Лидия Чарская
Большая душа
– Ах, и я тоже люблю ее, и Веня тоже любит! – вырвалось у Доси.
– Кто это Веня? – заинтересовался Жорж.
– Веня? Это маленький горбун; мой друг детства. Я его очень люблю, он такой славный, сердечный мальчик.
– Очень добрый, – подтвердила Ася, прислушивавшаяся к этой беседе.
Девочки сидели по обе стороны Жоржа, на детском конце стола, где председательствовал Алексей Федорович. Вдали от старших они чувствовали себя свободнее и теперь старались познакомить мальчика с личностью Вени.
– Он горбун, но особенный горбун, – рассказывали они, – и если бы вы знали, как мужественно и терпеливо он переносит свое убожество! Ведь горбатых все считают злюками, а наш Веня – что ангел доброты. Даже Юра – и тот говорит, что в жизни не встречал такого мальчика.
– А кто это Юра? – снова полюбопытствовал Жорж.
– Юра – это Юрий Львович. Неужели вы не знаете Юрия Львовича? Господи, да он такой музыкант, такой, что другого такого в целом мире не сыщешь, – горячо, по своему обыкновенно, проговорила Дося.
– Ну, уж не в целом мире, положим, ты преувеличиваешь; к тому же ведь он еще и учится, – улыбнулась Ася, а у самой глаза так и вспыхнули счастливыми огоньками, и она благодарным взглядом окинула подругу.
– Музыкант, вы говорите? Скрипач? А мамочка как раз так любит скрипку! Надо непременно сказать пап*, чтобы он пригласил вашего брата участвовать у нас в очередном концерте под Рождество. И вашего Веню хваленого мне очень хотелось бы видеть.
– Приходите к нам и увидите.
– Приду непременно. А вы далеко живете?
– На Васильевском острове. – И Дося сказала ему их адрес.
– Батюшки, как далеко! Почти что на том свете. А я все же приду. И Сашу притащу, и Алексея Федоровича. Можно? Уж очень мне на вашего чудо-горбунка поглядеть хочется.
– Ах, понятно, можно, очень рады будем. А в это время на противоположном конце стола шел разговор совсем иного рода.
– Зизя, послушай-ка, скажи, на милость, как ты во всех аристократических кушаньях толк знаешь? Ей-Богу, в первый раз подобный фрукт вижу, – с искренним ужасом, косясь на блюдо с артишоками, гудела шепотом Маша Попова.
– Попова, вы положительно невозможны, – тоже шепотом возмущалась Баранович. – Сколько в вас еще некультурности осталось. Ну, точно вот сейчас из деревни. Неужели вам никогда не приходилось бывать в хороших домах? Ну как можно не уметь есть артишоки?
– Ну, о культурности помолчи лучше, сама видела, как твоя собственная хваленая Миля рыбу с ножа ела.
– Неправда! Вы лжете, Попова, – возмутилась Зизи, в то время как глаза самой Мили смущенно забегали по сторонам.
– Господи, что за тарелки такие, насквозь их, кажется, видно, мудрено ли разбить, – охала снова Маша Попова.
– А ты не будь Мишенькой Косолапым, вот и не разобьешь, – поучала Зина.
– Хорошо тебе говорить, когда… Ай! Ай! – Маше Поповой так и не довелось договорить начатой мысли.
И ведь надо было сорваться руке и выронить нож прямо на край этой тонкой воздушной тарелки.
«Господи, так я и знала!» – с искренним отчаянием пронеслось в голове девочки при виде отбитого куска фарфора, упавшего тут же, подле ее прибора, и она, чуть не плача, смотрела испуганными глазами на причиненный ею изъян.
Смотрела на нее с дальнего конца стола и бабуся и только укоризненно качала головой.
– Ты удивительно неловкая девочка, Маша; извинись же перед хозяевами, по крайней мере, – произнесла Зарина, сразу разобрав, в чем дело.
– О, это такой вздор, что о нем и говорить не стоит! – поспешила успокоить и смущенную бабусю, и красную, как кумач, Машу хозяйка дома. – Не волнуйтесь же, дитя мое, – светло улыбнулась она растерянной Маше, – это даже хорошо отчасти: счастье нашему новорожденному принесет.
– Удивительное счастье – бить чужую посуду! Ваша maman слишком снисходительна и добра, – говорила между тем своему соседу, Саше Бартемьеву, Зина, – просто ее нельзя выводить в порядочное общество, эту косолапую, невозможную Машу. Совсем она невоспитанная девочка.
– А по-моему, это не невоспитанность, а просто случайность, со всяким это произойти может, – покачал головой тот. – И как можно говорить о невоспитанности кого-либо из ваших пансионерок, когда вас воспитывает ваша бабуся? А она всеми признанная чудесная воспитательница, как говорит наша мамочка.
– Молодец Саша! Срезал-таки эту напыщенную индюшку, – давясь от смеха и бойко поглядывая на Зизи, шепнул своим соседкам Жорж, – По правде сказать, не очень-то мне нравится ваша «аристократка». То ли дело Соня-Наоборот, да и вы обе, вот таких я понимаю! Кстати, что-то она поделывает, бедняжка Соня? Выпьем-ка за ее здоровье.
– За здоровье моей Сони? С восторгом! И просиявшая Дося первая протянула свою рюмку и чокнулась с Жоржем. Ее примеру последовала Ася.
* * *
– А я все-таки приготовил маленький сюрприз вашей Соне. Только вы ни за что не отгадаете – что. При прощанье я вам передам его. Вы увидите, какое удовольствие он ей доставит.
Жоржик так и кипел, так и искрился оживлением, и его соседки не отставали от него.
Теперь и Маша Попова, успокоившаяся немного, примкнула к этой веселой тройке, и ее забавный басок зазвучал на этом оживленном конце стола.
А в то же время воспитатель мальчиков, Алексей Федорович, старался оживить и развлечь сидевших по соседству с ним Марину Райскую и Риту, скромно молчавших во все время обеда. Но все темы, испробованные им для разговора, не принесли решительно никакого успеха. И Мара, и Рита ограничивались лишь односложными ответами на все предлагаемые им вопросы.
– Вы что это? Марочку мою разговорить, кажется, хотите? – поглядывая в их сторону, спросила через стол студента Анастасия Арсеньевна. – Ну, в таком случае, советую вам поговорить с нею о Сибири… Живо встрепенется наша неулыба-царевна. Она у нас сибирячка и так Сибирь любит, что ни в сказке сказать, ни пером описать.
– Так вы из Сибири, барышня? Да ведь и я также оттуда, – вырвалось радостно у студента. – Вы из какой губернии будете?
– Из Тобольской. Из-под самого Тобольска, – встрепенулась Мара.
– Представьте, да ведь и я же почти что оттуда. Мой отец учительствует там в пригородной слободе. Земляки, стало быть, мы с вами.
– Стало быть, земляки, – улыбнулась Мара. – Вот уж где не думала земляка встретить! – искренне и просто сказала она.
Бабуся была права. Беседа о милой родине преобразила Мару. Теперь она уже не сидела далекая и апатичная, как несколько минут тому назад. Ее серые глаза искрились, пока она забрасывала студента вопросами.
Алексей Федорович едва успевал рассказывать про их родной город девочке, откуда сам он вернулся несколько месяцев назад.
Обед кончился, и хозяева пригласили гостей в гостиную. Анна Вадимовна подкатила кресло к роялю. Большая любительница музыки, она и сама была прекрасной музыкантшей. И гости почувствовали это сразу, лишь только ее худенькие пальцы коснулись клавиш. То радостные, нежные, то грустные звуки наполнили нарядный салон.
Зайдя за рояль, Дося смотрела на музыкантшу, боясь пропустить единую нотку, единый звук.
– Тебе, как видно, нравится моя музыка, девочка? – неожиданно обратилась к ней Бартемьева, встречаясь с восторженным взглядом, устремленным на нее.
– О, Господи, как вы можете спрашивать! Дивно, дивно хорошо! – вырвалось с непосредственным восторгом у той. – Только сказочные феи могут так дивно играть! – докончила она с присущей ей наивной горячностью, заставив невольно улыбнуться Анну Вадимовну ее словам.
«Сама-то ты прелестная маленькая фея, – пронеслось в мозгу Бартемьевой. – И главная прелесть твоя в том, что вряд ли ты сознаешь сама, как ты мила». – И тут же прибавила вслух, со своей милой ласковой улыбкой:
– Ты мне очень нравишься, девочка, и я была бы рада, если бы ты смотрела на меня как на своего старого друга. Надеюсь, мы видимся не в последний раз. Приходи к нам почаще, и если бы тебе когда-нибудь понадобилась помощь настоящего испытанного друга, обещай прежде всего обратиться за нею ко мне. Ко мне, а не к кому-нибудь другому. Обещаешь, девочка?
– Обещаю, – чуть слышно произнесли детские губы.
Возвращались домой пансионерки поздно вечером. Алексей Федорович с Сашей и Жоржем провожали Анастасию Арсеньевну и девочек с фонарями до самых ворот пансиона.
Жорж шагал подле Доси и Аси, держа под мышкой какую-то круглую корзинку с крышкой и всю дорогу болтал с ними без умолку. Но на вопросы девочек, что у него в корзинке, Жоржик только отшучивался и махал рукой.
На прощанье он сунул таинственную корзинку в руки Досе и наскоро шепнул ей:
– Это от меня Соне-Наоборот маленький гостинец.
* * *
Дося первая бросилась к подруге, которая уже успела улечься на ночь, но Соня едва взглянула на нее.
– Ты еще не спишь, Сонечка?
– Небось, веселились там без меня и позабыли, что Соня-Наоборот на свете существует, – буркнула она обиженным тоном.
– Ах, нет, неправда вовсе, и если бы ты знала только, как жалели о твоем отсутствии.
– Надеюсь, что ты-то хоть держала язык за зубами и не разъяснила истинной причины моего отсутствия, – проворчала Соня.
– Ну, конечно, он страшно жалел тебя.
– Терпеть не могу, когда меня жалеют. А это что у тебя в руках за лукошко такое?
Взгляд Сони-Наоборот упал на корзинку.
– Это Жорж, очевидно, посылает тебе лакомства со своего праздника, – поторопилась ответить Дося, ставя корзинку на постель.
Глаза Сони сразу загорелись любопытством.
– Гостинец, мне? Очень мне это нужно! А впрочем, занятно поглядеть.
Пока Соня-Наоборот развязывала корзинку, пансионерки успели обступить ее тесным кругом.
– Это, по-видимому, фрукты! – загадывала Надя Павлинова, неравнодушная к десерту.
– А по-моему, торт и конфеты, – вторила ей ее сестра, Люба, тоже порядочная сластена.
– Может быть, весь парадный именинный обед для Сони, не имевшей возможности пообедать в гостях; от этого милейшего Жоржа всего можно ожидать, – сыронизировала Зина.
– Ай, девочки, смотрите! Там что-то шевелится в корзинке…
И Рита испуганно отпрянула назад.
– Вздор! Разве фрукты и конфеты могут шевелиться? Вот глупенькая.
– Т-с… девочки… Т-с… глядите! – Крышка упала в этот миг с корзинки, и два чудесных, снежно-белых, ушастых, красноглазых зверька весело запрыгали по Сониной кровати.
– Кролики! Душки вы мои! Расчудесные вы зверушки! Господи, да неужели же это мне они присланы? – сама не своя от счастья запрыгала, хлопая в ладоши, Соня.
– Ну, конечно, тебе, смотри, и записка.
И Марина Райская вынула небольшой клочок бумаги, на котором было написано всего три строки, но такими каракулями, что их можно было смело принять за китайскую грамоту.
«Милой Соне-Наоборот, маленькая радость и утешение за печально проведенный день».
– Ах, какой он милый, этот Жоржик! Вспомнил-таки обо мне, знал, чем порадовать и утешить. Ну, я их так я назову милых зверушек: одного – Радостью, другого – Утешением. А спать они будут у меня под кроватью, – решила Соня.
– Только позволит ли бабушка держать здесь этих милых зверьков? – усомнился кто-то из пансионерок.
– Да и Муму с Доди, пожалуй, чего доброго, их обидеть могут.
– Правда. Что же ты, Соня, делать будешь? – Тут девочки заговорили все сразу, суетясь и горячась ужасно. Судьба Сониных кроликов одинаково, по-видимому, затронула их всех.
– Стойте, у меня идея, – вдруг подняла голос Ася.
– Девочки, помолчите, у Аси идея. Пусть говорит.
– Я думаю, что лучше всего будет, если ты, Соня, оставишь до будущего лета твоих зверьков в Жоржином общем питомнике. Пусть себе живут там со всеми остальными кроликами. Им веселее будет, да и безопаснее, к тому же. А летом их можно будет поместить в большой клетке у нас в саду. На это-то уж бабуся, наверное, даст свое согласие.
Проект Аси пришелся по вкусу всем остальным. Решено было просить завтра Жоржа и Сашу Бартемьевых принять Радость и Утешение временно в свой питомник.
В этот вечер не скоро успокоилось старшее отделение пансиона, и долго еще делились впечатлениями между собою девочки. Одна только Зина Баранович, казалось, была не особенно довольна сегодняшним визитом.
– Я не понимаю, что они все нашли особенного у этих Бартемьевых, право, – шепталась она с Милей после ухода m-lle Алисы, потушившей лампу на ночь. – Люди, как люди. И живут не хуже и не лучше других. Вот если бы они увидели наш дом и нашу обстановку, так, действительно, рты бы разинули от удивления.
И она тут же начала длиннейший рассказ о роскоши домашней обстановки в аристократическом доме ее родителей, которой только могла разве поверить одна Миля.
Но и Миля оказалась нынче не слишком внимательной слушательницей. И когда увлекшаяся Зина в сотый раз уже передавала ей, какой роскошный гардероб у нее имеется дома, вдруг отчетливо и ясно до ушей рассказчицы донеслось похрапывание Мили.
* * *
Был ранний декабрьский вечер. Хлопья снега безшумно падали с неба. В квартире Зариных еще не зажигали огня, и только тусклый свет фонарей, горевших во дворе большого дома, слабо освещал три небольшие комнатки музыканта.
В уютном кабинете Юрия Львовича за пианино сидел Веня. Худенькие длинные пальцы горбуна бегали по клавишам. Он играл наизусть недавно разученную им с Юрием Львовичем пьесу.
Вот уже больше трех месяцев, как учится у молодого Зарина музыке Веня. Теперь, когда снова начались у Юрия занятия в консерватории и частные уроки; юноша не может отдавать ему столько времени для занятий музыкой, сколько этого хотелось самому Зарину. Но каждую свободную минуту проводит Юрий за пианино со своим маленьким учеником. В эти три месяца, благодаря тому, что сам Веня обладал исключительным слухом и желанием учиться музыке, мальчик сделал поразительные успехи.
В отсутствие Юрия, широко пользуясь данным ему разрешением, Веня буквально не отходит от рояля. Его пальцы, настоящие музыкальные пальцы (как говорит о них Юрий Львович), благодаря постоянным упражнениям уже успели приобрести быстроту и легкость. И Юрий Львович не может достаточно нахвалиться своим маленьким учеником. Все чаще и чаще повторяет теперь мальчику Зарин:
– Я боюсь ошибиться, но мне кажется, Веня, что ты обладаешь таким музыкальным талантом, не развивать который самым серьезным образом я считаю положительно грехом. Тебе надо серьезно учиться, и не со мною, конечно. Я – скрипач и как пианист являюсь только любителем-дилетантом; тебе же необходим настоящий учитель музыки на рояле. Дай мне только собраться с силами, подкопить немного денег, и я постараюсь найти тебе такого учителя. И пусть он подготовит тебя к нам, в консерваторию. Дай срок, все устроим, Веня.
По обоюдному соглашению между ними двоими и Матрешей, являвшейся как бы членом семьи Зариных, было решено, что ни одна душа не должна знать до поры, до времени о Вениных музыкальных занятиях и успехах. Особенно тщательно это решили скрывать от Аси и Доси.
– Да будет это для них приятным сюрпризом в свое время. А пока что будем молчать, чтобы не разочаровывать девочек на случай неудачи.
И Веня молчал, тщательно скрывая свои занятия ото всех, даже от своего друга, Доси.
В присутствии девочек, приходивших в отпуска на воскресенья, он не подходил к роялю. Зато во все остальное время почти не отходи; от инструмента. Сегодня же, ожидая, по обыкновению, прихода Юрия Львовича, Веня, переиграв наизусть все выученные им за последние дни пьесы, принялся за свое любимое занятие – импровизацию. Теперь, когда мальчик уже узнал начальную теорию музыки, ему это не представляло труда, как прежде. Звучали стройные, красивые аккорды под его руками. С горящими глазами, с пылающим лицом, весь отдавался сейчас любимой музыке мальчик.
За это время он пережил столько печальных дней, и не будь этой его утешительницы – музыки, – наверное бы, Веня чувствовал себя совсем несчастным. Его мачеха болела. Сердце Дарьи Васильевны, переутомленной чересчур усидчивым трудом, все чаще и сильнее давало знать о себе.
Теперь она не могла уже работать так, как бывало, прежде, с утра до вечера. Силы изменяли ей, а тут еще от мужа давным-давно не было известий. И тревога глодала их обоих – и больную женщину, и ее маленького пасынка.
Мысль об отце то и дело сверлила голову Вени. Что случилось с отцом? Почему не было от него писем? Ведь он был всегда так аккуратен прежде и раз в месяц, по меньшей мере, писал домой.
– Погоди волноваться, Веня; знаешь сам, как говорит поговорка: «нет известий – добрый знак», стало быть, и погоди бить тревогу, – утешала мальчика Дося.
Но и Дося теперь бывала реже со своим другом, так, по крайней мере, думалось Вене. У нее появились новые знакомства, новые друзья. Кроме того, жизнь в пансионе казалась много веселее и разнообразнее, нежели здесь, особенно теперь, когда у соседей-Бартемьевых устроили гору, и пансионерки все свободные часы проводили в огромном бартемьевском саду-парке или в зимнем кроличьем питомнике, куда Соня-Наоборот поместила своих Радость и Утешение. Дося познакомила и Веню, и Юрия Львовича с Бартемьевыми, когда в одно из воскресений оба мальчика с их гувернером приехали с визитом в большой дом. Веня с завистью смотрел на братьев Бартемьевых.
Такими здоровыми, сильными и красивыми мальчиками показались они маленькому горбуну. Особенно – Жорж, бойкий, насмешливый, шумный. Веня совсем растерялся в их обществе и стеснялся более, чем когда-либо, своего горба, несмотря на то, что оба брата так деликатно и ласково обошлись с ним. Зато Ася и Дося нисколько, по-видимому, не стеснялись юных аристократов, сыновей богатого барина. Особенно – Дося, которая обращалась с Жоржем точно так же, как обращалась и с прачкиным Сеней, и с другими дворовыми детьми. При прощанье молодые Бартемьевы просили Веню непременно прийти к ним, на розовую дачу, поглядеть кроличий питомник и покататься с горы. Он поблагодарил их, конечно, но ни за что в мире он не отправится туда. Они – господа, важные бары, а он, Веня, – бедняк, сын пароходного кочегара, да еще урод, горбун, вдобавок. Что у них может быть с ним общего? Одно только заставило его, Веню, почувствовать в «маленьких барах» что-то родное, близкое ему самому, – это когда вернувшийся из консерватории в час их визита Юрий Львович сыграл на скрипке по просьбе гостей. Тут-то и Веня заметил неподдельный восторг в глазах и бойкого Жоржа, и его брата, вызванный игрой Зарина.
– Вы непременно, непременно должны участвовать в нашем предрождественском концерте! Ведь у нас бывают лучшие музыканты и сам знаменитый профессор Новель. Мы скажем пап*, и он непременно пришлет вам приглашение, – говорил Жорж, захлебываясь от восторга и глядя влюбленными глазами в лицо скрипача. За этот восторг к его любимому учителю Веня готов был просто расцеловать мальчика, несмотря на всю свою врожденную робость.
* * *
Стройно звучат аккорды среди тишины в квартире. Снег за окнами перестал падать, и ласковые звезды с молодым месяцем заглядывают в кабинет Юрия Львовича, где сидит за пианино пригнувшаяся над клавиатурой маленькая фигурка.
Веня импровизировал. Вдохновенная и яркая выливалась вольная мелодия из-под пальцев юного музыканта. Она говорила о том, что наполняет сейчас всю душу, все мысли мальчика. Она говорила о его тревоге и его сомнениях, которые он передавал в звуках. И звуки эти ширились, росли и могучим, властным потоком затопляли маленькую квартирку.
А в это время за стеной, в кухне, шепталась Матреша с забежавшей на минуту Лизой.
– Да кто ж это у вас играет-то так, Матрена Дементьевна? Неужто все Юрий Львович? – спрашивала молоденькая служанка ростовщицы прислугу Зариных.
– Зачем Юрий Львович? Юрий-то Львович у нас скрипач, так на рояле тренькать не его дело, только разве ради удовольствия когда. А это баринов товарищ к нам гостить приехамши.
– Господи, играет-то, играет-то – равно ангелы поют в высях! Ай, заслушалась я, Матрена Дементьевна, и, кажись, голову последнюю с этой музыкой потеряла! Ведь по делу я сюда бежала-то… Дарья Васильевна Веню ищет, не у вас ли он? Пущай скорее бежит домой, стряслось у них что-то. Сама-то не в себе. Встретила меня во дворе, это, Дарья Васильевна, а саму краше в гроб кладут: бела-белёшенька. «Бежи, говорит Лизутка, за Веней, разыщи его беспременно. Беда у нас, говорит, стряслась». А какая беда, так и не сказала. Ну, я сюда прямехонько. Думала здесь найти, а услыхала музыку и очумела ровно. Ну, побегу дальше, прощайте, Демьяновна.
С этими словами Лиза исчезла, а Матрена направилась в комнату.
– Венюшка, – окликнула она мальчика, утонувшего в полумгле комнаты. Его маленькой уродливой фигурки сейчас почти не было видно в темном углу, и только дивные, могучие звуки, исторгаемые им из инструмента, по-прежнему носились в темноте.
– Венюшка. Ступай домой. Твоя мать зовет тебя. Лизутку присылала. Неладное, говорит Лизутка, у вас что-то стряслось. Ступай, мой голубчик.
– Неладное? Что неладное? С мамашей что? Опять сердечный припадок у мамаши?
Веня вскочил с табурета и взволнованный стоял теперь перед Матреной.
– Мамаше худо?
– Нет, нет, она, кажись, здорова. Говорю, с Лизой во дворе встретилась. Другое что-то…
«Господи, что же другое-то? Неужто же с папой что, недаром два месяца нет от него известий. Давно бы ему, по-настоящему, вернуться на зимовку надо бы, а его все нет».
Эта мысль показалась до того чудовищной Вене, безгранично любившему своего отца, что почти лишила сил мальчика. Он весь ослабел как-то и, согнувшись под тяжестью страшного предчувствия, через силу доплелся до дверей своей квартиры.
Обычно запертая на ключ, она была сейчас открыта настежь, и из второй комнаты до ушей Вени доносились голоса. Один из них он узнал сразу. То был голос его мачехи. Другой, слабый, чуть слышный, принадлежал какому-то мужчине, не знакомому ему, Вене.
Этот глухой и слабый голос говорил с трудом, продолжая, очевидно, начатую беседу.
– С этого и началось, Васильевна. Прохватило, то есть, как следует быть, ну, и сшибло с ног, словно подкосило. Сволокли в больницу. Два месяца промаялся там, доктора уж вовсе отчаялись. Чудом от смерти спасся, Васильевна. Слышь, легочное воспаление было, да такое сильное, что и не приведи Господь. И посейчас кашель мучит. В тепле-то еще ничего, а чуть посырее либо похолоднее на дворе – и просто всю грудь разобьет в лучшем виде. Доктора-то наказывали: «Нельзя, говорят, вам на Севере жить. Либо в Крым поезжайте, а нет – куда на юг, в деревню, подальше. Не то, говорят, здесь вам, Иван Дубякин, крышка», значить, капут…
– Иван Дубякин! – как эхо, машинально повторил у порога Веня. – Господи, да неужто это он? Папочка?
Что-то словно подтолкнуло вперед мальчика. Что-то сжало ему горло. Потом отпустило немного и с тихим придушенным криком: «Папа, мой папочка!», Веня вбежал в комнату.
– Венюшка! Божие дитятко! Сынушка мой! – глухо прозвучало ответным криком.
Высокий, очень худой и очень бледный бородатый человек поднялся со стула при виде вбежавшего Вени и прижал его к груди.
– Сынушка мой, родимый мой, а я уже не чаял свидеться!
Крупные слезы катились по впалым щекам Ивана Павловича Дубякина, в то время как счастливая улыбка морщила его сухия синеватые губы. А Веня, целуя отца, с мучительной скорбью отмечал страшную перемену в этом еще недавно бодром, сильном человеке. Теперь перед ним был не его отец, а словно отдаленное подобие, тень отца.
– Да, вот приехал. Помирать домой приехал, сыночек, – звучал глухой, надтреснутый голос Дубякина. – Уж принимай старого тятьку. Небось, служить на прежнем месте-то невмоготу. На юг, сказывали доктора, ехать надо. А для этого деньги нужны, Венюшка. Только где их взять, деньги-то эти? Стало быть, вот и надо думать волей-неволей о гробовой доске.
– Да полно тебе, Иван Павлович, сердце-то нам кручинить, мое да Венино. Милостив Господь, авось, и найдем возможность устроиться как-нибудь на юге, и вылечим тебя, даст Бог. Грех отчаиваться заранее, – тихо проговорила Дарья Васильевна, в то время как у самой слезы так и катились по щекам.
– Полно, Даша, как тут устроишься? Скопленных денег у нас с тобой не имеется, а работать я больше не могу, да и ты устала, родимая… С утра до вечера спокоя не знаешь. Нет уж, видно, посетил нас Господь. Слава Богу еще, что Венюшка наш молодец: жив и здоров. Рад, небось, повидать отца, Венюша?
Большие, синие, такие же, как у сына, глаза Дубякина любовно поглядывали на Веню, и под этим ласковым, любящим взглядом и радостно, и больно сжималось детское сердце в то время как вереница мыслей проносилась в голове мальчика. Как помочь делу? Как и где устроить больного отца? Как дать ему возможность отдохнуть и полечиться?
Вдруг новая мысль мелькнула в голове Вени.
«Дося! Ну, конечно, она, Дося! Только она одна может им помочь. И он-то хорош тоже! Как он мог забыть своего верного друга в такие минуты? Ведь Дося теперь часто бывает у Бартемьевых, у этих богачей и аристократов, а сама Бартемьева души не чает в девочке. Это он и от Аси, и от Жоржа с Сашей сам слышал. Так вот, ежели завтра им съездить к Досе? Как раз завтра, на их счастье, приемный день в пансионе, и они с отцом могут отправиться туда. Сначала он один пойдет, расскажет все Досичке, а там подойдет и отец, благо, он уже знаком третий год с Досей. Может быть, через нее можно будет попросить Бартемьевых в какой-нибудь санаторий, где недорого берут, отца устроить на юге, либо у знакомых ихних у кого-нибудь».
И, не откладывая дела в долгий ящик, Веня тут же поделился этими мыслями со своими.
– А ведь что ты скажешь, Иван Павлович, мальчонка-то, пожалуй, что и правильно рассудил, – одобрила пасынка Дарья Васильевна. – И мой тебе совет: отправляйтесь вы с Веней завтрашний день на острова, на конке, повидайте Досиньку, может, и выйдет что.
– Что ж, можно, отчего не попробовать, коли нет иного выхода, – согласился Дубякин. – Хуже не будет, если и не выйдет ничего.
– А мне кажется, что непременно выйдет. Непременно! – горячо вырвалось у Вени. – Уж раз Дося возьмется за это дело – выйдет непременно. Вот увидишь, папочка!
– Твоими бы устами да мед пить, сынок, – отозвался на этот порыв сына Дубякин. – Ну, коли решили так, и отправимся завтра. А пока что рассказывайте, как вы тут жили без меня?
* * *
Ехали долго, на двух конках, и Ивану Павловичу, непривычному к столичной сутолоке, целой вечностью показался этот путь. Наконец, добрались до островов и, сойдя с конки, уже дошли пешком до дачи Зариной.
– Ты подожди меня в передней, папочка, а я, как переговорю с Досей, сейчас же и позову тебя. Так лучше будет. Ладно? – предложил Веня.
– Да ладно уж, будь по-твоему, видно, нынче закон такой вышел, чтобы яйца, значит, уму-разуму курицу учили, – пошутил Ив Павлович, потрепав по щеке своего любимца, – здесь посижу, а ты ступай.
И Вене оставалось теперь только храбро направиться из вестибюля в приемную.
Был вторник, обычный приемный день в пансионе. От двух до четырех воспитанницы Анастасии Арсеньевны принимали своих родственников и знакомых в небольшой уютной гостиной начальницы. Но мало кто приходил навещать девочек, так как, по большей части, пансионерки Зариной были или круглые сироты, или же привезенные из дальних провинций дети. Те же немногие, что имели родных здесь, в Петербурге, сами каждое воскресенье ходили в отпуск домой для свиданья с близкими.
Поэтому небольшая красивая гостиная Анастасии Арсеньевны почти пустовала сейчас. Только за письменным столом у окна сидели две воспитанницы, одетые в общую форму пансиона, и одна из них что-то записывала в лежащей перед ней книге. При появлении Вени та, что сидела по соседству с нею, быстро подняла голову, и Веня узнал в ней Досю.
– Венюшка, какими судьбами? Вот-то умница, что пришел навестить, одобряю, – воскликнула девочка и тотчас же обратилась к своей товарке:
– Это мой друг, Веня, Риточка. Помнишь, я вам так много рассказывала про него? Ну, друзья мои, знакомьтесь. А ведь надо же было мне, как нарочно, дежурить нынче с Ритой в приемной! Рекомендую тебе нашу Риточку, Веня! – На мальчика глянула сейчас пара таких ласковых глаз, и столько сочувствия прочел он в них, что смущение маленького горбуна от присутствия незнакомой девочки пропало мгновенно.
– Я очень, очень рада познакомиться с вами, – прозвучал нежный голос Риты, – Дося столько хорошего рассказывала всем нам про вас. И мы все вас давно уже знаем заочно. Да вот, пусть лучше мои подруги сами подтвердят вам это; я сейчас побегу и приведу их сюда, они все сейчас в саду.
– Ах, не надо! – вырвалось у Вени, смущенного до крайности этим новым, предстоящим ему знакомством. Но Рита уже убежала, а Дося поспешила успокоить своего друга:
– Что такое? Чего ты боишься, скажи на милость? Не укусят они тебя. Зато я покажу тебя нашим, пусть познакомятся с моим миленьким горбунком, про которого я им всем уши прожужжала.
– Напрасно это, Досичка, ведь я к тебе по важному делу, на минуту только, – уже совсем смущенный заикнулся Веня.
– По делу? По какому? Говори же, говори скорее, горбунок, какое у тебя нашлось ко мне важное дело? – лепетала девочка.
И вот, спеша и сбиваясь, Веня рассказал своей подруге про возвращение отца, про его болезнь и про необходимость отправить больного куда-нибудь на юг лечиться.
– Вот я и приехал сюда с моим папой к тебе, чтобы попросить тебя похлопотать за него у Бартемьевых. Они богатые, знатные господа, имеют много знакомств и, может быть, смогут устроить у кого-нибудь, кто живет на юге, моего папочку за небольшую плату.
– Стой! Ты говоришь, твой папа здесь? Что же ты раньше не сказал этого, глупенький? – так вся и встрепенулась, как птица, Дося. – Сейчас побегу за ним. Он, ты говоришь, в прихожей дожидается? Сию минуту. А насчет Юга ты не беспокойся, горбунок. Я буду просить милую Анну Вадимовну. Она настоящий ангел по доброте и уж, наверное, что-нибудь устроит для вас.
Дося выбрасывала слова с молниеносною скоростью – по десятку в секунду. Потом рванулась, было, к двери, ведущей в прихожую, где ждал сына Иван Павлович, но тут как раз в это самое время широко распахнулась противоположная дверь, ведущая в коридор и классную, и в приемную влетели старшие пансионерки под предводительством Сони-Наоборот.
– Где он? Где он? Мы жаждем познакомиться с ним – с твоим другом, Дося, – затараторила Соня-Наоборот, едва показавшись на пороге. – Так вы и есть тот самый Веня, которого нам так расхваливала наша всеобщая любимица Дося? Очень рады! Очень рады, давайте знакомиться, – и она так энергично сжала на радостях руку горбуна, что тот едва не вскрикнул от боли.
– Уж извините, зато от чистого сердца, – оправдывалась девочка. – Не умею я чувствовать наполовину.
– Здравствуй, Веня, здравствуй, голубчик, – протиснулась к своему старому знакомому и Ася.
