Лидия Чарская
Княжна Джаваха
Глава VIII. Из-за вороны. Друзья на всю жизнь
Потянулись ужасные дни… Назло Люде я подружилась с Бельской. Наши шалости превосходили все прежние. Бельская была хитра на выдумки и изворотлива, как кошка. Мы бегали, беснуясь, по всему институту, кричали до хрипоты в часы рекреации, не боясь начальства, гуляли на половине старших. Растрёпанные, хохочущие, крикливые, мы обращали на себя всеобщее внимание… Классные дамы удивлялись резкой перемене в моём характере, но не бранили меня и не взыскивали. Я была общей любимицей, да к тому же многое приписывалось моим нервам и острым проявлениям тоски по родине.
– Что с вами, Нина? – удивлялась Ирочка, глядя, как я, вся красная от беготни, неслась к ним на половину вопреки запрещению синявок. – Я не узнаю вас больше!
– Я веселюсь, фея Ирэн, – смеялась я, – разве бедным маленьким седьмушкам запрещено веселиться?
Если б она знала, как я была далека от истины! На глазах класса, в присутствии ненавистной Крошки, её оруженосца Мани и ещё недавно мне милой, а теперь чужой и далёкой Люды, я была настоящим сорвиголовою. Зато когда дортуар погружался в сон и всё утихало под сводами института, я долго лежала с открытыми глазами и перебирала в мыслях всю мою коротенькую, но богатую событиями жизнь… И я зарывалась в подушки головою, чтобы никто не слышал задавленных стонов тоски и горя.
– Папа! – часто шептала я среди ночного безмолвия. – Милый, хороший, дорогой папа, возьми меня отсюда… Увези меня отсюда! Я теперь одна, ещё больше одна, чем была раньше. Была Люда – нет Люды. И снова темно, мрачно и холодно в институтских стенах…
А Люда спала сном праведницы тут же рядом со мною, но безусловно чужая для меня и близкая Ивановой и Крошке, которых я презирала всеми силами души…
Наутро я вставала с новым запасом шалостей в голове и с гордостью проходила мимо ненавистной «тройки», дружески обняв Бельскую.
Первый снег в этом году выпал в начале ноября… Я точно обезумела… Всю большую перемену мы взапуски гонялись с Бельской по последней аллее, куда младшим было строго запрещено ходить.
В один на редкость выпавший полуосенний-полузимний морозный денёк во время прогулки мы были привлечены жалобным карканьем большой чёрной вороны.
Ворона была противная, злющая, но ей перебили крыло и лапку, и этого было достаточно, чтобы разжалобить сердца сердобольных девочек.
– Джаваха! – крикнула Бельская. – Давай поймаем ворону, накормим и вылечим её.
Сказано – сделано. Не привыкшая останавливаться перед раз задуманным решением, я храбро полезла в рыхлый снег и протянула руку за вороной. Но глупая птица не понимала, казалось, моих добрых намерений. Прихрамывая, она заковыляла от нас по всей аллее, точно мы были её злейшие враги.
– Держи, Белка, забеги слева, – отдавала я краткие приказания моему адъютанту, как Крошка прозвала в насмешку мою новую подругу.
– Берегись, Нина, синявка идёт.
– Э, пустое! – лихо крикнула я. К общему удовольствию собравшихся вокруг нас зрительниц, ворона была поймана и закутана в казённую шаль. С величайшими предосторожностями мы понесли её в класс.
– Кого хороните? – насмешливо крикнули нам наши всегдашние враги шестушки при виде оригинального шествия.
– Закрой её, закрой, – шептала Бельская, – а то они насплетничают инспектрисе…
До класса нашу новую protege мы донесли благополучно, усадили, или, вернее, втиснули ее в корзину и, увязав веревками поверх оберточной бумаги, поставили в угол за географическую карту.
Следующий класс был батюшки. Уже в начале урока по партам путешествовала записочка с вопросом: как назвать ворону? Внизу уже стояла целая шеренга имён, вроде: Душки, Cadeau, Orpheline, Смолянки и Amie, когда, осенённая внезапной мыслью, я подмахнула под вышенаписанными именами «Крошка» и, торжествуя, перебросила записку Краснушке.
Едва последняя успела развернуть бумажку, как из угла послышалось отчаянное и продолжительное карканье… Мы замерли от страха… M-lle Арно бросилась в угол, но не успела заглянуть туда, как ворона внезапно вылетела из-за карты и стала носиться с отчаянным карканьем по всему классу. Вышло что-то невообразимо скверное.
Арно гонялась за вороной, мы за Арно, невероятно шумя и толкаясь, а батюшка, потеряв нить рассказа о трогательных страданиях благочестивого Иова, смотрел с печальной улыбкой на всю эту суматоху.
Неожиданный звонок дал новое направление событию. Пугач, грозно потрясая седыми буклями, бросилась к инспектрисе – докладывать о преступлении. Лишь только смущённый не меньше нас батюшка вышел из класса, поднялись спор, шум, крики…
Решили следующее:
1) Меня не выдавать ни под каким видом.
2) Ворону, унесённую классной девушкой Феней, продолжать кормить и воспитывать в саду.
3) Просить прощения у батюшки за нарушение порядка в его классе.
Едва девочки успели обсудить и одобрить предложенные Бельской пункты, как в класс вошла инспектриса. Очень высокая, очень сердитая и очень болезненная, она не умела ни прощать, ни миловать. Это была как бы старшая сестра нашего Пугача, но ещё более строптивая и желчная.
На её строгий вопрос – кто принёс птицу – мы отвечали дружным молчанием.
Новый вопрос – новое молчание. Пугач стояла тут же и злорадно шипела:
– Очень хорошо… прекрасно… бесподобно…
Ничего не добившись, инспектриса ушла, бросив нам на прощание зловещее и многозначительное: «Eh bien, nous verrons»[66]. Это зловещее «nous verrons» не предвещало ничего хорошего, и хмурые, понуренные пошли мы завтракать в столовую.
– Что-то будет? Что-то будет? – в тоске шептали более робкие из нас.
– Крошка насплетничает, вот что будет! – сердито крикнула я и вдруг чуть не вскрикнула от изумления. В столовую вошла Люда… но не прежняя тихонькая, робкая Люда, а красная, как пион, с разгоревшимися глазами и гордо-вызывающе поднятой головой. Но что показалось мне удивительнее всего – Люда была без передника. Она не прошла на своё место за столом, а встала на середине столовой, как наказанная.
– Что такое с Влассовской? Чем она провинилась? – заволновались институтки, и наши, и чужеклассницы.
– Надо Крошку спросить или Иванову – ведь они подруги, – без всякого заднего умысла произнесла Валя Лер, обращаясь ко мне.
– Ну и спрашивай, мне что за дело, – вспыхнула я.
А Люда всё стояла на своём посту, нимало не стесняясь, на глазах всего института.
Одну минуту мне показалось, что её чёрные глазки встретились с моими, но только на одну минуту, и тотчас же я отвела свои…
«Что с нею, – мучительно стонало внутри меня, – за что она может быть наказана – эта маленькая, безобидная, кроткая девочка?»
Вдруг в столовой произошло лёгкое смятение.
– M-lle Арно! – крикнули с соседнего стола сидевшей за нашим столом классной даме. – Влассовской дурно…
Ей в самом деле было дурно. Она побелела как снег и пошатнулась. Не подоспей m-lle Арно, Люда, кажется, не выдержала бы и упала.
Пугач подхватила её и, придерживая своими длинными цепкими руками, повлекла в лазарет.
Кругом кричали, спорили, шептались, но я ничего не слышала… Моя голова горела от навязчивой мысли, бросавшей меня то в жар, то в холод: «Что с Людой, что с моей бедной, маленькой галочкой?»
Я совершенно забыла в эту минуту, что она уже давно отказала мне в своей дружбе, предпочтя мне ненавистную Крошку, но сердце моё ныло и сжималось от неизвестности и ещё какого-то предчувствия.
И не напрасно… потому что это предчувствие сбылось…
Едва мы поднялись в класс, как вошла Пугач и, торжественно усевшись на кафедре, начала речь о том, как нехорошо нарушать общее спокойствие и подводить под наказание подруг.
– Вот Влассовская не хотела сознаться, что принесла ворону в класс, – разглагольствовала синявка, – а пришлось, однако, открыть истину, совесть заговорила: она пошла к инспектрисе и созналась… она…
– Что?! – вырвалось у меня, и я в три прыжка очутилась у кафедры.
– Cher enfant[67], – и Арно неодобрительно покачала головою, – soyez prudente[68]… У вас слишком резкие манеры…
О! Это было уже свыше моих сил!.. Она могла рассуждать ещё о манерах, когда сердце моё рвалось на части от горя и жалости к моей ненаглядной голубке Люде, таким великодушием отплатившей мне за мой поступок с нею.
Так вот она какова, эта милая, тихая девочка! И я смела ещё смеяться над нею… презирать это маленькое золотое сердечко!
– Что с вами, cher enfant? – видя, как я поминутно меняюсь в лице, спросила синявка. – Или вы тоже нездоровы?
– О нет… – с невольной злобой на саму себя сказала я. – Я здорова… Больна только бедная Люда… Я, к сожалению, здорова… Да, да, к сожалению, – подчеркнула я с невольным отчаянием в голосе. – Я злая, скверная, гадкая, потому что это я принесла в класс ворону, а не Влассовская. Да, да… я одна… одна во всём виновата.
Я смутно помню, что говорила классная дама и инспектриса, опять пожаловавшая в класс по новому приглашению Пугача, но отлично помню ту безумную радость, дошедшую до восторга, когда, по приказанию её, Арно стёрла с красной доски мою фамилию и потребовала, чтобы я сняла передник.
С тою же радостью стояла я наказанная за обедом на месте Люды, и сердце моё прыгало и замирало в груди.
«Это искупление, – твердило оно, – это искупление, Нина, подчинись ему!»
И как охотно, как радостно прислушивалась я к моему маленькому восторженному сердцу!
– Белка, давай мне скорей твой перочинный ножик, – огорошила я моего адъютанта, лишь только мы поднялись в класс. – Давай!
И прежде чем она могла понять, в чём дело, я схватила лезвие перочинного ножика так быстро и сильно двумя пальцами, что глубоко порезала их.
– Ай, кровь, кровь! – запищала Бельская, не любившая подобных ужасов.
– Да, кровь, – засмеялась я, – кровь, глупенькая… Это я нарочно… Она поможет мне пройти к Люде в лазарет… понимаешь?
Но Белка стояла передо мной с открытым ртом, хлопала глазами и ничего не понимала. И только когда продребезжал лазаретный звонок, сзывавший больных на перевязку, и я заявила, что бегу забинтовать руку, Бельская неожиданно бросилась ко мне на шею, заорав восторженно на весь класс:
– Нинка Джаваха… ты – героиня!..
Осторожно крадучись, я проскользнула из перевязочной в лазаретную столовую, а оттуда – в общую палату, где, по моим расчётам, находилась Люда.
Я не ошиблась.
Она спала, забавно свернувшись калачиком на одной из кроватей. Я осторожно, на цыпочках подошла к ней. На её милом личике были следы слёз… Слипшиеся ресницы бросали лёгкую тень на полные щёчки… Алые губы шептали что-то быстро и непонятно тихо…
Острая, мучительная жалость и беззаветная любовь наполнили моё сердце при виде так незаслуженно обиженной мною подруги.
Я быстро наклонилась к ней.
– Люда… Людочка… сердце моё… радость!
Она открыла сонные глазки… и взглянула на меня, ничего не понимая.
– Это я, Людочка… – робко произнесла я.
– Нина! – вырвалось из её груди. – Ты пришла…
Мы упали в объятия друг друга… Плача и смеясь, перебивая одна другую и снова смеясь и плача, мы болтали без умолку, торопясь высказать всё, что нас угнетало, мучило, томило. Теперь только поняли мы обе, что не можем жить друг без друга…
Люда выросла в моих глазах… стала достойной удивления… Я не могла ей не высказать этого.
– Ну вот ещё! – засмеялась она. – Тебе всё это кажется… ты преувеличиваешь, потому что очень меня любишь.
Да, я любила её, ужасно любила… Моя маленькая одинокая душа томилась в ожидании друга, настоящего, искреннего… И он явился ко мне – не мечтательной, смеющейся лунной феей, а доброй сестрой и верным товарищем на долгие институтские годы… Мы крепко прижались друг к другу, счастливые нашей дружбой и примирением…
Вечерние сумерки сгущались, делая лазаретную палату как-то уютнее и милее… Отдалённые голоса пришедших на перевязку девочек едва долетали до нас… Я и Люда сидели тихо, молча… Всё было пересказано, переговорено между нами… но наше молчаливое счастье было так велико, что тихое, глубокое молчание выражало его лучше всяких слов, пустых и ненужных…
Когда весёлой чередою
Мелькает в мыслях предо мною
Счастливых лет весёлый рой,
Я точно снова оживаю,
Невзгоды жизни забываю
И вновь мирюсь с своей судьбой…
Я вспоминаю дни ученья,
Горячей дружбы увлеченья,
Проказы милых школьных лет,
Надежды силы молодые,
И грёзы светлые, живые,
И чистой юности рассвет…
1903 г.
