже успела полюбить ее.
Юная гостья, точно сказочная фея, прилетела к ним из бури и ночи, в роковой час. Так неужели же она улетит опять? Неужели же умрет, как и ее мать? Невозможно!
– Девочки! Вот вам еще розы.
В маленькую часовню, куда члены гнезда собираются молиться по утрам и где теперь в глазетовом гробу лежит Анна Михайловна Ларина, украшенная цветами, входит еще кто-то.
Он меньше Сандро и уже его в плечах. Его руки белы и красивы. У него ноги аристократа по своему изяществу и миниатюрности. Скромный фасон ботинок не может скрыть их форму.
Ему лет около четырнадцати, но он кажется старше. У него чуть сощуренные, слишком усталые для юношеского возраста глаза. Надменное и серьезное лицо с тонкими, но некрасивыми чертами. Изящное, полное достоинства лицо. Он похож на переодетого принца в своем сером с красными газырями, как и у Сандро, бешмете, перетянутом таким же чеканным кушаком.
– А, Валентин! Наконец-то! Как хорошо, что ты пришел. Мы успеем украсить покойницу до панихиды. Но где ты взял столько красивых роз? – спросил Сандро.
– Мне их дал Павле из оранжереи тети Люды.
– Ты не видел Селима и Селтонет?
– Они оба над обрывом. Я видел торчащую бритую голову Селишки между скал. Баранья голова, что и говорить. Разбойник!
– Ха-ха-ха! Правда, что разбойник! Правда, Валь?!
И Маруся Хоменко заливается смехом, по-детски хлопая в ладоши.
– Но ты с ума сошла. Здесь покойник! – произносит Сандро, и черные глаза его вспыхивают гневом.
– Пожалуйста, без замечаний. Я тебе не Гема. Ты мне не брат.
– Ты и Гема – Кура и Рион. Две реки по нраву. Ты вечно беснуешься и хохочешь, она полна печали и тоски. С обеими, как с женщинами, возни немало.
Сандро говорит это сердито, передергивая плечами. Это его привычка – привычка маленького мужчины, помощника «друга».
Гема улыбается, Маруся конфузится и краснеет до ушей.
В четырнадцать лет не уметь себя сдерживать нисколько, да еще здесь, в присутствии смерти…
Она косится на глазетовый гроб, засыпанный цветами. В нем лежит незнакомая женщина с суровым, скорбным лицом. Или от игры зажженных свечей лицо ее кажется таким суровым?
Покойница, умершая в чужом доме, на чужих незнакомых руках, не успевшая проститься с дочерью, могла ли она отойти спокойно?
Жалость прокрадывается в веселое сердечко Маруси, вольной казачки с Кубани, умеющей звонко петь и звонко, заливчато смеяться.
Она берет розы, принесенные Валентином, и сыплет их на мертвую грудь.
* * *
Как сквозь сон слышит Даня странные, полные тоски напевы. Или это на самом деле сон?
Иногда, открывая глаза, видит она чистую, светлую комнату, выкрашенные голубой масляной краской стены и клочок синего неба. У окна – старую чинару. Она, точно сторож, караулит окно. Под нею цветут розы.
И опять слышатся напевы, тягучие, больные, напоминающие что-то горькое, мучительное из далекого детства.
Но что, припомнить нельзя. Нет сил на это.
У своей постели она часто видит ту, к которой так повлекло ее недавно.
Но когда именно – она тоже не может этого постичь. Печальные глаза, седеющие волосы, нежное лицо.
Раз она спросила:
– Кто вы?
Та отвечала кротко, чуть слышно:
– Та, кто любит вас.
С этим ответом снова впала в забытье Даня.
А в это время отпевали и хоронили на соседнем Горийском кладбище ее мать.
Но она этого не сознавала.
В эти ужасные дни у нее была горячка.
* * *
– Ну, что, как дела, сердце мое Люда?
– Нина-джан, ей лучше, она приходит в себя.
– Наконец-то. Мои снадобья помогли телу. Теперь попробуем помочь ее мыслям и душе.
Нина Бек-Израил, названная княжна Джаваха, девушка лет восемнадцати, кажущаяся много старше своих лет, с черными, туго заплетенными косами, с почти суровым лицом, с проницательным, властным взглядом, подходит к постели больной.
Ее сильная, скорее мужская, нежели девичья рука осторожно опускается на белокурую головку.
На исхудалом лице Дани нет ни одной мысли. Это маска. Красивая маска. Скульптурное в своей неподвижности лицо.
Ее душа спит. Спит сном безумия.
Это видно. Мысль улетела из этой прелестной головки.
– Люда, – говорит Нина, и ее гортанный голос приобретает несвойственную ему мягкость и доброту, – Бог посылает в наше гнездо новое живое существо. Мы берем его на свою ответственность. Люда, слышишь, сестра души моей?
– Да, Нина. Иначе не может быть. Она – сирота. Мы обе поклялись ее матери не оставлять Дани.
– Я поклялась ей, кроме того, сохранить ее. И я должна исполнить свою клятву, Люда. Эта девочка на пороге безумия. Она умерла для здравой мысли, для разума. Но мы должны вернуть ей снова способность жить здоровой, мыслящей, ясной, разумной жизнью или…
– Или?
– Или она выздоровеет совсем, или нервная горячка вернется снова, и она погибнет.
– Нина!
– Да, Люда. Разве ты не знаешь, что первым условием спасения является риск? Риск на грани смерти или победы. Слушай меня, моя Люда.
Я должна испробовать одно опасное средство, чтобы вернуть ей разум. Я знаю, это очень рискованное средство, но…
– О, делай все, что знаешь, Нина! Я верю в твою мудрость и силу!
Слезы загораются в печальных глазах Людмилы Александровны, «тети Люды», как зовут ее воспитанники Джаваховского гнезда. Загораются и пропадают снова.
Бек-Израил говорит:
– Люда, там в соседней комнате арфа. Вели Марусе Хоменко взять несколько аккордов на ней. Маруся обладает слухом и сумеет справиться с этой задачей. Какие-нибудь импровизированные аккорды. Это не трудно. Потом пошли ко мне Селтонет.
Люда уходит, чтобы исполнить поручение своей юной подруги-воспитанницы.
Нина стоит у постели больной, глядя пристальным взором в бледное, безжизненное лицо Дани, в ее синие глаза, такие красивые, но лишенные мысли.
– Даня, – тихо, но повелительно говорит Нина.
– Что?
Слабо и беззвучно падает это «что» с побелевших, слипшихся губок.
– Даня, тебе лучше? Не болит голова?
– Нет.
– Ничего не болит?
– Нет.
– Ты тоскуешь по маме?
– Нет.
– Ты знаешь, где она?
– Она рядом со мною!
– А ты?
– Во дворце из яшмы и гранита.
– Кто ты?
– Я – заколдованная царевна из волшебной сказки. Я сама сказка о таланте и красоте.
– Бедная Даня! Бедное дитя!
Легкие, чуть слышные аккорды звучат за стеной.
В лице Дани появляется тревога. Напряжение застывает в лице, в бровях, губах и глазах.
– Это арфа. Твоя арфа, Даня, – говорит Нина, понизив до шепота свой гортанный кавказский говор. – Ты помнишь, как играла на ней?
По лицу больной пробегает судорога, первый проблеск мучительного старания припомнить что-то.
Потом лицо это делается опять безучастным, как маска. Тогда Нина оборачивается назад. За нею стоит Селтонет, позвякивая своими монистами, с горящим, как у кошки, любопытным взором.
– Подойди сюда, – приказывает ей Нина.
Не без робости молоденькая татарка приближается к ней. У нее гибкая, извилистая походка и хищное, выжидательное лицо.
– Что прикажет «друг» бедненькой Селтонет? Что желает от несчастной бедняжки Селтонет звезда души ее, Нина! – льстивым голосом осведомляется она.
Лицо Бек-Израил хмурится сильнее.
– Слушай меня, Селтонет. Брось свои выходки, хитрая девочка! Из-за твоего упрямства чуть не погибло это дитя. Если бы ты послушалась нас и не выбежала из кунацкой тогда и не сообщила бы этой несчастной так грубо и неумело ужасную весть о смерти ее матери, она бы не переживала того, что переживает теперь. Слышишь меня, Селтонет?
– Но что же может сделать теперь Селтонет, сладкий луч солнечного восхода, моя джаным-радость, черноокая царица моей души?
Черные брови Нины сходятся снова.
– Молчи, не кривляйся. Ты должна исправить свою вину. Слушай! Собери все свои силы и вспомни хорошенько тот вечер, как было все тогда, и повтори все, что ты сказала ей тогда, все, как было. Словом, сумей испугать эту девочку вторично точно так же, как испугала ее тогда, в первый раз! Поняла? Это нужно для того, чтобы привести в чувство, спасти эту несчастную, вырвать ее из того состояния, в котором она находится теперь.
– Поняла, радость моего сердца! Поняла тебя Селтонет.
– Ну, начинай! Я буду тут же, около вас.
Нина поднимает руку, повелительным жестом указывая на дверь.
Молоденькая кабардинка скрывается за нею, мелькнув пестрым нарядом и черными змеями кос. В следующий же момент она врывается в комнату. Ее лицо бледно. Нервно раздуваются тонкие ноздри. Пламенно горят глаза.
– Русская! – кричит она, заражая своим волнением больную. – Русская, слышишь? Твоя мать умерла! У нее остановилось сердце. Селтонет клала ей руку на бок и слушала. Сердце молчало. Она умерла, твоя мать!
Сначала глаза Дани так же тихи и прозрачны, как прежде. Потом вдруг, сразу затемнели они. Что-то зажглось в глубине их…
– Мама? – скорее угадала, нежели услышала на губах Дани Нина.
– Твоя мама умерла от разрыва сердца, моя девочка! Моя бедная девочка! Нет твоей мамы на свете! Мы уже схоронили ее! Плачь, милая, плачь!
За стеною Маруся Хоменко неопытными пальчиками перебирает струны, берет аккорды, наигрывая по слуху красивую, тоскливую песнь своей родины, песнь Кубанских станиц.
Под эти звуки рождается сознание Дани, светлеет ее разум. Доступны теперь ей слова: «Умерла твоя мама! Схоронили мы ее. Одна ты! Одна бедная, бедная сиротка!»
Нина чувствует, как дрожит у нее под руками худенькое тело, как трепещут плечики Дани. И вдруг стон горя и муки потрясает низкие своды Джаваховского гнезда:
– Где ты, моя мама? Мама! Мама!
И судорожно, мучительно рыдает Даня в объятиях княжны.
– Девочки, Люда! Идите сюда! Скорее! – кричит Нина.
Комната наполняется. Постель Дани окружают взволнованные лица.
– Она спасена! – говорит Нина, по-прежнему сжимая в объятиях плачущую Даню.
– В этом не могло быть сомнения, раз ты, «друг», взялась за это, – раздается за ее плечами.
– Кто это? Сандро?
Ну, конечно, он! Его глаза, полные обожания и преданности, подняты на Нину. Сандро любит больше жизни свою воспитательницу и вторую мать. Селим выходит вперед.
– Друг, – говорит он тихо, – она тоже будет наша? Дитя нашего гнезда, да?
Нина молча кивает головою.
– Нашей сестрою она будет! – вырывается у кроткой Гемы.
Нина улыбается ей.
– Добрая малютка! Такая чуткая в ее двенадцать лет!
Маруся Хоменко осторожно приближается к постели.
Тихонько кладет руку на белокурую головку, наклоняется губами к уху Дани и шепчет:
– Бедняжка, милая! Не плачь! Не плачь! Ты будешь с нами. Ты будешь нашей! Мы все сироты. И все счастливы с «другом» и тетей Людой. И все мы будем любить тебя! Да! Будем любить тебя, наша Даня!
* * *
В семь часов старый, но крепкий, как дуб, Михако в военном расстегнутом казакине подходит к столетней чинаре с подвешенным к ней гонгом и ударяет в него семь раз. Это значит: «Уже утро. Пробуждайтесь все в старом гнезде Джаваха!»
На половине девочек начинается суетня.
Они все спят в просторной комнате, все четверо: Селтонет, Маруся, Гема и Даня. Подле них комната тети Люды. Немного дальше – круглая, несколько мрачная, с выступом на кровлю, горница «друга».
На противоположном конце дома находится спальня мальчиков: Сандро, Селима и Валентина. Они спят здесь под надзором старого дядьки Михако. В доме есть еще кунацкая, столовая, рабочая горница и кухня, есть две комнаты для прислуги: одна для стряпухи Маро, а брат Маро, Аршак, молодой конюх, кучер и садовник Павле помещаются в другой.
Вокруг дома – крытая галерея. Кровля горской сакли, плоская терраса, обнесенная парапетом со всех сторон. Здесь на солнце сушатся дыни, персики, виноградные лозы и розовые лепестки для щербета. А вечером, когда багровое солнце прячется за горами, здесь собираются все обитатели гнезда полюбоваться закатом и горами.
Отсюда виден весь Гори, и его церкви, и мечети, его здания европейского и азиатского образца, с базаром, кривыми улицами и торговым кварталом армян.
Отсюда видна и широкая панорама гор. Синие, туманные, они кажутся полными веянья какой-то далекой могучей сказки, сказки о скованном богатыре Эльбрусе, который, потрясая цепями, приводит в движение моря и сушу.
Сад дает прохладу. В нем растут столетние каштаны, чинары и тополя. Ореховые кусты и розы сплетаются, как братья. О, этот запах медвяный восточных, мистических цветов! Какое сильное впечатление производит он на всех, попадающих сюда!
Даже бывший денщик старого князя, Михако, щуря от ярких лучей свои старые, но еще зоркие глаза, не может не улыбнуться ароматной цветочной ласке. Он улыбается, крестится, сняв древнюю свою казачью папаху, видавшую не один кавказский поход, и еще раз ударяет в гонг:
– Пора, милые, просыпайтесь!
С виду сонная, но очень деятельная Маро подает ключевую воду для мытья – огромный глиняный кувшин, полный студеной влаги.
Первой встает Гема. Пока Маруся еще нежится в постели, она пробирается к Дане, карабкается к ней на кровать и будит ее легким поцелуем.
– Вставай, моя роза, вставай.
Глаза Дани раскрываются.
– Вставай, нынче особый день!
– Почему?
– Разве ты не знаешь?
– Вот дурочка! Болтает с утра. Не дает спать, – ворчит Маруся Хоменко.
Она выглядит презабавной: растрепанная, румяная, с заспанным лицом. Гема улыбается.
– Завтра, цветик, праздник «друга» нашего – день рождения – и все мы кое-что приготовили для нее. Будет парадный обед, а ночью бал. Нынче после занятий, пока «друг» поедет за покупками в город, мы украсим гирляндами весь дом! Ах, как будет весело завтра, солнышко мое, мое счастье! Мальчики станут джигитовать и гости тоже. Потом будут плясать до утра, палить из ружей и жечь цветные огни.
– Бенгальские, – поправляет Маруся, снова высунув из-под одеяла кончик вздернутого носа.
– Все равно, – соглашается Гема. – Я хуже знаю по-русски, чем вы. Не все ли равно, как их называют? Приедут из гор Гуль-Гуль и Керим, а из полка князь Андро.
– Князь Андро? Кто это?
– Ты увидишь, узнаешь потом. Пока скажу тебе: князь Андрей, Андро-орел. Керим еще больший орел, только у него срезаны крылья.
– Ты говоришь загадками, Гема.
