Лидия Чарская
Княжна Джаваха
Глава IV. Фея Ирэн. В лазарете
Большая незнакомая комната с кроватями, застланными белыми покрывалами, тонула во мраке сентябрьской ночи.
Я лежала в постели с компрессом на голове, и всё моё тело болело и ныло.
– Где я? – вырвалось у меня невольно, и я стала дико оглядываться, присматриваясь к незнакомой обстановке.
– В лазарете, барышня, будьте покойны, – ответил мне чей-то старчески-дрожащий голос.
– Кто вы?
– Я Матенька.
– Да кто же, господи? Я ничего не понимаю.
Тогда говорившая поднялась с табуретки, и при бледном свете месяца, заглядывавшего в окна, я увидела маленькую сморщенную старушку в белом чепчике и тёмном платье.
– Кто вы? – ещё раз спросила я её.
– Матенька, сиделка здешняя… Вот выпейте, княжна-голубушка, лекарствица – вам и полегчает, – тихо и ласково проговорила незнакомая старушка, протягивая мне рюмочку с какой-то жидкостью.
– Зачем же лекарство? Разве я больна? – взволновалась я.
– Ну, больна не больна, а всё же прихворнули малость. Да это не беда! Франц Иванович живо вас на ноги поставит. Завтра же выпишетесь. Выпейте только капельки, и всё как рукой снимет.
Я покорилась и, приняв из её рук рюмку, проглотила горькую, противную микстуру.
– Ну вот и отлично! А теперь с Богом бай-бай, а я тоже пойду прилягу, благо дождалась вашего пробуждения да дала вам лекарства.
«Какая она славная, добрая, и какое у неё чудесное, милое лицо, – подумала я невольно. – Барбале такая же старенькая, но у неё нет этих морщинок вокруг глаз, точно лучами окружающих веки и придающих всему облику выражение затаённого добродушного смеха».
Она нагнулась ко мне, перекрестила меня совсем по-домашнему, как это делала Барбале, и сказала:
– Спи, дитятко… Господь с тобою!
Сладко забилось моё сердце при этой бесхитростной ласке лазаретной сиделки, и, бессознательно обвив руками её шею, я шепнула:
– Какая вы добрая, точно родная! Я уже люблю вас!
– Спасибо, матушка, красоточка моя, что приласкала меня, старуху… – растроганно произнесла Матенька и, заботливо укрыв меня одеялом, поплелась к себе, покашливая и чуть слышно вздыхая.
Я улеглась поудобнее и стала смотреть в окно. Неспущенная штора позволяла мне видеть высокие деревья институтского сада и площадку перед лазаретными окнами, всю ярко освещённую луной.
«Вот, – думалось мне, – эта же луна светит в Гори и, может быть, кто-либо из моих, глядя на неё, вспоминает маленькую далёкую Нину… Как хотелось бы мне, чтобы лунная фея передала, как в сказке, им – моим дорогим, милым, – что Нина думает о них в эту лунную осеннюю ночь!..»
И лунная фея, точно подслушав моё желанье, явилась ко мне. У неё были светлые, совсем льняные волосы, спадающие по плечам длинными волнами… В глазах у неё словно отражалось сияние месяца, так они были светлы и прозрачны!.. Высокая, гибкая, одетая во что-то белое, лёгкое, она неожиданно предстала предо мною… И – странное дело – я не испугалась нисколько и смотрела на неё с улыбкой, выжидая, что она скажет. Но она молчала и только пристально смотрела на меня своими загадочными глазами. Луч месяца скользнул по её головке и спрятался в кудрях. И кудри её стали оттого совсем, совсем серебряными.
Так как она всё ещё молчала, то я решила заговорить первая.
– Как хорошо, – прошептала я, – что ты пришла ко мне, лунная фея.
Она засмеялась, и смех её показался мне звонким и чудесным, именно таким, каким умеют смеяться одни только феи.
– Нет, нет, я не фея! – воскликнула она и тихо, словно нехотя, добавила: – Я только Ирэн!
– Ирэн?! – удивилась я. – Но разве лунная фея не может называться Ирэн?..
– Я должна вас разочаровать, маленькая княжна… Вы ждали лунную фею, а перед вами Ирочка Трахтенберг, воспитанница выпускного класса института. Ирина Трахтенберг, или просто Ирочка, как меня называют институтки.
– Ирэн… Ирочка… как хорошо, что вы пришли ко мне! Правда, я ждала фею, но вы такая же светлая и хорошенькая и вполне можете заменить её.
И я взяла её руки и вглядывалась в её лицо, фантастически освещённое лучами месяца.
– Ну, полно, крошка, мне надо идти, – улыбнулась она, – вам нельзя много разговаривать, а то у вас снова повысится температура, и вы не скоро выпишетесь из лазарета.
– Ах, нет, нет, фея Ирэн, не уходите от меня! – испуганно взмолилась я. – Посидите на моей постели. Вы ещё не хотите спать?
– О нет! Увы! Я страдаю бессонницей и долго хожу по комнатам, всю ночь, хожу, пока не почувствую желания отдохнуть, и только под утро засыпаю. Вот и сейчас я слышала, как вы разговаривали с Матенькой, и пришла к вам заменить старушку. Вам не надо ли переменить компресс?
– О да, пожалуйста! Только не уходите! – взмолилась я, видя, что её гибкая фигурка удаляется от меня.
– Но, смешная малютка, не могу же я иначе намочить тряпку.
– Тогда не надо компресса. Сядьте лучше около меня и положите мне на лоб вашу руку… У вас такая нежная, белая рука – она должна принести мне облегчение… Ну, вот так… А теперь… теперь вы мне скажите, как это случилось, что вы не фея, а просто Ирэн?
Ирэн засмеялась.
Она удивительно хорошо смеялась, точно серебряные колокольчики переливались у неё в горле. И глаза её при этом делались большими и влажными…
Она рассказала мне, что она родом из Стокгольма, что отец её важный консул, что у неё есть младшая сестра, поразительная красавица, и что она горячо любит свою холодную родину.
Тогда и я не могла удержаться, чтобы не рассказать ей, какие чудные дни проводила я на Кавказе, как тяжело мне было расставаться сегодня с отцом и как мне хочется назад, в мой милый, солнцем залитый Гори.
Она слушала меня очень внимательно. Всё время, пока я говорила, её тоненькая ручка лежала на моём лбу, и право же, мне казалось, что боль в голове утихала, что хорошенькая Ирочка способна унести мою болезнь, как настоящая маленькая фея.
– Однако на сегодня довольно! – прервала она меня, когда я, ободрённая её вниманием, стала рассказывать ей о том, как я убежала из дому в платье нищего сазандара. – Довольно, детка, а то мы начинаем бредить!..
Очевидно, она не поверила мне! Она приняла за бред то, что было со мною и что я с такой горячностью рассказывала ей!.. Я не стала её разубеждать. Пусть считает бредом мою полную происшествий маленькую жизнь эта странная поэтичная девушка!..
– Покойной ночи, малютка Нина, вам пора спать, завтра наговоримся досыта, – ещё раз услышала я её нежный голос. Потом, крепко поцеловав меня в мокрый от испарины лоб, она пошла к двери.
– До свиданья, фея Ирэн!..
Я видела, как она легко скользила по комнате, точно настоящая лунная фея, и исчезла в коридоре.
– До свиданья, фея Ирэн! – ещё раз прошептала я, и в первый раз по моём поступлении в мрачные институтские стены сладкая надежда на что-то хорошее постучалась мне в сердце.
Я улыбнулась, вздохнула и мгновенно забылась быстрым, здоровым сном.
Утро стояло солнечное, светлое. Открыв глаза, я увидела непривычную лазаретную обстановку и вспомнила всё…
Толстенькая свеженькая фельдшерица, с улыбающимся жизнерадостным личиком, принесла мне вторую порцию лекарства.
– Ну слава Богу, отходили, кажется, нашу новенькую, – улыбнулась она, – а то вчера ужас как напугали нас! Принесли пластом из класса – обморок… Скажите пожалуйста, обморок! В эти-то годы да такие-то обмороки берёзовой кашей лечить надо…
Она ворчала притворно-сердито, а лицо её улыбалось так простодушно и весело, что мне ужасно хотелось расцеловать её.
Потом вдруг я вспомнила, что не увижу больше отца, что он далеко и никакая сила не может его вернуть теперь к его Нине-джан.
И мой взор затуманился.
– Что это, слёзы? – вскрикнула Вера Васильевна (так звали толстушку фельдшерицу), пытливо заглянув мне в глаза. – Нет, девочка, вы уж это оставьте, а то вы мне такого дела наделаете, что не вылечить вас и в две недели.
– Хорошо, – произнесла я, – я постараюсь сдерживаться от слёз, но только пришлите сюда ко мне фею Ирэн.
– Фею Ирэн? – недоумевающе произнесла она. – Да вы, Господь с вами, никак бредите, княжна?
– Фея Ирэн – это Ирочка Трахтенберг. Где она?
– M-lle Трахтенберг ещё спит, – заявила появившаяся на пороге Матенька и потом спросила у Веры Васильевны, можно ли мне встать сегодня с постели.
Та разрешила.
Я быстро принялась одеваться и через полчаса, причёсанная и умытая, в белом полотняном лазаретном халате, точь-в-точь таком же, какой я видела на Ирочке сегодня ночью, входила в соседнюю палату. Там, перед дверцей большой печки, на корточках, вся раскрасневшись от огня, сидела Ирочка и поджаривала на огне казённую булку.
– Тсс! Не шумите, маленькая княжна! – остановила она меня, приложив к губам палец.
И я со смехом присела тут же подле неё на пол и стала её рассматривать.
Она была уже не такая хорошенькая, какою показалась мне ночью. Утро безжалостно сорвало с неё всю её ночную фантастическую прелесть. Она уже более не казалась мне феей, но её большие светлые глаза, загадочно-прозрачные, точно глаза русалки, её великолепные, белые как лён волосы и изящные черты немного надменного личика с детски чарующей улыбкой невольно заставляли любоваться ею.
– Что вы так пристально смотрите на меня, княжна, – засмеялась девушка, – или не признаёте во мне больше таинственной лунной феи сегодня?
– Нет, нет, Ирочка, совсем не то… Я смотрю на вас потому, что вы мне ужасно нравитесь и точно я вас знаю давным-давно!..
– Хотите жареной булки? – неожиданно оборвала она мою пылкую речь и, отломив половину только что снятой с горячих угольев булки, протянула её мне.
Я с большим аппетитом принялась за еду, обжигая себе губы и не сводя глаз с Ирочки.
За что я её полюбила вдруг, внезапно – не знаю, но это чувство вполне завладело моим горячим, отзывчивым на первые впечатления сердцем.
В два часа приехал доктор. Он выслушал меня особенно тщательно, расспросил о Кавказе, о папе. Потом принялся за Ирочку. Кроме нас, больных в лазарете не было. Зато из классов их потянулась на осмотр целая шеренга.
– Франц Иванович, голубчик, – молила совершенно здоровая на вид, высокая полная старшеклассница.
– Что прикажете, m-lle Тальмина?
– Франц Иванович, голубчик, найдите вы у меня катар желудка, катар горла, катар…
– У-ух, сколько катаров сразу! Не много ли будет? Довольно и одного, пожалуй… – засмеялся добродушно доктор.
– Голубчик, физики не начинала… А изверг физик в последний раз обещал вызвать и кол влепить… Миленький, спасите!
– А если в постель уложу? – шутил доктор.
– Лягу, голубчик… Даже лучше в постель, доказательство болезни налицо.
– А касторку пропишу?
– Брр! Ну, куда ни шло, и касторку выпью… Касторка лучше физики…
– А вдруг maman не поверит, температуру при себе прикажет смерить? Что тогда? А? Обоим нахлобучка…
– Ничего, голубчик… температура поднимется, я градусник в чай опущу: живо сорок будет.
– Ах вы, разбойницы, – рассмеялся доктор, – ну, да уж что с вами делать… Только смотрите, чтоб в последний раз эта болезнь физики с вами приключилась, а то с головой выдам кому следует: скажу, что вы вместо своей температуры чайную измеряете!
– Не скажете! – бойко отпарировала девочка. – Вы добрый!
Действительно, он был добрый.
Через минуту его громкий голос взывал по адресу Матеньки:
– Сестрица сердобольная, m-lle Тальминой потогонного приготовьте да в постель.
– Случай удивительный! – обратился он серьёзно к стоявшей подле фельдшерице, смотревшей на него с подобострастным вниманием.
Тальмина, охая и кряхтя, как настоящая больная, ложилась в постель, а остальные давились со смеху.
И почти каждый день ту или другую девочку спасал таким образом добрый доктор.
Ирочке и мне было предписано остаться в лазарете на неопределённое время. Но я нимало не огорчилась этому. Здесь было много уютнее, нежели в классе, да к тому же я могла отдохнуть некоторое время от нападок моих несправедливых одноклассниц.
По ночам я прокрадывалась в палату Ирочки, и мы болтали с ней до утра.
Об истории с пропавшей книжкой я не могла умолчать перед нею. Она внимательно выслушала меня и, нахмурив свои тонкие брови, проговорила сквозь зубы:
– Фу, какая гадость! – И потом, помолчав, добавила: – Я так и думала, что с вами было что-нибудь из ряда вон выходящее. Вас, как мёртвую, принесли в лазарет. M-lle Арно чуть с ума не сошла от испуга. Какие гадкие, испорченные девчонки! Знаете, Нина, если они посмеют ещё раз обидеть вас, вы придите ко мне и расскажите… Я уж сумею заступиться за вас…
«Заступиться? О нет, милая Ирочка, – подумала я, – заступиться вам за меня не придётся. Я сумею постоять за себя сама».
Я рассказала Ирочке всю мою богатую событиями жизнь, и она внимательно и жадно слушала меня, точно это была не история маленькой девочки, а чудесная, волшебная сказка.
– Нина! – часто прерывала она меня на полуслове. – Какая вы счастливая, что пережили столько интересного! Я бы так хотела бродить с волынкой, точно в сказке, и попасться в руки душманов…
– Что вы, Ирочка! – испуганно воскликнула я. – Ведь не всегда встречаются в жизни такие люди, как Магома, а что бы случилось со мною, если бы он не подоспел ко мне на выручку? Страшно подумать!..
Славные дни провела я в лазарете, даже тоска по дому как-то сглаживалась и перестала проявляться прежними острыми порывами. Иногда меня охватывала даже непреодолимая жажда пошалить и попроказничать. Ведь мне было только одиннадцать лет, и жизнь била во мне ключом.
В лазарете было две фельдшерицы: одна из них, Вера Васильевна – чудеснейшее и добрейшее существо, а другая, Мирра Андреевна – придира и злючка. Насколько девочки любили первую, настолько же ненавидели вторую.
Вера Васильевна, или Пышка, по-видимому, покровительствовала моей начинавшейся дружбе с Ирэн, но Цапля (как прозвали безжалостные институтки Мирру Андреевну за её длинную шею) поминутно ворчала на меня:
– Где это видано, чтобы седьмушки дневали и ночевали у старшеклассниц!
Особенно злилась Цапля, когда накрывала меня во время наших ночных бесед с Ирочкой.
– Спать ступайте, – неприятным, крикливым голосом взывала она, – сейчас же марш спать, а то я maman пожалуюсь!
И я, пристыжённая и негодующая, отправлялась восвояси. Спать, однако, я не могла, и, выждав удобную минутку, когда Мирра Андреевна, окончив ночной обход, направлялась в свою комнату, я поспешно спрыгивала с постели и осторожно прокрадывалась в последнюю палату, где спала моя новая взрослая подруга.
Далеко за полночь лилась у нас бесконечная беседа о доме и родине, приправляемая возгласами сочувствия, удивления и смехом.
Мирра Андреевна догадалась, наконец, что после обхода я отправляюсь в палату старших, и возымела намерение «накрыть» меня.
– Сегодня Цапля второй обход сделает, – успела шепнуть мне лазаретная девушка Маша, которая полюбила меня с первого же дня моего поступления в лазарет.
Я была огорчена самым искренним образом. Полночи чудесной болтовни с Ирэн вычёркивалось из моей жизни!
– Ну постой же, скверная Цапля, – возмутилась я, – отучу тебя подглядывать за нами!
– Что вы хотите сделать, княжна? – встревожилась Ирочка.
– А вот увидите.
Я особенно послушно улеглась спать в этот вечер, чем, конечно, ещё более увеличила подозрительность Цапли.
В большую палату привели двух новых больных, и, кроме того, пришла одна из старшеклассниц, заболевшая внезапно незнанием педагогики. Таким образом наша лазаретная семья увеличилась тремя новыми членами.
После спуска газа новенькие больные сразу уснули. Я лежала с открытыми глазами, смотрела на крохотное газовое пламя ночника и думала об Ирэн, спавшей за стеною.
«Противная Мирка! – злилась я. – Лишила меня такого громадного удовольствия…»
Поздно, должно быть, уже около одиннадцати часов, потому что всё было тихо и раздавался только сонный храп лазаретных девушек, спавших тут же, я неожиданно услышала шлёпанье туфель по паркету.
«Она», – мелькнуло в моей голове, и я приготовилась к атаке.
Действительно, это была Мирра Андреевна, пришедшая подсматривать за мною. Неслышно подвигалась она на цыпочках к моей постели, одетая во что-то длинное, широкое и клетчатое, вроде балахона, с двумя папильотками на лбу, торчавшими наподобие рожек.
Лишь только клетчатая фигура с белыми рожками приблизилась и наклонилась ко мне, я неожиданно вскочила на постели и с диким криком деланого испуга вцепилась обеими руками в злосчастные рожки.
– Спасите, помогите, – вопила я, – привидение! Ай! Ай! Ай!.. Привидение!..
Шум и визг поднялся невообразимый. Девочки проснулись и, разумеется, не поняв, в чём дело, вторили мне, крича спросонья на весь лазарет:
– Ай, ай, привидение, спасите!
Кричала и сама Мирра, испуганная больше нас произведённой ею суматохой. Она делала всевозможные усилия, чтобы освободиться из моих рук, но я так крепко ухватилась за белые рожки, что все её старания были тщетны.
Наконец она собрала последние усилия, рванулась ещё раз и – о ужас! – кожа вместе с волосами и белыми рожками отделилась с её головы и осталась в моих руках наподобие скальпа.
Я невольно открыла чужую тайну: почтенная Мирра носила парик. С совершенно голым черепом, с бранью и криками, Цапля бросилась к выходу. А я, растерянная и смущённая неожиданным оборотом дела, лепетала, помахивая оставшимся в моих руках париком:
– Ах, боже мой, кто же знал… Разве я думала…
Газ снова подняли. Комната осветилась. Больные перестали кричать и волноваться и, окружив меня, хохотали теперь, как безумные.
В двух словах я передала им, как испугалась рогатого привидения, как это привидение оказалось почтенной Миррой Андреевной, и даже не Миррой Андреевной, а, верней, её париком. Мы смеялись до изнеможения.
Наконец, решили завернуть злосчастный парик Мирры в бумагу и отнести его разгневанной фельдшерице.
Парик передали Матеньке и велели ей как можно осторожнее доставить его по назначению.
На другой день, на перевязке, у институток только и разговору было о том, как княжна Джаваха скальпировала Цаплю. Хохотали в классах, хохотали в лазарете, хохотали в подвальном помещении девушек-служанок. Только одна Цапля не хохотала. Она бросала на меня свирепые взгляды и настаивала на скорейшей выписке меня из лазарета.
На следующий вечер, нежно простясь с Ирочкой, я собиралась в класс.
– До свиданья, шалунья! – с ласковой улыбкой поцеловала меня Ирэн.
– До свиданья, лунная фея, выздоравливайте скорее; я буду вас ждать с нетерпением в классах.
Когда я поднялась в коридор и знакомое жужжанье нескольких десятков голосов оглушило меня, чуждой и неприятной показалась мне классная атмосфера. Я была убеждена, что меня ждут там прежние насмешки недружелюбно относящихся ко мне одноклассниц.
Но я ошиблась.
Frӓulein Геринг, когда я вошла, сидела на кафедре, окружённая девочками, отвечавшими ей заданные уроки.
При моём появлении она ласково улыбнулась и спросила:
– Ну, Gott grüsst dich[63]. Поправилась?
Я утвердительно кивнула головой и оглядела класс. Вокруг меня уже не было ни одного враждебного личика. Девочки, казалось, чем-то пристыжённые, толпились вокруг меня, избегая моего взгляда.
– Здравствуйте! – кивнула мне головой Варюша Чикунина, и голос её звучал ещё ласковее, нежели прежде. – Совсем поправились?
– Да! И уже нашалила там порядочно, – засмеялась я и, присев подле неё на парту, вкратце рассказала ей лазаретное происшествие.
– Так вот вы какая! – удивлённо подняла она брови и потом добавила, неожиданно понизив голос: – А ведь книжечка-то нашлась!
– Какая книжечка? – искренно удивилась я.
– Да Марковой… помните, из-за которой вы заболели. Как же, нашлась. Феня её с сором вымела в коридор и потом принесла. Знаете ли, Джаваха, они так сконфужены своим нелепым поступком с вами…
– Кто?
– И Бельская, и Маркова, и Запольская словом, все, все… Они охотно бы прибежали мириться с вами, да боятся, что вы их оттолкнёте.
– Пустяки! – весело вырвалось у меня. – Пустяки!
И действительно, всё казалось мне теперь пустяками в сравнении с дружбой Ирочки. Институт уже не представлялся мне больше мрачной и угрюмой тюрьмой. В нём жила со своими загадочно-прозрачными глазками и колокольчиком-смехом белокурая фея – Ирэн.
Глава V. Преступление и наказание.
Правило товарищества
По длинным доскам коридора,
Лишь девять пробьёт на часах,
Наш Церни высокий несётся,
Несётся на длинных ногах.
Не гнутся высокие ноги,
На них сапоги не скрипят.
И молча в открытые веки
Сердитые очи глядят.
Краснушка даже языком прищёлкнула от удовольствия и обвела класс торжествующими глазами.
– Браво, Запольская, браво! – раздалось со всех сторон, и девочки запрыгали и заскакали вокруг нашей маленькой классной поэтессы.
Дежурная дама, страдавшая флюсом, вышла полежать немного в своей комнате, и мы остались предоставленными самим себе.
– Милочки, да ведь она это у Лермонтова стащила, – внезапно запищала всюду поспевающая Бельская.
– Что ты врёшь, Белка! – напустилась на неё обвиняемая.
– Ну, да… «Воздушный корабль»… «По синим волнам океана, – так начинается, – лишь звёзды блеснут в небесах, корабль одинокий несётся, несётся на всех парусах». А у тебя…
– Ну да, я и не скрываю… Я за образец взяла… Даже и великие поэты так делали… А всё-таки хорошо, и ты из зависти придираешься. Хорошо ведь, mesdam’очки? – И она обвела класс сияющими глазами.
– Хорошо, Маруся, очень хорошо, – одобрили все. – Вот-то обозлится Церни!
Церни был наш учитель арифметики. Длинный и сухой как палка, он поминутно злился и кричал. Его в институте прозвали «вампиром». Его уроки считались наказанием свыше. Страница журнала, посвящённая математике, постоянно пестрела единицами, нулями и двойками. Больше десяти баллов он не ставил даже за самый удовлетворительный ответ.
– Хорошо, – говорил он, улыбаясь и обнаруживая при этом большие жёлтые зубы, – вы заслуживаете десять баллов.
– Но почему же не двенадцать, monsieur Церни? – расхрабрившись, приставала ободрённая похвалой девочка.
– А потому, г-жа Муравьёва, что только Господу Богу доступны все знания на первый балл, то есть на двенадцать. Мне, вашему покорному слуге, на одиннадцать, а уж вам, госпожа Муравьёва, на десять.
– Ах, душки, – возмущалась Додо вполголоса, вернувшись на своё место, – вампир-то какой грешник! Самого Бога замешал в свою поганую арифметику!
Церни ненавидели всем классом и бесстрашно выказывали ему свою ненависть. А однажды после несправедливо поставленной Милочке Корбиной, тихонькой и прилежной девочке, двойки за непонятную ей задачу его решили «травить».
В то время как на уроках других учителей на кафедре красовались обёрнутые протечной бумагой мелки с красными, голубыми и розовыми бантиками, – на уроке Церни лежал небрежно брошенный обломок, или, вернее, обгрызок мелка, едва умещавшийся в руках. В чернильнице постоянно плавали мухи, а перо клалось умышленно такое, что им едва-едва можно было расписаться в классном журнале.
Тане Покровской, обожавшей Церни (у Тани Покровской всегда всё как-то выходило «не слава богу» и её признавали неудачницей), строго запретили «выручать вампира», и Таня, проплакав урок своего «душки Цирюши», покорилась.
– Делайте с ним что хотите, mesdam’очки, но прекращать моё обожанье теперь, когда вы его решили травить, я считаю подлостью, – кротко заявила она.
– Ну и обожай своего вампира, а мы всё-таки его изведём вдребезги, – решила Запольская и тотчас же села за своё стихотворение…
Муза улыбнулась Марусе, и начало пародии на «Воздушный корабль» вышло довольно удачным.
Краснушка была не прочь продолжать в том же духе, но муза заупрямилась, и девочка ограничилась только одним четверостишием, которое бойко подмахнула под стихотворением:
Единицы, двойки, тройки
Так и сыплет нам вампир,
Весь при этом злобой пышет.
Берегись, крещёный мир!
Было решено положить листочек со стихом на стол около чернильницы, как будто неумышленно позабытый. Каждая из девочек влезла на кафедру, чтобы убедиться в присутствии листка.
На этот раз, как бы золотя пилюлю, Церни положили мелок с красивой обёрткой и бантом. Даже приклеили на бант картинку с изображением улетающего в небо ангела.
– Это предсмертное удовольствие, – смеялись шалуньи, – ведь умирающим всегда делают что-нибудь приятное, а вампир, наверное, прочтя стихи, лопнет от злости!
Тане Покровской кто-то предложил обвязать руку чёрной лентой, как бы в знак траура.
Таня дулась и сердилась, но идти против класса не посмела. Это было бы нарушением правила товарищества, что строго преследовалось институтскими законами дружбы. «Умри, а не выдай», – гласил этот закон, выдуманный детскими головками, то великодушными и разумными, то сумасбродными и фантазирующими сверх меры.
Я подошла последнею к кафедре. В этот день я была дежурною по классу и на моей обязанности лежало посмотреть, всё ли необходимое приготовлено учителю.
Всё было на месте, не исключая и злосчастного листка со стихотворением.
Едва успела я открыть чернильницу и вытащить из неё двух утопленниц-мух, как дверь широко распахнулась, и рыжий длинный сухой Церни влетел в класс.
Еле кивнув привставшим со своих мест девочкам, он взобрался на кафедру и готовился уже приступить к вызову учениц, как вдруг взор его упал на злополучный листок. Осторожно, худыми кривыми пальцами, словно это была редкостная драгоценность, Церни взял его и, приблизив к самому носу, начал читать – о ужас! – вслух…
По мере чтения лицо его из землисто-серого становилось багрово-красным. Покраснел его высокий, значительно увеличенный лысиною лоб, его бесконечный «до завтрашнего утра», как говорили институтки, нос и шея, в которую с остервенением упирались тугие белые воротнички крахмальной сорочки.
Злобой бешеною дышит.
Берегись, крещёный мир! –
удивительно отчётливо и чисто произнёс он заключительные строки и отложил листок.
Гробовая тишина наступила в комнате. Слышно было, казалось, как пролетела муха… Церни откинулся на спинку стула и злобно-торжествующими глазами обводил класс… И каждой из нас стало неловко, в каждой из юных головок не могла не мелькнуть мысль: «Уж не слишком ли далеко зашла наша шутка?»
Протянулась минута, показавшаяся нам вечностью. Молчал класс, молчал Церни. Злополучный листок снова красовался в его руках.
«Уж разразился бы скорее, – томительно выстукивали наши сердца, – всё равно помилования не жди, так уж скорее бы! У-у! Вампир противный!»
Но он не разразился, против ожидания, а, наоборот, сладчайшим голосом обратился к классу:
– Не правда ли, остроумное произведение, mesdames? Горю нетерпением познакомиться с именем талантливого автора. Надеюсь, он не замедлит назваться.
Но все молчали… Это была жуткая тишина, от которой становилось горько во рту и больно-больно ныло под ложечкой.
– Ну-с, если сам автор не желает назваться и прячется за спины подруг, – так же неумолимо-спокойно продолжал Церни, – то, делать нечего, приступим к допросу. Кстати, входя в класс, я кое-что заметил. Надеюсь, у виновной хватит достаточно смелости не отпираться?
Что это? Злые и холодные глаза вампира уставились на меня с неподражаемым выражением скрытой насмешки… Неприятно и неловко становилось от этого взгляда.
«Что ему надо? – мучительно сверлило мой мозг. – Что он смотрит?»
Снова тишина воцарилась в классе… Снова противный слащавый голос прозвучал нежнейшими нотами:
– Не будете ли любезны назваться сами? – И снова выпуклые гневные глаза неопределенно-водянистого цвета остановились на мне.
Я почувствовала, как вся кровь то приливала, то отливала в моём лице, как вдруг похолодели мои дрожащие пальцы, и я уже не могла отвести взгляда от злых и пронизывающих меня насквозь глаз учителя.
И вдруг случилось то, чего никто из нас не ожидал: Таня Покровская вскочила со своей парты и, молитвенно сложив руки, прокричала на весь класс, давясь тщетно сдерживаемыми слезами:
– Monsieur Церни, миленький, ей-Богу, мы не нарочно…
Учитель нахмурился. Я видела, как побелел кончик его длинного носа, а глаза стали ещё злее, выпуклее и бесцветнее.
– Госпожа Покровская, успокойтесь, – холодно-сдержанно произнёс он и пристально посмотрел на забывшуюся и сконфуженную девочку, – нарочно или нечаянно сделано это, мне всё равно. Я желаю знать, кто это сделал?
– Господи! Миленьким назвала – ничего не помогает, – сокрушённо произнесла бедная Таня и прибавила громким шёпотом, так, чтобы слышали соседки:
– Аспид бесчувственный, не хочу обожать его больше… Вампир!
Никто из нас, однако, не обратил внимания на её слова. Нервы наши были напряжены донельзя. Многие девочки искренно раскаивались теперь в своём поступке. Всем было не по себе.
А Церни всё ещё смотрел на меня, чуть не доводя меня до слёз этим немигающим, пристальным взглядом.
– Итак, виновная упорно не желает сознаться? – ещё раз услышали мы его неприятный звенящий голос.
Новое гробовое молчание воцарилось в классе.
– Я жду.
После новой паузы он неожиданно вытянулся на кафедре во весь свой громадный рост и, подойдя к моей парте, неожиданно произнёс невыносимо противным голосом:
– Княжна Джаваха, это сделали вы!
Я вздрогнула и подняла на него вопрошающий взгляд. Обвинение было слишком неожиданно и нелепо, чтобы я могла им оскорбиться.
– Это сделали вы! – ещё раз невозмутимо произнёс Церни. – Я видел, как вы положили листок около чернильницы, когда я входил в класс.
И, нервно вздрагивая от волнения или злости, он большими шагами вернулся на кафедру.
– Я требую, чтобы вы признались в поступке сами, – продолжал он уже оттуда, – и потому спрашиваю вас ещё раз: вы ли, княжна Джаваха, положили на кафедру стихи?
Я оглянулась… Бледные встревоженные личики с молящим выражением смотрели на меня.
«Не выдай Запольскую, не выдай Краснушку», – казалось, говорили они.
Я сама знала, что Запольской не простят такого проступка: она худшая по арифметике; Церни и без того её ненавидит, да и по шалостям она на замечании у начальства.
И я поняла их, эти взволнованные, испуганные лица моих недавних врагов. Поняла и… решилась.
Поднявшись со своего места, я твёрдо и внятно проговорила:
– Monsieur Церни, простите. Это сделала я.
– А! – как-то жалобно вырвалось у него, точно он пожалел, что не ошибся в своём предположении; но тотчас же, как бы спохватившись, добавил: – Я очень доволен, что вы сознались. Раскаяние должно послужить вам наказанием.
Что касается меня, то я не хочу заниматься с девочками, у которых нет сердца. Завтра же меня здесь не будет.
И сказав это каким-то новым, опечаленным и размягчённым голосом, он поспешно сошёл с кафедры и исчез за дверью.
Класс дружно ахнул.
Не знаю почему, но последние слова ненавистного вампира больно ущипнули меня за сердце.
«Может быть, – мелькнуло у меня в мыслях, – бросив уроки в институте, он должен будет бедствовать… может быть, у него больная жена… много детей, которые его любят и ценят и для которых он не злой вампир-учитель, а добрый, любимый папа. И для этих детей, вследствие его ухода из института, наступит нужда, может быть, нищета… голод».
