Не писал так долго потому, что и сам болел, и в доме болеют. Сейчас я в СПБ, так как у Саввки дифтерит. Дело идет на улучшение…
Письмо и конверт дезинфицированы сулемой.
Жму руку.
Твой Л.
Привет!
Л.
Roma, 17 gennaio 1913
Адрес: Пречистенка, Мертвый пер. Надежде Александровне Чукмалдиной. Собств<енный> дом.
<31 марта 1915 г>
Милая моя Надечка! Я сейчас жестоко простужен, с какими-то осложнениями, сердце плохо работает. Как только поправлюсь хоть немного, напишу обстоятельное письмо Коршу[24] – и тебе. Хорошо, что ты ко мне обратилась, хотя в практическом отношении мое знаменитое имя имеет больше блеска, нежели силы. В этом даже неловко сознаваться, но это так.
Во всяком разе, буду стараться. А пока жму руку.
Твой Л. А.31 марта 1915 г.
Милая моя Надечка! Посылаю тебе копию письма моего к Коршу, отправленного нынче, одновременно с этим. Тебе надо будет дня через два зайти к нему с прилагаемой карточкой, авось что и выйдет[25]. Если покажется, что я написал ему нехорошо, не сердись – ей-Богу, я лучше не умею. И то, когда писал, выражение у меня было, как у головы сахару – сладкое и к хвосту острое. О результатах сообщи. Если ветхий Адам откажет, пущусь в тяжкие и буду просить самого Немировича-Данченку, докажу, что ты Х<удожестве>иному необходима, как и мне. Весной я буду много говорить с Данченкой и с ним вообще я могу просто.
Что за чертова у тебя судьба! Это тебя Бог карает, что тогда на Пречистенском бульваре ты отказалась быть моей женой – до сих пор не могу помириться с этой твоей глупостью! Ибо и я своею жизнью отнюдь похвастаться не могу, и с каждым днем становится она все тяжелее. Но ни писать, ни говорить об этом не хочется: свою глупость надо есть втихомолку, как краденые конфекты.
Мерзко то, дружок мой отдаленный, что здоровье у меня, как у поросенка с хреном, и особенно этот год. Отчасти, конечно, и волнения войны (между прочим, очень боюсь за брата Андрюшу[26], хорошего малого, в которого все время стреляют) и главное – в самой середке нет этакого стержня, порою даже нет желания быть здоровым и бороться с подкрадывающейся смертью. Ты будешь плакать, Надечка, если я умру? Но это во всяком разе будет не так скоро, и мы еще повидаемся.
От последней встречи у меня осталось ужасное впечатление, которого я ничем закусить не могу, разве только новой встречей при более нормальных условиях. Одно утешение: что ты женщина умная – вероятно, умнее меня.
Сейчас почти внезапно разболелась голова, как окаянная. Она уже второй день болит, но теперь перешло всякие границы. Поневоле бросаю письмо. И вот так почти весь год! А работать надо, а неугасающая молодость зовет к удовольствиям, а весна на дворе, и скворцы возглашают свободу отношений – чтобы черт все это побрал!
Целую тебя.
Твой Л.
Копия[27]
Многоуважаемый Федор Адамович!
Решаюсь Вас побеспокоить и усердно прошу за артистку Надежду Александровну Чукмалдину, мою давнишнюю хорошую знакомую и талантливого человека: нельзя ли принять ее в Вашу труппу на место ушедшей Виндинг[28], на роли которой она как раз пригодна? Подробности о ней Вы можете узнать у Юрия П. Солонина[29], а я со своей стороны искренне заверяю Вас, что для театра она будет полезна. Это человек не только очень талантливый; но и умный, но которому в жизни не повезло – ведь это частенько бывает. Молодость и лучшие годы для работы ушли на семейные несчастья и стремления выбиться из своего круга, а потом конкуренция и прочее… Вы сами это знаете. Я знал ее еще подростком; теперь ей года 32, что ли, но в одной из своих пиес я предназначал ей роль гимназистки. (В пиесе «Младость»[30], которую я все никак не соберусь отделать окончательно для сцены и никуда не даю.)