Лидия Чарская
Княжна Джаваха
Глава X. Смерть Юлико. Моя клятва
Юлико умирал быстро и бесшумно, как умирают цветы и чахоточные дети. Мы всё время проводили вместе. Бабушка, довольная нашей дружбой, оставляла нас подолгу вдвоём, и мы наперерыв делились нашими впечатлениями, беседуя, как самые близкие друзья. Белая девушка, иными словами – баронесса Елизавета Владимировна Коринг, часто посещала наш дом. Завидя издали её изящный шарабанчик, так резко отличающийся от грубых экипажей Гори, я опрометью бросалась к Юлико и тоскливо жаловалась:
– Она опять приехала! Опять приехала, Юлико!
Он успокаивал меня как умел, этот глухо кашляющий и поминутно хватающийся за грудь больной мальчик. Он забывал свои страдания, стараясь умиротворить злое сердечко большой девочки. А между тем предсмертные тени уже ложились вокруг его глаз, ставших больше и глубже благодаря худобе и бледности истощённого личика. Он раздавал свои платья и воротнички прислуге и на вопрос бабушки, зачем он это делает? – заявил убеждённо:
– Вчера ночью ко мне приходил Дато; он обещал ещё раз зайти за мною. Мы пойдём туда, где люди ходят в белых прозрачных платьях, от которых исходит яркий свет. И мне дадут такую же одежду, если я буду щедрым и добрым… Иной одежды мне не нужно…
Потом, оставшись наедине со мной, он рассказывал мне разные чудесные, совсем незнакомые сказки.
– Откуда ты их знаешь? – допытывалась я.
– Мне рассказывает их моё сердце! – серьёзно отвечал он.
Боже мой, чего только не выдумывала его больная фантазия: тут были и светлые ангелы, ведущие борьбу с тёмными духами зла и побеждающие их. Тут были и райские сады с маленькими птичками – душами рано умерших детей. Они порхали по душистым цветам Эдема и прославляли пением Великого Творца. Потом он говорил о свирепых горных духах, прятавшихся в пещерах…
Страшны и заманчивы были его рассказы…
Однажды я сидела около постели больного и мы тихо разговаривали по обыкновению, как вдруг неожиданно распахнулась дверь и вошла баронесса.
– Кто это? – спросил он испуганно.
– Меня зовут Лиза! – весело и любезно произнесла она. – Надеюсь, я не помешала вам, Юлико?
Он молчал… Потом неожиданно закрыл глаза, точно заснул.
Она постояла в раздумье на пороге, улыбнулась мне немного растерянной улыбкой и вышла.
– Она ушла? – услышала я в ту же минуту шёпот моего друга.
– Ушла. А ты не спал, Юлико? – удивилась я.
– Нет. Я только хотел, чтобы она ушла поскорее!
– Но… Юлико, ты ведь хотел быть добрым…
– Ах, Нина! Она заставила тебя плакать, и я не могу этого забыть.
Мои глаза увлажнились от умиления: такой преданности и любви я не ожидала от моего маленького бедного друга!
В тот же вечер отец ходил с баронессой Лизой по саду. Увидя их, я хотела скрыться, но он заметил меня и подозвал к себе.
– Ниночка, отчего ты прячешься? – спросил он. – Вот Елизавета Владимировна хочет подружиться с тобой.
– Я всё время с Юлико, папа, – ответила я.
– И хорошо делаешь: бедному мальчику немного осталось жить… Но когда он оставит тебя, ты не останешься одна. С тобою будет твоя новая мама!
«Новая мама», так вот оно, окончательное решение!
– Ниночка, будешь ли ты любить меня? – услышала я ласковый голос баронессы.
Но я молчала, опустив голову и уставясь в землю.
Меня выручила Барбале, которая пришла звать меня к Юлико.
Ночью я не могла спать. Что-то большое и тяжёлое давило мне грудь. Мне казалось, что какая-то громадная птица с лицом новой мамы летает по комнате, стараясь меня задеть своими крыльями.
Я проснулась вся в холодном поту. Сумерки давно спустились. Прямо передо мной в открытое окно сияла крупная, как исполинский алмаз, одинокая вечерняя звезда.
Я протянула к ней руки… Я просила её не меркнуть долго, долго и, пока я не вырасту большою, сиять каждую ночь, чтобы мне – маленькой одинокой девочке не жутко было одной…
Вдруг лёгкое дуновение ветерка пронеслось по комнате, и в нём я явственно услышала слабый зов Юлико:
– Нина.
– Сейчас, – откликнулась я и в минуту была около него.
Он лежал на спине с открытыми глазами. На ковре, у его ног, храпела Родам.
– Ты звал меня, Юлико? – спросила я его и очень удивилась, когда он ответил отрицательно.
– Но я совершенно ясно слышала твой голос, – настаивала я.
Он вдруг забился и заплакал.
– Нина, дорогая моя, это была смерть…
– Смерть? – вырвалось у меня, и я почувствовала дрожь ужаса во всём теле.
– Да, смерть, – с тоскою подтвердил он. – Когда умирал Дато, смерть приходила за ним и позвала меня… Я тоже очень испугался… Теперь умираю я… О, как страшно, как страшно! – И он снова заметался в своей кроватке.
– Юлико, – насколько возможно спокойно проговорила я, – когда умирала деда, она не боялась смерти. Она видела ангелов, пришедших за нею, и дивный престол Господа… Около престола стояли ликующие серафимы, и деда пошла к ним с охотой, она не плакала… Тёмный ангел пришёл к ней так тихо, что никто его не заметил…
– Но мне так душно, Нина, я так страдаю!
– Хочешь, я вынесу тебя на кровлю, Юлико, – туда, где умирала деда? – высказала я внезапно блеснувшую мысль. – Может быть, там тебе будет легче.
– Это тебе не под силу, Нина…
– О! – не без гордости улыбнулась я. – Не думай, что я такая же слабенькая, как ты! Завернись хорошенько, и я отнесу тебя: там тебе будет легко дышаться; ты увидишь горы и полночную звезду.
– Да, да, горы и полночную звезду, – как эхо вторил больной, – да, да, отнеси меня на кровлю, Нина!
Я была сильная, как четырнадцатилетний мальчик, и Юлико, слабый, исхудавший за время болезни, показался мне лёгким как пёрышко.
Осторожно ступая, чтобы не разбудить Родам, я шла с моей ношей по длинному коридору и затем с трудом стала подниматься по витой лестнице наверх. Ступив на кровлю, я положила Юлико, дрожавшего как в лихорадке, на тахту, ту самую тахту, на которой шесть лет тому назад умирала деда. Потом я принесла подушки и бурку, которою закутала больного поверх одеяла.
– О, теперь мне хорошо! – прошептал он. – Спасибо, добрая Нина.
Вдали темнели горы… Одинокая полночная звезда стояла прямо перед нами. Кругом слышался тихий шелест чинар в саду, и пахло розами невыразимо сладко.
– Тебе не страшно больше? – спросила я.
Он повернул ко мне лицо, всё сиявшее каким-то тихим светом, делавшим его почти прекрасным. Передо мной лежал точно новый Юлико… Куда делись его маленькие мышиные глазки, его некрасивое надменное личико!.. Он казался теперь кротким белокурым ангелом… Глазами, увеличенными неземным восторгом, с широко раскрытыми, сияющими зрачками, он смотрел на полночную звезду и шептал тихо, чуть внятно:
– Мне кажется… я вижу Дато…
– Где он? – спросила я.
Он поднял правую руку к небу и твёрдо произнёс:
– Он подле престола Создателя… там, между другими ангелами. У него золотые крылья… и у твоей деды тоже… Они оба улыбаются… манят… Мне душно… очень душно… подними мне голову… я, должно быть, умираю…
– Юлико! – вскрикнула я. – Я разбужу бабушку, папу…
– Нет, нет, – испуганно зашептал умирающий, – не уходи от меня. Я никого не хочу, кроме тебя… Бабушка, наверное, не любит уже меня больше… Я невольно обманул её… Она думала, что я буду здоровым и сильным, а я ухожу в небо, как Дато. Я – последний оглы-Джамата… Последний из князей Горийских… Когда умрёт дядя Георгий, не будет больше рода Джаваха… О нас забудут и в Грузии, и в Дагестане… Забудут героев, павших за родину наших отцов и дедов… Не будет рода Джаваха…
– Юлико, – вскрикнула я, прислушиваясь к его слабеющему говору, – я позову бабушку, она тебя всё-таки любит!
– Нет, – горько улыбнулся он, – не любит она меня, никто меня не любит… Я чужой, никому не нужный… и я никого не люблю, Нина… никого, кроме тебя, моя королева…
– Нет, Юлико, – чуть не плача, вскричала я, – ты больше не будешь моим пажом, ты брат мой. Милый брат! Я так часто была несправедлива к тебе… Прости мне, я буду любить тебя… буду любить больше Барбале, больше дедушки, тёти Бэллы… Ты будешь первым после папы… Живи только, бедный, маленький, одинокий Юлико!
– Нина! – восторженно-радостно, как бы последним порывом вырвалось у него. – Ты мне это сказала!.. О, как хорошо мне теперь… обо мне пожалеют, обо мне поплачут… И кто же? Ты, моя сестра, мой друг, моя королева! Мне не страшно теперь! Мне хорошо… Как пахнут розы… Точно фимиам стелется с неба… Я вижу Дато… я вижу тёмного ангела об руку с ним. Они идут сюда, они близко… они рядом… О, как мучительно… Тёмный ангел поднимает руку… Он зовёт… иду… иду… к тебе, Дато!.. Пора, Нина… пора… видишь, они ждут меня. О, как нестерпимо светятся их белые одежды… От них идут лучи туда… к небу… к престолу Бога… Пора… Тёмный ангел торопит… и Дато тоже… Иду к ним… Прощай, Нина, прощай, моя королева!
Его голос слабел, делался глуше, тише. Вот ещё усилие… трепещут тёмные ресницы… едва уже понятно, что он шепчет… Лёгкий стон… хрип… закрылись глазки… снова открылись… Всё стихло… Юлико потянулся всем телом и – умер.
Мне не было ни грустно, ни страшно. Все чувства сбились в одно необъятное умиление перед таинством смерти.
Я взглянула вокруг… Тихо… Ни шороха… ни звука… Только розы распространяют далеко вокруг свой пряный аромат, да высоко в тёмном небе горит по-прежнему ярко великолепная одинокая и гордая полночная звезда…
Смерть Юлико никого не удивила. Когда, закрыв его мёртвую головку белой буркой, я сбежала вниз и разбудила бабушку, отца и весь дом, все спокойно отнеслись к событию. Бабушка начала было причитать по грузинскому обычаю, но отец мой строго взглянул на неё, и она разом стихла. Потом она сердито накинулась на меня:
– Я знала, что он умрёт, что его часы сочтены, но зачем ты вынесла его на кровлю: этим ты ускорила его смерть, бессердечная девчонка!
Я удивлённо вскинула на неё глаза.
– Юлико умер, потому что Господь прислал за ним тёмного ангела смерти… Господь знал, когда должен умереть Юлико. Я не виновата. Мамао[51] говорит, что люди не вольны ни в жизни, ни в смерти. Правда, мамао?
Седой священник, пришедший с последним напутствием к Юлико, тихо улыбнулся и положил мне на голову свою благословляющую руку.
– Ты права, дитя моё, – сказал он, – один Господь может дарить жизнь и насылать смерть людям.
Бабушка отошла от нас, недовольная и сердитая. Она не подозревала, как она меня оскорбила!..
Слёзы обиды обожгли мои глаза.
– Мамао, – решительно подошла я к священнику, снимавшему епитрахиль после молитвы у тела Юлико, – он пойдёт прямо к Богу?..
– Он уже там, дитя моё. Его душа у Престола Всевышнего.
– И каждый умирающий ребёнок пойдёт туда?
Он подумал немного и, остановив на мне свои добрые глаза, ответил твёрдо:
– Каждый!
«О, как бы я хотела умереть, – невольно думалось мне, – тогда бы я не видела ни бабушки, ни баронессы, которую я возненавидела от всей души».
Последняя приехала на похороны Юлико в глубоком трауре. В чёрном платье она показалась мне ещё тоньше и ещё воздушнее.
Когда двинулась печальная процессия от нашего дома с останками умершего княжича, я почувствовала горькое одиночество.
Накануне я пробралась в комнату, всю затянутую чёрной кисеёю, где стоял гроб Юлико, и, положив на кудри покойного венок из жёлтых азалий и бархатных магнолий, сплетённый мною собственноручно, сказала:
– Прощай, Юлико, прощай, бедный маленький паж своей королевы… Ты счастлив уже потому, что не услышишь больше злых речей и никто тебя не упрекнёт ничем уже больше… Если мне будет очень, очень грустно, ты сослужишь мне последнюю службу: ты шепнёшь Ангелу смерти, чтобы он пришёл за мною… Слышишь ли ты меня, Юлико?..
Потом я поцеловала его…
Когда арба с золочёным гробиком остановилась у открытой могилки, бабушка заплакала и запричитала, как простая грузинка:
– Последний ребёнок… последний маленький княжич рода Джаваха… вай-ме… горе нам!.. Горе мне, одинокой старухе, которой суждено увидеть вымирание славного имени!
Её крики становились всё громче и неистовее. Тогда папа, взволнованно покручивавший свои тёмные усы, подошёл к ней.
– Перестань, деда! Ты точно и меня похоронила, – сказал он с улыбкой, – а ведь я ещё жив, слава Богу, и, даст Бог, проживу ещё долго, и не увидишь ты прекращения нашего славного рода.
Она успокоилась и уже больше не плакала.
Гроб Юлико опустили в землю…
В тот же вечер в траурной зале, где справлялись поминки по умершему княжичу, в присутствии многих гостей, собравшихся на похороны, отец сказал громко:
– Наша свадьба отложится на три недели по случаю смерти маленького Джаваха.
Я обомлела…
Так, значит, это всё-таки дело решённое; значит, свадьба будет; значит, тоненькая баронесса будет моей мачехой?..
Бабушка, забыв свои недавние слёзы, с нежной лаской смотрела на ту, которая должна была стать через три недели молодой княгиней Джаваха, а гости улыбались ей ласково и любезно…
Я не помню, как я вышла из-за стола, как проскользнула в мою комнату. Опомнилась я только перед портретом покойной мамы, который висел над моей постелькой.
Мои щёки горели, как в огне… Мои глаза застилали слёзы…
– Деда, – в исступлении говорила я, вперив взгляд в её милый образ с печальными глазами и прекрасным лицом, – ты была и останешься моей единственной… Другой деды не хочет твоя крошка, твоя джаным! И если этого пожелает судьба, то я убегу, деда! Я убегу в горы… к дедушке Магомету… к княгине Бэлле Израил.
И я рыдала, говоря это, так громко, что Барбале прибежала узнать, что со мною.
– Барбале, – вскричала я, – будь свидетельницей, Барбале, что я не хочу новой деды! Слышишь ли ты это, моя старая Барбале?
Она поняла меня.
– Княжна, бедняжечка! – прошептала добрая старуха и, обхватив меня руками, вдруг заплакала.
И я заплакала вместе с нею… Это уже не были слёзы гнева, обиды… Ласка Барбале размягчила мне сердце… В уме зрело решение.
Глава XI. Колдунья Сарра. Бегство
Я решила бежать.
И это моё решение было твёрдо.
План бегства я уже составила. Оно было не так легко. Меня, княжну Джаваху, в Гори знала последняя армянка-торговка, знал последний грязный татарчонок. Меня могли вернуть. Но я всё предусмотрела.
Я знала одного маленького бедного странствующего музыканта, сазандара-грузина Беко. Он жил в беднейшем квартале Гори за базарною площадью. Говорили, что его мать, старая Сарра, была колдунья. У сазандара Беко была волынка. Он приходил в сады богатых горийцев и пел свои песни… Беко был одного роста со мною и обожал серебряные абазы[52]. Когда ему бросали их из окон, он кидался на них с такою жадностью, точно от этого зависела его жизнь. У меня был подарок от папы, новенькие, блестящие два тумана, и я решила дать их Беко с тем, чтобы он продал мне свои лохмотья. Маленький сазандар беспрепятственно мог проникнуть в горы, не возбуждая подозрений… И я решила превратиться в маленького сазандара.
С этой целью накануне задуманного мною бегства я велела оседлать Шалого и поехала в Гори.
Я ехала тихо, опустив поводья, несказанно удивляя татарчат, привыкших к моей бешеной скачке. В последний раз оглядывала я грустными глазами мой дорогой Гори, развалины, долины. На базарной площади затихала жизнь. Время близилось к закату.
Толстые армянки сидели около своих лавок, шелушили тыквенные семечки и сплетничали напропалую.
Персиянин, продавец тканей, кивнул мне головой и похвалил мою лошадь. Он хорошо знал папу.
– Сарем, – спросила я, – не знаешь ли, как проехать к старой Сарре?
– Надо прочь с коня, сиятельная княжна. Так не проедешь. Надо спуститься рядами, за угол налево, – обязательно пояснил он и потом, мигнув лукаво глазом, спросил: – Приехала гадать к старой Сарре?
Я поблагодарила его, спрыгнула с лошади и, передав её персу, хотела уже идти по указанному пути, как вдруг неожиданно перед нами вырос как из-под земли Беко. Он шёл со своей волынкой, напевая что-то вполголоса.
– Беко! – крикнула я. – Подожди меня: я шла к вам.
Он приблизился удивлённый и как бы немного испуганный.
– Что надо сиятельной госпоже? – спросил он.
– Мне надо сказать тебе по секрету, Беко, – шепнула я так, чтобы не услыхал Сарем, и тотчас же добавила вслух: – Сведи меня к матери твоей, я хочу узнать мою судьбу.
Он изумился, что такая маленькая девочка желает гадать у его матери, но всё же повёл меня к ней.
Дорогой я пояснила ему, что желаю купить у него его волынку и его рваное платье. При моём обещании дать ему два тумана глаза его заискрились.
– А зачем нужна сиятельной госпоже бедная одежда сазандара? – лукаво жмурясь, спросил он.
– Видишь ли, Беко, – солгала я, – у нас затевается праздник… ты знаешь, свадьба моего отца… он женится на знатной русской девушке. Я хочу одеться сазандаром и спеть песню в честь новой деды.
– Но ты не умеешь играть на волынке, госпожа, – засмеялся Беко.
– И не надо… Я скажу, что волынка сломана, и она останется за плечами, я буду только петь…
– В таком случае, идём. Я сведу тебя к матери. Она должна согласиться.
– Ты думаешь? – робко осведомилась я.
– Наверное. Моё платье ветхо, почти лохмотья, а волынка не стоит ничего. И если госпожа обещает два тумана…
– Я дам тебе их, Беко, – поспешила я его успокоить.
– Мать согласится, – убеждённо подтвердил он и тотчас добавил: – Мы пришли, госпожа.
Я знала, что есть бедняки, живущие в подвалах, но то, что я увидела, превзошло все мои ожидания.
Странствующий сазандар – беднейший человек в Грузии. А Беко только начинал свою деятельность. Он жил с матерью в жалкой лачуге, примостившейся углом к базарной кузнице и закоптелой, как уголь, вследствие этого соседства.
Я толкнула маленькую дверь и очутилась в темноте.
– Деда, – произнес Беко, – я привёл сиятельную госпожу. Ты слышишь, деда?
– Я здесь, сынок, – ответил из дальнего угла глухой и хриплый голос.
– Но тут темно как в могиле. Я ничего не вижу! – робко произнесла я.
В ту же минуту чиркнула спичка. Жёлтенькое пламя её заколебалось в углу.
Люди считали мать Беко колдуньей. Она никуда не выходила из своего жилища, точно боялась солнечного света. Зато к ней охотно шли тёмные, наивные жители бедного квартала. Она гадала им на картах, зёрнах кукурузы и кофейной гуще.
Она казалась безумной или притворялась ею.
Я невольно вздрогнула при виде худой, сгорбленной, ещё не старой женщины в ярких пёстрых лохмотьях, с выглядывающими из-под шапочки седыми космами. Её глаза горели неспокойными огоньками. Она поминутно принималась беспричинно смеяться и мурлыкать себе под нос.
– Будь здорова, сиятельная княжна Нина Джаваха, – произнесла она.
– Откуда ты знаешь моё имя, Сарра? – удивилась я, подавляя в себе невольный страх при виде старухи.
– Нет ничего на свете, чего бы не знала Сарра, – странно засмеялась она, – знает Сарра и то, что делается за десять тысяч вёрст отсюда.
– Матушка, – робко произнёс Беко, – княжна желает… – И он тихо и скоро начал передавать ей причину моего прихода.
Она слушала внимательно, блуждая глазами по моей фигуре, и вдруг вскрикнула:
– Два тумана! Великие силы тёмные и светлые, два тумана! За ветхие лохмотья два тумана! Верно ли я слышала, Беко?
– Верно, – произнёс мальчик, – и за волынку тоже.
– Хвала тёмным и светлым силам! Теперь старуха Сарра может питаться и не одними кукурузными зёрнами!.. А к празднику купить мокко[53], настоящего турецкого мокко… слышишь ты, Беко, чёрного мокко и долю табаку!
И вдруг она неожиданно взвизгнула и дико закружилась по комнате.
– Долю табачку и мокко, настоящего турецкого мокко! – выкрикивала старуха, кружась, точно в исступлении безумия.
Я дрожала от страха… Мои зубы стучали.
– Беко, – сказала я, – возьми свои два тумана и отдай мне платье… Мне пора идти.
– Да, да, сынок, дай ей платье, ей пора идти, – подхватила старуха, – только получи с неё два тумана… получи с неё два тумана! – ещё громче выкрикнула она хриплым, неприятным голосом.
Я задрожала ещё сильнее.
– Вот два тумана, Беко… – произнесла я, едва владея собой, и протянула руку.
В ту же минуту я почувствовала на ней прикосновение острых крючковатых ногтей, и вмиг червонцы исчезли с моей ладони.
Старуха Сарра по-прежнему прыгала и приплясывала по земляному полу своей комнатки. Беко пошёл в тёмный угол, чтобы снять с себя платье, единственное, может быть, которое имел. Моя голова кружилась и от едкого неприятного запаха, царившего в этом ужасном жилище, и от криков безумной. Едва получив узелок от Беко, я кивнула обоим и поспешно направилась к выходу.
В три прыжка старуха очутилась передо мною и загородила мне дверь.
– Миленькая барышня, – залепетала она скороговоркой, – красавица госпожа… позволь старой Сарре открыть тебе будущее. А за это ты дашь ей ещё один блестящий маленький абаз… Один только абаз… сиятельная госпожа… на трубку Сарре…
– Но у меня больше ничего нет, – смущённо пролепетала я, – я отдала вам всё, что у меня было.
– Ай, ай, ай! Зачем такой хорошенькой госпоже говорить неправду… – отвратительно засмеялась безумная… – Хорошенькая госпожа с алмазными глазами даст беленький абаз бедной Сарре… Сарра расскажет госпоже всё… всё…
– Но…
– Слушай, девушка, – вдруг совсем переменила тон старуха, и при мерцающем свете огарка лицо её стало важно и неподвижно, как у мертвеца, – слушай, девушка… чёрные мысли посланы шайтаном… великою тёмною силою… тёмная сила изгоняет светлую из твоей души… Душа твоя борется… Тёмная сила торжествует. Я вижу горы… чёрная ночь их караулит… Идёт сазандар по горной тропинке… идёт не по воле. Белая голубка заменяет чёрную орлицу в гнезде орла… Сазандар всё дальше… и дальше… Ему смерть заглядывает в очи… Крыло тёмного ангела близко, но его не задело… Он жив… Горный сокол его защита… Но горному соколу недолго летать в горах… Я вижу кровь… много крови… А там плачет белая голубка, что не попала в гнездо орла… Орёл любит своё детище… И ещё дорога… Холодная страна… и девушки… их много… много… Орлёнок пойман и заперт в клетку… Он задыхается и плачет… он рвётся в горы, и снова тёмный ангел близко… Его крыло трепещет… Он…
Старуха не кончила… Она упала в конвульсиях у порога и громко застонала…
Быстрым движением рванула я дверь и очутилась на воздухе.
Я опять увидела небо и Гори… Смрадное жилище предсказательницы осталось позади…
– Что наврала тебе старуха? – заинтересовался Сарем, подавая мне стремя. – На тебе лица нет, княжна!
– О Сарем, – вырвалось у меня, – как всё это ужасно, надо ей помочь, она умирает.
– Выживет. Ведьмы живучи, – рассмеялся он недобро, – ещё долго будет морочить народ и выклянчивать деньги!.. Добрый путь, княжна, кланяйся генералу. – И, кивнув мне ещё раз головою, он пошёл к себе под навес, а я поскакала к дому.
Никогда ещё не была я так безжалостна к моему коню, никогда так не хлестала крутых боков Шалого крошечной нагайкой. Верный конь понимал меня и нёс быстро-быстро. В мозгу моём проносились обрывки бредней вещуньи. Я хотя и считала их вздором, но не могла выгнать из мыслей. Я рвалась домой…
Назавтра был решён мой побег. Ни одна душа не догадывалась о нём. Целые три недели готовилась я к нему. В маленьком узелочке были сложены лаваши и лобии, которые я ежедневно откладывала от обеда и незаметно уносила к себе. Мой маленький кинжал, остро отточенный мною на кухонной точилке во время отлучки Барбале, тоже лежал под подушкой… Я уже сходила на кладбище проститься с могилками мамы и Юлико и поклясться ещё раз моей неразрывной клятвой у праха деды.
Я выпустила на свободу Казбека, у которого за лето порядочно отросли крылья, и молодой орёл улетел в горы. С бабушкой я была особенно добра последнее время: мне не хотелось оставлять о себе дурного впечатления. Даже с ненавистной баронессой я была очень любезна, чем порадовала папу. Барбале, Родам, дурачок Андро, отчаянно грустивший со смерти своего молоденького княжича, Брагим, Михако и Анна – все не могли нахвалиться мною. Я была кротка, добра, предупредительна. К отцу только я не ласкалась… Я боялась, что если прижмусь к моему дорогому, если загляну в его милые, прекрасные глаза, – у меня уже не хватит силы его покинуть и я не в состоянии буду исполнить моего замысла, не решусь оставить его…
Все эти три недели я ежедневно уносилась с Шалым в предместья Гори, прощаясь с милыми, родными местами…
И вот день побега подошёл.
Накануне, сидя в последний раз на спине Шалого, я невозможно горячила его, чтобы упиться до конца безумной быстрой скачкой.
– Завтра, завтра, – твердила я как во сне. – Завтра я уже не буду видеть тебя, мой розовый, мой благоухающий Гори… я буду далеко… Завтра, когда счастливая невеста войдёт в дом моего отца, маленькая злая княжна Нина будет уже за несколько десятков вёрст от дома! Прощай, Гори! Прощай, моя родина!.. Да, завтра меня здесь не будет. «Белая голубка заменит в гнезде чёрную орлицу, – вспомнила я предсказания Сарры. – Маленький орлёнок не может ужиться в одном гнезде с белой голубкой…» Как хорошо, как поэтично высказала Сарра своё пророчество!..
«Пророчество! – с ужасом поймала я себя на мысли. – Пророчество – значит, Сарра говорила правду… Она ясновидящая!.. А горный коршун, а кровь… а девушки и тесная клетка? Что это? Помоги мне, боже! Я ничего не понимаю!»
Почти бесчувственную снял меня с лошади отец, ожидавший у крыльца моего возвращения, и, прижав к груди, понёс в дом.
– Нина, что так долго? Как ты нас испугала, дитя моё! Где была ты? – ласково журил он меня дорогой. – Что с тобой! Как ты побледнела!
– Ничего, папа, меня понёс немного Шалый, – солгала я.
– Эти прогулки пора прекратить, слышишь ли! Ты не будешь больше ездить на Шалом, пора приняться за серьёзное учение, – строго проговорила бабушка, не удостоив меня даже взглядом.
– Да они и прекратятся, завтра же, – не без злорадства сказала я, дерзко взглянув на эту сухую, чёрствую, педантичную старуху.
– Что это у тебя, дитя? – спросил отец, указывая на узелок, который я, как сокровище, прижимала к груди.
– Это? – и я вспыхнула, как зарево. – Это… маленький сюрприз тебе на завтра… к свадьбе… – солгала я ещё раз невольно в этот вечер.
Бедный, милый отец! Если б он знал, что за свадебный подарок готовила ему его любимица-джаным! К счастью, людям не дано судьбою читать в мыслях друг друга.
Он ласково, счастливо улыбнулся мне…
Чай, выпитый мною в последний вечер в отцовском доме, показался мне горьким и невкусным. Я не дотронулась ни до ужина, ни до вина. Потом, ссылаясь на головную боль, я попросила позволения выйти из-за стола.
Бабушка сердито покосилась на меня, а отец встал встревоженный.
– Что с тобой, чеми потара сакварело, что с тобою? – спросил он, благословляя меня на сон грядущий и заглядывая в мои глаза.
– Ничего, папа, болит голова немного, устала, и только! – возможно спокойнее отвечала я и, боясь разрыдаться у него на глазах, поспешила выйти.
Он догнал меня на дороге, поднял на руки и понёс, шутливо убаюкивая, как это часто делал в детстве.
– Папа-радость! – могла я только выговорить и с силой прижалась к его груди. – Любишь ты меня?
– Люблю ли я тебя! – вскричал он. – Тебя – мою малюточку, мою девочку, мою дочурку-джаным!.. Люблю ли я тебя? И ты можешь это спрашивать, злая крошка?
– Папа мой, – шепнула я, блаженно закрывая глазки, – если б я умерла… как мама и Юлико… ты бы много плакал? Горько?
– О-о! – стоном вырвалось из его груди, и он до боли крепко сжал меня руками.
Я видела при бледном свете месяца, как помертвело его лицо, и сердце моё сжалось.
– Что ты, папа, золото моё… ведь я жива, я около тебя… здесь, папа… и буду с тобою хорошей, умницей… а ты посиди за это у меня на постельке и расскажи мне сказку о луче месяца… помнишь, как рассказывал, когда я была малюткой! – просила я, ласкаясь к нему.
– Да, да, – обрадовался он, – я расскажу тебе сказку, а ты лежи тихо, тихо… как мышка.
– Милый папа, – позвала я его, в одну минуту раздевшись и юркнув в постель, – я готова. Начинай свою сказку…
Он сел на краю кроватки и, играя моими чёрными длинными косами, унаследованными мною от мамы, начал свою сказку…
Чудесная это была сказка! Луч месяца рассказывал в ней о своих странствиях – как он заглядывал на землю в людские жилища и что видел там: он был и в царском чертоге, и в землянке охотника, и в тюрьме, и в больнице… Чудесная сказка, но я её на этот раз вовсе не слушала. Я только ловила звуки милого голоса, и сердце моё замирало от сознания, что завтра я уже не услышу его, не увижу этого чудесного, доброго лица с гордыми прекрасными глазами и ласковым взглядом.
Я закрыла глаза, живо представляя себе его образ, чтобы убедиться – удастся ли мне это, когда я буду вдали от него.
– Ты спишь, моя крошка? – тихо спросил он.
Если б я ответила, то, наверное, разрыдалась бы: так нежен, так женственно-ласков был его вопрос. Я промолчала…
Тогда он наклонился надо мной и нежно и слабо коснулся губами моего лба.
– Спи, моя дочурка, спи, чеми потара сакварело, – произнёс он свою любимую ласковую фразу.
Броситься к нему на грудь, обвиться руками вокруг его шеи, прижаться ответным поцелуем к его дорогим устам – вот что хотела я сделать… Но… не сделала…
«Свадьба завтра… Белая голубка поселится в орлином гнезде, где маленькому орлёнку нет места… О, деда! Я сдержу мою клятву!» – вихрем пронеслось в моих мыслях.
Он вышел, осторожно ступая, чтобы не разбудить меня, а я зарылась головою в подушки и рыдала глухо, неудержимо.
* * *
Ещё лучи восхода не золотили Гори, когда я, в костюме сазандара Беко, вышла из дому с волынкой за плечами и узелком в руках.
Я долго перед уходом возилась с моими волосами: они никак не хотели укладываться под грязную баранью папаху. Резать мне их не хотелось. Волосы – гордость и богатство восточной девушки. Да и в ауле Бестуди засмеяли бы стриженую девочку. И я с трудом запихала их под шапку, радуясь, что не пришлось их резать.
Выйдя из дому, я обрывом спустилась к Куре, перешла мост и, взобравшись на гору с противоположного берега, оглянулась назад. Весь Гори был как на ладони. Вот наш дом, вот сад, вот старый густолиственный каштан под окном отца… старый каштан, посаженный ещё при дедушке… Там за его ветвями спит он, мой папа… добрый… любимый… Он спит и не подозревает, что задумала его злая потара сакварела…
Бедный, дорогой папа, простишь ли ты свою джаным, свою голубку? Прости, добрый, прости, милый! Прости, мой папа! Я не могла поступить иначе… Прости и верь, что я люблю тебя много, сильно… Прощай и ты, моя родина… моя тихая, улыбающаяся Грузия… Я ухожу от тебя искать новую жизнь в суровых горах Дагестана… Прощай, родной, тихий, благоухающий розовый Гори!..
Я оглянулась ещё раз… ещё и ещё… потом зажмурилась и бегом кинулась по направлению гор.
Солнце вставало… Золотые лучи робко касались горных каменных гребней, густо поросших цепким виноградником… Долина Куры – самая бедная плодородием, но я любила её, потому что здесь моя родина… Я любовалась ею и ничего лучшего не хотела бы взамен… А между тем я уходила всё дальше и дальше, смутно помня дорогу, по которой два с половиной месяца тому назад мы ехали в Дагестан. Но скоро пришлось изменить направление: мне было небезопасно идти по проезжему тракту. Далеко вокруг Гори знали богатого, именитого князя Джаваха и его черноглазую дочь. Поэтому я свернула в горы и углубилась в них, стараясь всё же держаться направления почтового тракта. Изредка до меня доносились звуки колокольчика и топот лошадей. Потом всё стихло… Должно быть, я сбилась с дороги… Мне хотелось есть; ноги мои, не привыкшие к ходьбе, болезненно ныли.
