Лиан Гийом
Я, Тамара Карсавина

Павлова

Биконсфилд, 9 марта 1969

Анна Павлова – моя соперница? Она была моей удачей и моим несчастьем.

Старше меня на четыре года; родилась в Санкт-Петербурге в 1881-м, в очень скромной семье. Мои родители были небогаты, но мать по происхождению – из интеллигенции, а отец был потомственным артистом сцены. Я всегда вращалась в среде танцоров. Такой удачи не улыбнулось Анне – ей призвание явилось в виде откровения, когда она в восьмилетнем возрасте увидела представление «Спящей красавицы». Она, как и Ольга Спесивцева, совсем не знала своего отца и, как и Ольга, очень быстро пустилась на поиски богатых покровителей, стремясь завязать побольше связей с мужчинами зрелыми и состоятельными.

Тоненькая и хрупкая, с силуэтом танагрской статуэтки, как позднее Алисия Маркова или Ноэлла Понтуа, Павлова не соответствовала критериям Императорского балетного училища в Санкт-Петербурге и все же поступила туда, добившись этого своей железной волей. В 1890-е годы была тенденция принимать пухленьких балерин с крепкими ногами, в стиле тех, кого рисовал Дега. Образцом служила итальянка Пьерина Леньяни, чью технику находили изумительной. Ей мы обязаны традицией исполнения тридцати двух фуэте в «Лебедином озере» – я так и не смогла этого достичь! Благодаря советам Павла Гердта, нашего балетмейстера и моего крестного отца, Анна упорно репетировала и поняла, что преуспеть можно, если превратить слабость в силу.

Физического идеала для танцовщиц не существует; великих балерин создают их недостатки. Матильда Кшесинская, коротышка и, что называется, «в теле», вертелась на ножках как юла, сумев вскружить голову молодому Николаю II. Ольга Преображенская, маленькая, коренастая, с головой несоразмерно крупной по отношению к телу, в толпе могла показаться карлицей. На сцене она покоряла публику веселым и своенравным изяществом. Лидия Лопухова на всю жизнь сохранила грациозность маленькой девочки. Ольга Спесивцева, высоченная и нескладная, похожая почти что на привидение: длинные ноги и маленькая головка на тоненькой шейке, покоряла величавой переменчивостью и бесплотностью движений в танце.

Напрасно Павлова старалась побольше есть и поглощать литры рыбьего жира – она оставалась хрупкой. Говорят, что мода обречена на вечное возвращение. До крепкой Пьерины Леньяни была Мария Тальони с ее покатыми печами и худенькими руками, взлетавшими грациозно, точно крылья, – восхитительный образ романтических возлюбленных эльфов и других существ из иного мира. Появившись в 1895 году, Павлова, хрупкая до впечатления болезненности, восстановила связь с этой романтической традицией середины века.

С 1905 года Фокин создавал для нее балет, ставший легендарным, – «Умирающий лебедь» по «Лебедю» из «Карнавала животных» Сен-Санса. Этот балет, очень необычный, никогда бы не увидел свет, если б Фокин ради Павловой не влез в долги. Он, не привыкший отступать перед любыми трудностями, без колебаний превращавший свою квартирку в ателье или репетиционный зал, часто испытывал такое стеснение в деньгах, что ему самому приходилось печатать билеты на свои спектакли. Вместо того чтобы подумать о реальности и навести порядок в области звонкой монеты, Фокин предложил Павловой хореографию, специально придуманную для нее, и только для нее.^[23]

Костюм, нарисованный Бакстом, – короткая балетная пачка из расшитого тюля, украшенная настоящими перьями лебедя и пушком у выреза, – заставил мечтать целое поколение девочек. Этот томный балет, весь построенный на колыхании рук, с твердым и точным равновесием позвоночника меж лопатками, технически кажется не представляющим никаких трудностей. Все танцуется на пуантах. Трудность тут иного свойства: исполнение требует эмоциональных качеств артистки, как ее зрелости и человечности, так и предчувствия смерти. Своим успехом, как мне кажется, «Умирающий лебедь» обязан тому, что поставлен он на стыке романической традиции и свободного танца, только что освоенного Фокиным вместе с Айседорой Дункан. «Лебедь» демонстрирует академизм, который с изяществом и достоинством готовится испустить последний вздох. Этот балет объехал весь мир и еще продолжает волновать публику. Он навсегда будет связан с именем Павловой, и вот почему я всегда воздерживалась от его исполнения.

Еще через два года Фокин поставил для меня сольный номер под названием «Танец с факелом». Я, в костюме ассирийско-египетского типа, который, как считал Фокин, всегда тщательно старавшийся подчеркнуть выгодные черты любого танцора, оттенял мою «восточную красоту», иначе говоря – матовый цвет лица и черный цвет глаз, в мягких туфельках без подкладки исполняла па курю с факелом в руке, подъемы на пуантах и прыжки, прерываясь только, чтобы принять балетную позу – выгнуть спину назад. В этом уже просматривался будущий стиль Фокина, а затем и Нижинского: движения в профиль, как на античных фресках.

В противоположность «Умирающему лебедю», исполненному химерической нежности, болезненного лиризма, медленному и меланхоличному, «Танец с факелом» требует быстроты и бодрости. Это гимн огню, свету, жизни. Добавлю: исполнять его было еще и небезопасно, поскольку факел, который я держала в руке, горел по-настоящему и, что называется, был подожжен от души. Этот сольный номер, заснятый на пленку без ведома Дягилева, к сожалению, был утрачен. Моим «Умирающим лебедем» станет «Жар-птица», о которой я маловато рассказала в «Моей жизни», – но я считаю, что мне удалось поймать ее!^[24]

Успехи Павловой сделали ее капризной. Незабываемы вспышки ее гнева, и она позволяла себе много раз отвешивать пощечины тем, кто, как ей казалось, проявлял к ней мало уважения. В «Моей жизни» я рассказывала, правда, без упоминания имени, что во время спектакля с моего плеча соскользнула бретелька. Возвратившись потом за кулисы, я услышала истерический вой с упреками в непристойности, меня осыпали проклятиями. Это был голос Павловой. Я разрыдалась, и меня все старались утешать. Еще я в обиде на нее за то, что она всегда отказывалась научить меня необычной хореографии «Жизели», которую ей передал Петипа.

Однако она могла проявлять и великодушие. Быть может, оттого, что ей так и не суждено было стать матерью, она давала бесплатные уроки и основала в Париже сиротский приют для детей русских эмигрантов.

Предпочтя оставить труппу Дягилева и танцевать в одиночку, она оказалась удачливой и встретила в 1904 году Виктора д’Андре, французско-русского аристократа, чиновника сената и бизнесмена. Он, страстно увлеченный балетом, стал ее импресарио и компаньоном. Он всячески опекал ее, создал ее компанию, организовал ее турне, превратил Павлову в мировую знаменитость и самую богатую балерину своего времени. И скромный, и деятельный, он посвятил ей свою жизнь и всегда был рядом. Павлова обязана ему всем. Какая артистка не мечтает о таком менеджере?

«Русские балеты» оказались первой балетной труппой, начавшей ездить в международные турне, – ну а Павлова стала первой балериной, предпринявшей то же самое в своей собственной компании. Одной из ее заслуг было сделать классический танец доступным для широкой публики, как Бежар сейчас поступает с танцем современным.

Она объездила обе Америки, Австралию, Индию… Для меня, кого так страшат долгие путешествия и вечно мучает морская болезнь, подобная карьера была бы немыслимой.

Лиризм Анны, ее легкая грациозность, изменчивая экспрессия восхищали толпы. Ей прощали и недостаточный выворот бедра, и слабость в коленях и щиколотках, а иногда – и подводившую технику. Есть сотни ее фотографий. Павлову обожали одевать знаменитые кутюрье. Признаюсь, что всегда завидовала этой ее легкости балетных поз, способности казаться кокетливой и чувственной без вульгарности. Моя скромность, моя стыдливость всегда обуздывали непосредственный порыв. Рядом с Анной, такой веселой и открытой миру, я чувствовала себя неуклюжей и сама себе казалась скорее холодной.

Она тоже поселилась в Англии, в нескольких километрах от Лондона. В купленном ею в собственность доме – Айви-Хаусе – когда-то жил художник Тёрнер. В парковом пруду бесшумно плавали лебеди. Самому величавому из них нарочно подрезали крылья – чтобы Анна могла брать его на руки, позируя перед камерами.

У нее была привычка повторять, что балерина обязана всячески заботиться о своем здоровье. Она настоятельно рекомендовала натирать кожу одеколоном после мышечного напряжения, дабы избежать простуды. Тут нет никакого секрета: физические упражнения закаляют, и танцоры живут долго. Еще они по максимуму используют свои дыхательные способности. Павловой же суждено было угаснуть в пятьдесят лет от пневмонии. Это случилось в январе 1931 года в Нидерландах, в гостинице в Гааге под названием «Индийский отель»! Трогательное совпадение – если знать, что Павлова страстно увлекалась родиной йоги, баядерок и махарадж. Во время турне в этой стране – увы, мне побывать там не довелось – она восторгалась индийскими танцами, стилями катхак и бхаратанатьям, и сотрудничала с хореографом Удай Шанкаром. Она могла бы исцелиться, но отказалась от необходимого хирургического вмешательства – ибо оно угрожало ее дальнейшей карьере. Рассказывают, что перед последним вздохом она завещала похоронить ее в костюме «Умирающего лебедя». Так и появился миф.

Но вернемся же в 1909 год.

Я сказала, что отсутствие Павловой определило мою судьбу. Действительно, она должна была танцевать в «Пире» вместо Матильды Кшесинской – очень сильной балерины и звезды Мариинки, после ссоры с Дягилевым отказавшейся ехать… И вот заменить их обеих выпало мне!

Если я и смогла пережить ревность к моему триумфу со стороны этих разгневанных фурий, то один урок все же следует извлечь: надо уметь поймать свою удачу, предвидеть каждый подвернувшийся случай, открывающий вам врата к успеху, даже если при первом подступе он кажется недостойным вас. В молодости подходящих случаев бывает много, и есть большое искушение отказаться от них, от одного, другого, утешая себя, что будут и еще, будет еще много возможностей, куда лучше, и все кончится хорошо – то, что предначертано вам судьбой, упадет с неба. Но тщеславие – плохой советчик. Небо никого не ждет и ничему ничего не предназначает. С годами возможностей все меньше и меньше. Наступает день, когда они исчезают вовсе. Мы стареем. Мы полны сожалений, но слишком поздно.

Если бы я давала советы нынешним молодым, я бы воспользовалась словом, которое сама частенько от них слышу: дерзайте!.. Но не забывайте, что надо уметь смиряться с судьбой.

Да будут полезны им мои советы.

Швепс, шерри и Павлова

Биконсфилд, 11 марта 1969

Вчера мне стукнуло восемьдесят четыре.

По юлианскому календарю, принятому в России в год моего рождения, я появилась на свет 25 февраля; но в пересчете на календарь григорианский, нынешний, я, как и все мои друзья, считаю днем своего рождения 10 марта.

Когда вы эмигрируете, приходится сказать «прощай» своему детству, близким, привычкам, родному языку и даже отмеренным жизненным вехам, но что касается меня, – о чем мне сожалеть? Англия приняла меня с распростертыми объятиями, она стала моей второй родиной.

Еще вчера я была счастлива сверх всяких ожиданий. Все утро меня донимали телефонные звонки – напоминая и о том, что 1969-й – год шестидесятой годовщины создания «Русских балетов».

Моя дорогая старинная подруга Мари Рамбер, тоже эмигрантка – ведь родилась она в Варшаве, успела первой высказать мне наилучшие пожелания. Я познакомилась с ней в 1912-м или 1913 году, когда она, безуспешно пытаясь овладеть методом Далькроза для отсчета ритма у танцоров «Русских балетов», тайно и безнадежно влюбилась в Нижинского! Мари – одна из последних свидетельниц того памятного скандала, какой разразился на премьере «Весны священной». В тот вечер она была на сцене и рассказывает о событии с такими выразительными подробностями, как не способен^[25] больше никто. Я снова встретилась с Мари в Лондоне в 1930-м, и она предложила мне преподавать в ее компании. Если меня и удостоили титула вице-президента Королевской академии танца в Великобритании, то благодаря ее поддержке. В 1965 году, на официальной церемонии, организованной городскими властями Лондона в честь моего восьмидесятилетия, нас с Мари увековечило забавное фото, которое я заботливо храню, – до того оно контрастирует с напыщенными выступлениями и слегка чопорным видом приглашенных. Мы сидим за столом с бокалами шампанского, вскинув голову и закатив глаза, с экстатическими лицами – это мы в полный голос декламируем Пушкина… две старых дамы и священный кубок Ганимеда!

Мари рассказала мне новости об Ольге Спесивцевой. С тех пор как она пять лет назад вышла из психиатрической больницы (да, и она тоже), «танцующая роза», как ее называли в прежние годы, полностью восстановила рассудок. Теперь она живет в Нью-Йорке, в приюте для русских эмигрантов, основанном одной из графинь рода Толстых. А вот Ида Рубинштейн умерла в 1960-м на юге Франции, совершенно забытая.

Сразу следом позвонила Лидия Лопухова – еще одна старинная подруга, с которой я с необычайным наслаждением говорю по-русски, как и с Мари. Кроме того, она из тех редких людей, которые еще зовут меня Тусей – уменьшительное от Тамара, – так меня называли в молодости. «Баронесса» живет уединенно с тех пор, как в мир иной ушел ее муж, знаменитый экономист Джон Мейнард Кейнс. Надо будет рассказать, как такая малявочка, родившаяся в Питере в очень простой семье, стала знаменитой балериной – веселой, искрометной, непредсказуемой – и прожила удивительную жизнь. И какой же взрывной парой они были с Кейнсом – такой же единственной в своем роде, как позднее Мэрилин Монро с Артуром Миллером!

– Помнишь, Туся, как я перехватила у тебя роль в «Жар-птице»? И получилась не жареная птица, а скорей уж холодный цыпленок.

Обожаю юмор Лидии и самоиронию, никогда ей не изменяющую!

Последовал и звонок от Эмиля Отто Хоппе – краткий, но полный тепла. Он, фотографировавший всех звезд, принцесс, президентов и миллиардеров мира, вспомнил о моем дне рождения. И мой фотопортрет на обложке журнала «Тэтлер» в капоре на голове – тот самый, что поверг Павлову в такую ярость, – тоже сделал он.

Фредерик Эштон прислал мне букет. Роскошные розы – их аромат заполнил всю комнату. Об этом талантливом танцоре и хореографе, ныне директоре лондонского Королевского балета, сыне дипломата и безупречном джентльмене, говорят, что он обольстителен как актер и остроумен, как Оскар Уайльд. Я же знаю его как друга – скромного, верного и сердечного. Благодаря ему я познакомилась с Рудольфом Нуреевым и Марго Фонтейн, когда он ставил с ними «Маргариту и Армана» по «Даме с камелиями» Александра Дюма-сына. Я еще расскажу об этой мифической паре: Нурееве и Фонтейн.

А вот, кстати, и открытка от Марго! Набережная Круазетт в лучах заходящего солнца. Они в Каннах вместе с Розеллой Хайтауэр, Роланом Пети и Зизи Жанмер. Марго пятьдесят лет, Рудольфу – тридцать один. И оба влюблены как сумасшедшие. Вскоре я увижу их на сцене «Ковент-Гардена» в «Пеллеасе и Мелизанде» – балет для них поставит Ролан.

Маленькая, затейливо упакованная коробочка, присланная Сержем Лифарем. В ней украшение с автографом мадемуазель Шанель – прихотливая брошь, которую я тут же прикалываю к корсажу. В моих архивах есть фотография Сержа и Габриэль, которая, уверена в этом, войдет в историю: это фото под знаком красоты и вечной молодости. Габриэль Коко Шанель, шикарная, одетая совсем уж «под мальчишку» – в широких штанах из белого льна и в черном облегающем пуловере; и такой же черный пуловер на Серже. Все сближало их: элегантность без сексуальности, блеск красоты, безупречный вкус, абсолютная современность, тесные связи с «Русскими балетами»… Однако их блестящая взаимная карьера, как и многих других моих французских друзей после Освобождения, оказалась запятнанной из-за подозрений в сговоре с врагом.

В письме, приложенном к этому восхитительному подарку и написанном по-русски, Лифарь сообщает мне, что дом Шанель процветает еще больше прежнего благодаря известному портному, умеющему угождать всем. Два года назад состоялось дефиле в Москве. Но Габриэль отказалась съездить в СССР – ведь ее друзьями или любовниками были все эмигрировавшие князья старого режима. «Мадемуазель» стала настоящей брюзгой, продолжает Серж. Она, так поспособствовавшая освобождению женщины, ругает все новое, а особенно мини-юбки.

Лично я нахожу эту моду очень идущей к гладким и стройным ножкам. Наверное, Мэри Куант изобрела ее, чтобы женщинам было легче бежать за автобусом! И они впрямь становятся все активнее, все чаще спешат куда-то. И одежды их неизбежно становятся легче и легче, все упрощаются. Сожалеть об этом бессмысленно. Назад уже не повернешь.

Мода, убеждает меня Эмильенна, которой всего тридцать, обладает живыми красками: ярко-оранжевыми, лимонно-желтыми, отливает индийской розой… и сочетает неизвестные доселе оттенки: голубые джинсы и глазированный каштан блузки, например. Вот что понравилось бы Баксту. Как и обтянутые силуэты андрогинов в этих брючках «слоновьи ноги», очень плотно подогнанных на бедрах, – их все чаще можно увидеть в городе; как и разноцветные парики, и ниспадающие длинные волосы, украшенные цветами в духе «Флауэр Пауэр».^[26]

Пользоваться телефоном я привыкла – но признаюсь, что сожалею о тех длинных, так затейливо завернутых посланиях, какие мои друзья-поэты непременно присылали мне на мой день рождения: Жан Кокто, Жан-Луи Водуайе – оба они умерли в 1963-м, как и дорогой мне Франсис Пуленк.

От Баланчина – ничего, а ведь на восемьдесят третий день рождения он присылал мне пожелания. Слышала, что этот неисправимый юбочник только что расстался с последней женой и музой (все жены были его музами и наоборот!), восхитительной французской балериной Танакиль Ле Клерк, уже несколько лет парализованной, увы; слышала я и о том, что сам он тоже очень болен. Его последняя эгерия, Сюзанна Фаррелл, бросает его и выходит замуж, и теперь она позирует фотографу, вечно окруженному несовершеннолетними девицами, – его зовут Дэвид Хэмилтон.

Меня утешает открытка от Мориса Бежара, и еще тут фотоснимки его труппы и несколько новостей. Вдохновленный успехом «Мессы по настоящему времени», он собирается основать школу в Брюсселе. Когда я сравниваю его танцоров, одетых – и мужчин и женщин – совершенно одинаково, то могу оценить, какой путь пройден со времен «Спящей красавицы»!^[27]

Поздравительная телеграмма от Би-би-си – они не исключают, что как-нибудь придут взять у меня интервью. Еще от моего американского издателя Макмиллана – там говорится, что мое техническое руководство по танцевальному искусству, вышедшее в 1956-м, было переиздано в шестой раз. Кстати, я знаю, что мой иллюстрированный учебник, изданный в 1962-м: Classical ballet: the flow of movement^[28], по-прежнему хорошо продается.

Маленькая открытка, разрисованная от руки, подписана Урсулой Изабель д’Або – на открытке я в роли Сильфиды. Урсула происходит из высшей аристократии и была моей ученицей в ту пору, когда я давала в Лондоне уроки. Она являла собой образец молодой девицы, во всех отношениях совершенной, нечто вроде идеальной невестки. Будучи фрейлиной королевы на коронация Георга VI в 1937 году, в 1939-м году Урсула добровольно отправилась медсестрой на фронт. Ник видел ее, когда она руководила двумя тысячами женщин, работавших на оружейной фабрике. После этого она снова заставила говорить о себе как любовница и спутница миллиардера Пола Джетти.

А я-то считала себя позабытой!

И напоследок я припасла самое лучшее: Ник, милый мой Ник, проговорил со мной по телефону до самого полудня, обещая приехать навестить, как только у него появится свободное время. Он много разъезжает по работе. Мне удалось перекинуться парой слов с Каролиной, ей одиннадцать, и Николасом – он младше ее на два годика. Их тоненькие голосочки, радостный щебет и свобода выражения своих мнений очаровывают меня.

* * *

В пансионе меня удостоили чести сесть на почетное место – по правую руку от директора. В меню: пикша под майонезом (распространились слухи, что мой знак зодиака – Рыбы), потом обыкновенное жаркое из ягненка с мятой. Я выпила немного французского вина. И еще швепса. Благодаря Нику, работающему в этой фирме, к нам в пансион любезно присылают несколько ящиков ежегодно. Мой сын изучал когда-то театральное искусство, но едва он успел начать карьеру, как разразилась война и его призвали. Послужив под британским флагом, в начале пятидесятых он устремился строить карьеру киноактера. Второй брак и последовавшее рождение дочери заставили его жизнь сделать крутой вираж: и вот он большой начальник в фирме «Швепс». Поистине, судьба полна сюрпризов!

Изобретенная в конце XVIII века Иоганном Якобом Швеппом (швейцарским часовщиком, увлекавшимся науками, как объяснял мне Ник), эта газированная смесь сперва ценилась как лекарственное средство. И вправду – в швепсе содержится хинин, который позволял английским колонизаторам победить малярию. Получив статус официального поставщика британской королевской семьи, сам Швепп окончательно вошел в круг элиты. «Напиток рафинированных господ», – таким был коммерческий девиз фирмы. Современные менеджеры «Швепса» очень быстро осознали важность рекламы и ту выгоду, которую могли извлечь, соприкоснувшись с миром кинематографа, той гламурной средой, которая занимала умы gentry^[29]. Для рекламы напитка они первыми использовали картинку pin-up^[30] и обратились с этой целью к Жозефине Бейкер^[31]. Сам Орсон Уэллс, с которым Ник несколько раз снимал кино, назвал своим именем коктейль на основе мартини, бурбона и… швепса. Вот так мой Ник совершенно естественно и перешел из мира кино в мир рекламы, где его опыт оказался столь полезен.

После обеда – десерт, кофе и шерри в кабинете директора. Он пригласил кое-кого из «местных» – в их числе мэр Биконсфилда и самые «шикарные» пансионеры из нашего приюта. Здесь, например, бывший банкир немецкого происхождения – новичок, очень загорелый, с пышной белоснежной гривой, которую он то и дело закидывает назад. Говорит, что видел меня танцующей в «Пути к силе и красоте», и неистощим на похвалы моим пор-де-бра. Я этим выступлением как раз не горжусь – ибо этот фильм, снятый в середине двадцатых годов с такими актерами, как Джонни Вайсмюллер и Лени Рифеншталь (она потом станет культовым фотографом и кинорежиссером Гитлера), и… Бенито Муссолини, нацисты станут использовать как иллюстрацию к тому, что назовут идеалом истинных арийцев! Знай я тогда об этом… Но в то время спорт, восхваление красоты тела, выступления и преодоление собственных прошлых достижений – все это еще не стало орудием политической пропаганды.^[32][33]

Слегка опьянев от вина и непринужденного веселья, я немного распустилась и вот рассказываю анекдот о Джонни Вайсмюллере, с которым общалась на съемках. Он, шестой и едва ли не самый знаменитый исполнитель роли Тарзана в кино, был почти двухметрового роста и с мускулами, крепкими, как скалы. При этом чрезвычайно воздержан в питании и говорил, что он – убежденный вегетарианец. Он очень рано начал заниматься плаванием по совету докторов из-за полиомиелита, обнаруженного у него, когда он еще был малышом. В 1924 году он обратил на себя внимание на Олимпийских играх как пловец и ватерполист и еще как первоклассный игрок в гольф. Как-то в 1958 году он приехал на Кубу, на соревнования по гольфу, и тут повстанцы в военном обмундировании задерживают его, когда он сидит за рулем своего огромного седана. В стране была революция. Подозрение вызывало все, что напоминало о богатых янки. Большую машину раскачивают, потрясают ружьями, сыплются угрозы… И вдруг Джонни резко распахивает дверь, рыча как горилла. Вжав голову в плечи, набычив мускулы, он корчит тарзаньи рожи. Его сразу узнают, приветствуют, триумфально несут на руках, и он возвращается в отель с большой помпой, охраняемый вооруженными революционерами.

Когда пирог, увенчанный двенадцатью свечами: восемь синих по одной на каждое десятилетие и еще четыре дополнительных, – поначалу меня ослепляет белизна. И только выдохнув – ах!.. – я поняла: меренги, покрытые взбитым кремом, украшенные красными ягодами… мне приготовили торт «Павлова»! Такова была идея повара – он слышал, что этот десерт имеет отношение и к России, и к танцу.

Я бы и хотела «свести счеты» с моей соперницей, да не тут-то было – в день моего рождения – надо же! – мне снова напомнили, насколько Павлова известнее меня! Щечки мои порозовели, а ведь это чувство, не буду его называть, всегда заставляло меня скорее бледнеть, чем краснеть. Признаюсь, я растерялась, колеблясь между легкой досадой и безумным желанием расхохотаться (смех всегда лучше отчаяния!), но предпочла, изобразив широкую улыбку, объявить, что это всегда был мой самый любимый десерт. Его придумали в честь Анны в двадцатые годы, во время одного ее турне. В Австралии или в Новой Зеландии? Никто не знает. Обе страны до сих пор оспаривают друг у друга первенство рецепта, который давно уже стал международным, и я могу уточнить, что основан он на принципе: контраст между тем, как торт сладок и нежен с виду и какой он твердый и хрустящий внутри.

Бывший банкир поинтересовался, знавала ли я Павлову, на что я, конечно, ответила утвердительно. Он тут же поспешно стал заверять меня, что моя техника всегда была бесконечно выше, чем ее, и что он решительно никогда не видел ничего грациознее, чем мои пор-де-бра в фильме Кауфмана и Прагера.

Едва я вернулась к себе, как со мной заговорила Эмильенна: она предпочла шепнуть мне на ушко:

– Он влюблен…

Я ошеломленно и вопросительно посмотрела ей в глаза.

– Этот старый немецкий господин, – снова заговорила она с самым серьезным видом, – он в вас влюблен.

Я снисходительно и понимающе улыбнулась: чувство сообщничества между мной и Эмильенной от этого еще крепче. Она всего пару лет как прислуживает мне, и отношения у нас все лучше и лучше – при условии, что она не будет переходить некие границы; но Эмильенне на все границы плевать.

– Раз уж у вас день рождения, – она снова за свое, – знаете, как мне всегда хотелось спросить кое о чем, только я не смела… кажется, в одном вашем балете показывают, как ужасные чернокожие рабы насилуют белых женщин.

Да, такое было в «Шехеразаде». Ведь Эмильенна – африканка, родом она из Кении…