Леонид Ионин
Драма жизни Макса Вебера
Глава 3. Страшная болезнь
Созидающий башню сорвется…
Н. Гумилёв
Анамнез – Симптомы – Мораль в этой книге – Язык в науке – Диагнозы – Тайна болезни Вебера
Анамнез
1898–1902 гг. оказались для Вебера годами тяжких душевных и физических страданий. Болезнь началась осенью 1897 г. Как это несколько выспренно сформулировала Марианна, «…в конце перегруженного работой семестра из неосознанных глубин жизни некое злое нечто направляет на него свои когти» (МВ, 208). Во время текущей учебной работы – семинаров, проверок студенческих работ, подготовки к лекциям – на него вдруг нападает чувство полной опустошенности, «жар в голове», упадок сил. Ему сначала кажется, что это результат постоянных переработок, многолетней беспрерывной загнанности, и достаточно нескольких недель или даже дней отдыха, чтобы войти в нормальное рабочее состояние. Таковы же и рекомендации врачей: сильный человек, сильный организм, просто нужно отдохнуть.
Действительно, после нескольких недель отдыха на Боденском озере (Бодензее) приходит некоторое улучшение: Вебер чувствует себя, по его же словам, скорее перенапряженным, чем истощенным, и надеется вскоре прийти в норму. Но надежда не оправдывается. Через несколько недель умственной работы он перестал спать, и, как пишет его жена, стали проявляться «функциональные нарушения». О том, какие функции были нарушены, мы поговорим позднее. Пришлось отправиться в нервный санаторий там же на Бодензее, где лечили физиотерапевтическими процедурами и физкультурой. Снова пришло улучшение, но через несколько прочтенных лекций произошел новый обвал, добавилась физическая немощь, руки и спина отказывали даже при украшении рождественской елки. Мощный и энергичный человек, которому еще несколько месяцев назад не хватало времени на реализацию дел и планов, вдруг совсем лишился умственной и физической энергии. Из него будто бы вынули твердый стержень. Он уже ничего не только не мог, но и не хотел. В одном из писем Вебер сам писал об этом: «Потребность ощущать себя изнемогающим под бременем работы погасла» (Там же. С. 209).
Поскольку умственная работа приносит невыносимые муки, приходится искать больному какое-нибудь механическое занятие. Марианна почти саркастически замечает: «Эти односторонне образованные мужчины становятся как бы преданными и проданными, когда их голова не повинуется, – если бы можно было послать его на кухню!» (Там же. С. 211). Ему предлагают лепить фигурки из глины, но после нескольких проб оказывается, что это слишком утомляет. Жена покупает ему ящик каменных блоков для строительства игрушечных замков, но и это больному не под силу – болят спина и руки. «Он просто сидит у окна своей квартиры в парке и смотрит на расцветающие верхушки каштанов. «О чем ты думаешь?» – «По возможности ни о чем, если удается» (Там же. С. 211). Он становится чрезвычайно раздражительным, каждый внешний звук или движение вызывает мучение.
Наступает 1899 г. – уже второй год болезни. Вебер пишет прошение об освобождении от лекций, читать которые он не в силах, но за ним еще сохраняется семинар и руководство студенческими работами. Университет и министерство культов максимально лояльны к заболевшему профессору. На Рождество углубляющаяся болезнь заставляет Макса подать прошение об отставке. В министерстве готовы его удовлетворить, полагая, что у Вебера имеются какие-то особые планы (переход в другой университет, отъезд заграницу), но узнав, что отставка воспринимается им как вынужденная, с негодованием прошение отвергают. Вместо отставки профессору предлагают длительный отпуск с сохранением содержания, который, как пишет Марианна, «продлится столько, сколько ему будет нужно» (Там же. С. 214). Это просто спасение, ибо в случае отставки возникли бы серьезные материальные проблемы; и так уже значительная часть связанных с болезнью затрат (санатории, поездки в Италию) оплачивает Елена из своих средств – без профессорского оклада полное содержание семьи старшего сына оказалось бы для нее не под силу. Тем более что состояние больного не улучшается. «Все, каждое движение для него чрезмерно: он не может, не испытывая мучений, ни читать, ни писать, ни говорить, ни ходить, ни спать. Все духовные и часть телесных функций не повинуются. Если он все-таки заставляет их служить, то ему грозит хаос, чувство, что он может подвергнуться вихрю затемняющего дух возбуждения» (Там же. С. 214–215).
Таким образом, становится ясно, что возврата к прежней жизни не предвидится. «…Я решила, – пишет Марианна, – как только замечу, что ему хуже, проводить его в находящийся неподалеку санаторий» (Там же. С. 215). Это означает, что вылечить его дома невозможно. «Проводить в санаторий» – это «сдать» в «нервный санаторий», по крайней мере на несколько месяцев (он пробыл в санатории в Бад-Урахе в Шварцвальде около полугода). А это означает невозможность исполнения обязанностей в университете и необходимость по причине финансовых трудностей отказа от гейдельбергской квартиры. Думать и действовать здесь приходится Марианне, поскольку сам Вебер в этот период уже не способен к принятию решений.
Это дно. Прежняя жизнь разрушена. Прежнего профессора Вебера больше не существует. А ведь ему только 36 лет, а его жене вообще 30.
Как сказано в одном из стихотворений Николая Гумилева,
Созидающий башню сорвется,
Будет страшен стремительный лёт,
И на дне мирового колодца
Он безумье свое проклянет.
Симптомы
Наверное, самым выразительным симптомом на первых порах болезни были затруднения речи и движений. Именно нарушения речи заставили Вебера отказаться от чтения лекций. Нужно правильно оценить важность этого нарушения, поскольку мы говорим о человеке, для которого лекции, доклады и другие устные сообщения были не просто профессиональной обязанностью, но неотъемлемым элементом образа жизни. Вебер был выдающимся оратором, чему есть много свидетельств, и одна только эта проблема могла привести к коренным изменениям личности. Так же обстояло дело и с нарушениями двигательной активности. Он привык быть энергичным, чем даже гордился, как, например, способностью пару раз в неделю без остановки взбегать на Замковую гору в Гейдельберге. Теперь же при ходьбе сразу приходила усталость и головная боль. Он даже стал утверждать, что ходьба, прогулки ему противопоказаны, поскольку вредят. Третий пункт – это долгие, тянущиеся иногда целыми днями приступы мигрени.
Это тяжелые, усложняющие жизнь, но не главные симптомы. Основной источник зла— это бессонница, которая стала преследовать Вебера, до тех пор практически не имевшего проблем со сном, уже в 1898 г. и даже после отступления болезни продолжала тревожить его вплоть до самой смерти. Было ясно, что бессонница – продукт возбуждения мозга, неспособного переключиться из рефлексивно активного в вегетативное, «растительное» состояние. Это понимал и сам Вебер, и Марианна, которая также время от времени страдала бессонницей, так что эта сторона нервной болезни Вебера может считаться в какой-то степени их общим недугом. Выход из устойчивой бессонницы с трудом, если вообще возможен. Это заколдованный круг, который больному не удается разорвать. По формулировке Радкау, слишком интенсивная фиксация мыслей на сне изгоняет сон, а постоянная бессонница вновь парализует мысль и заставляет ее сосредоточиваться на сне. Если больной – «больной бессонницей» – предпринимает попытку как-то использовать открывающееся вроде бы по причине отсутствия сна якобы свободное пространство мысли для формулирования каких-то содержательных идей, бессонница не дает использовать это пространство, заставляя вновь и вновь искать сон. Как это происходит, на собственном опыте знает огромное количество интеллектуально деятельных людей.
Следующим, более глубоко лежащим и едва ли не самым важным симптомом болезни Вебера были ночные поллюции. В нормальной, так сказать, практике бессонницы сексуальное возбуждение оказывается простейшим, иногда почти рефлекторным выходом из изнурительного и бесплодного поиска сна. Но в случае с Вебером, его образом жизни, в частности семейной, и его интеллектуальным хабитусом поллюции составили страх и ужас его болезни. В предыдущей главе говорилось, хотя и мимоходом, о предполагаемой импотенции Вебера. Радкау пытался разобраться с вопросом если не глубже, то, во всяком случае, обстоятельней. Схема у него примерно такая (R, 262): многое указывает на то, что в первые годы брака Макс и Марианна не предпринимали попыток половых сношений, потому что тогда, как впрочем, и позднее не хотели иметь детей, да и Макс, с точки зрения жены, не испытывал полового влечения. В профессорские годы во Фрайбурге, когда Макс постоянно работал под давлением времени и обстоятельств, те же причины действовали, очевидно, с еще большей силой. Все это довольно странные объяснения; нежелание иметь детей или высокая занятость могут объяснять отсутствие половых сношений столь же убедительно, как и то, например, что у жены постоянно болела голова. Можно, конечно, предположить, что именно так супруги – а может быть, только супруг – объясняли сами себе или даже не объясняли, а пытались хоть как-то оправдать сами перед собой двусмысленную и невыносимую ситуацию отсутствия «консумации». Есть много оснований предполагать, пишет Радкау, что лишь в 1897 г. после переезда в Гейдельберг, когда установилась относительно спокойная жизнь, супруги предприняли попытки секса и стало понятно, что это невозможно, и зашла речь об импотенции. Это уже более убедительный резон, хотя просто назвать патологию мало, нужно еще многое объяснять. Сам Радкау знает это, как никто другой. Так или иначе, считает он, именно в этом кроется причина нервного кризиса, и с психиатрической точки зрения «старого Ясперса», сексуальная блокада – главный фактор страданий Вебера.
Если это так, то импотенция Вебера и асексуальность брака Макса и Марианны считается фактом и, таким образом, удается довольно простым путем проникнуть к истокам страшной болезни Вебера. Это было бы довольно простым и логичным решением. Но справедливости ради стоит отметить, что далеко не все интерпретаторы и биографы Вебера готовы согласиться с таким решением. Поистине здесь напрашивается краткий экскурс на тему новейших спекуляций – удивительно, но это факт! – относительно импотенции Вебера. Некоторые считают, что это миф. Эберхард Демм, специалист по биографии Альфреда Вебера, на основе в принципе тех же источников, что и другие авторы, а также других источников, если не совсем новых, то раньше по этому поводу не используемых, пришел к выводу, что проблемы с сексом появились у супругов Вебер только после того, как мужа настигла страшная болезнь, то есть в 1898 г., а раньше таких проблем не существовало, и потом, по выздоровлении Макса они также исчезли. То есть ни о какой импотенции речь идти просто не может. Сексуальная жизнь у супругов была. Более того, тогда же, в 1898 г., когда, по словам Марианны, «некое злое нечто» протянуло к Веберу «свои когти» (с. 68), она не исключала, что может забеременеть, и тогда ей придется отказаться от части своих нагрузок в женском движении. Демм основывает такой вывод на фразе из письма Марианны к Елене Вебер. «Если бы у нас когда-нибудь появился ребенок», – пишет Марианна; по-немецки: Sollten wir einmal ein Kind bekommen. По-моему, ни по-русски, ни по-немецки из этой фразы нельзя сделать вывод, который делает Демм (ED, 67), особенно если контекст фразы остается за кадром. В результате сложился, так сказать, фронт боев биографов-интерпретаторов. На одной, традиционной, стороне знаменитые биографы Макса, можно сказать, биографы-«классики» (Радкау, Кеслер, Каубе), на другой, ревизионистской, в основном биографы Марианны Вебер: Барбель Мёйрер, Кристина Крюгер, а также названный Демм. (Я не упоминаю некоторых менее известных авторов.) Каждая из сторон старается привлечь больше единомышленников. Поскольку абсолютно надежных доказательств чьей-то правоты не существует и они вряд ли когда-нибудь появятся, противостояние продолжается в виде взаимных опровержений и контропровержений. Принимая во внимание принципиальность дискуссии и невозможность получения неоспоримого доказательства, можно предположить, что в конечном счете вопросы консумации у Веберов и другие подобные вопросы начнут решаться голосованием экспертов. В следующей, четвертой главе есть раздел, который называется «Веберовская карусель» (с. 132). В нем я стараюсь показать, что самые важные принципы веберовского учения об обществе оказываются настолько неоднозначными, что порождают целые школы интерпретаторов, противоречащие друг другу, в результате чего всемирная вебериана превращается в бесконечную череду опровержений и контропровержений. Есть подозрение, что вопрос о консумации грозит выродиться в такую же «карусель» мнений за и против, которая ни к какому решению не приведет, хотя, конечно, открывает возможности высказаться по этому экзотическому вопросу любым самым экзотическим экспертам.
В общем, ситуация довольно причудливая. Но нельзя ведь ограничиться констатацией наличия двух противоположных точек зрения. Я полагаю, что правильной нужно считать ту точку зрения, которая больше объясняет и позволяет увидеть композицию целого, то есть драмы жизни Макса Вебера. А это точка зрения интерпретаторов – классиков. Тем более что сексуальных проблем, а проще говоря, импотенцию Вебера в период болезни не отрицают даже ревизионисты.
Мы остановились на бессоннице и «ночной жизни» больного. Так вот, не просто импотенция, но импотенция в сочетании с половым возбуждением составили главный ужас максовой бессонницы. Практически везде в письмах, когда речь заходит о нарушениях сна, возникает тема поллюций, причем непроизвольные ночные семяизвержения идут под кодовыми словами: «демоны», «мучители», «катастрофы», поскольку они сопровождаются видéниями, изгоняющими сон. Содержание этих видéний остается неизвестным; в сохранившихся письмах ни Макс, ни Марианна о них не пишут, а дневники Марианны, скрупулезно описывающие ход болезни, а также собственные записи Вебера, составленные для одного из профессоров-консультантов, не дошли до нас. Психиатр Ясперс, исходя из более поздних представлений о мазохизме Вебера, предполагает, что в этих снах его подвергают мучениям. Психоаналитики посчитали бы, что видéния представляют причудливые образы его вытесненных желаний. Так или иначе они ужасали беднягу, лишали его сна. Еще во время первого лечения Макса в санатории на Бодензее Марианна адресует мужу ласковые слова: «Это прекрасно, птенчик мой, что ты стал спать немного лучше <…> Появляются ли только «возбуждения» или вместе с эрекциями?»8 Здесь обнаруживается латентная классификация двух типов физиологических реакций на видéния, то есть на «демонов» и «мучителей», лишающих сна. «Возбуждения» (Reizungen) – это поллюции без эрекции. Радкау в другой своей книге поясняет, что семяизвержение без эрекции – это синдром «возбуждения в слабости», который под именем неврастении наподобие эпидемии затопил Европу в тот период – на рубеже XIX–XX вв.9 Факт наличия эрекции и одновременно разговор об импотенции не надо воспринимать как противоречие в описании симптомов болезни. Ясно, что речь идет о вызванной болезнью противоестественной фиксации психосоматических факторов. На первый взгляд импотенция предполагает отсутствие эрекции. Но, в свою очередь, наличие эрекции не говорит о здоровой сексуальности. В данном случае эрекция отсутствовала тогда, когда она требовалась и предполагалась согласно нормам функционирования здорового организма в характерных для вида внешних (природных и социальных) обстоятельствах, проще говоря, в семейной или любовной жизни среднего класса в условиях городской среды в центрально-европейской действительности своего времени. И наоборот, эрекция появлялась, когда она не требовалась и, можно сказать, была неуместна, поскольку лишала сна и вела к разрушению мышления и образа жизни вообще. Нормальному мужчине трудно даже представить себе это несчастье. Можно подытожить описание синдрома как сочетания признаков болезни Макса Вебера: импотенция, потеря работоспособности и интереса к жизни, а также патологическое отсутствие сна, сопровождаемое сексуальными фантазиями, сочетающееся с поллюциями и нежелательными эрекциями.
Вообще-то неожидаемая и нежелаемая мужчиной эрекция, разрешающаяся в оргазме и излиянии семени, напоминает эпилептический припадок. И там и там имеет место страшное судорожное напряжение, появление пены и окончательное расслабление («временная смерть»). В обоих случаях имеют место предположительно родственные биохимические процессы – речь идет об «интоксикации». Все это давно известно; еще древнейшие врачи, писал Фрейд в очерке о Достоевском, называли коитус малой эпилепсией, следовательно, «видели в половом акте ослабление и приспособление эпилептического высвобождения возбуждения»10 (следовало бы перевести это так: «видели в половом акте то же эпилептическое разрешение возбуждения, только в ослабленном и адаптированном виде»).
Приняв это в качестве возможной предпосылки для понимания природы болезни Вебера, мы могли бы связать все эти описания симптомов с теоретической схемой отцеубийства и переживания вины на фоне разыгрывающегося «на второй сцене» конфликта Я и Сверх-Я. Были, конечно, на первый взгляд менее значимые симптомы, а именно нарушения речи и движения, а также мигрени, вызванные переутомлением и, скорее всего, связанные с указанными центральными факторами. Но я недостаточно компетентен в этих вопросах, этим должны заниматься неврологи и, может быть, психиатры. Моя задача состояла не в постановке, не в оспаривании, не в подтверждении каких-либо диагнозов, а в показе того, насколько страшна и бездонна была болезнь Вебера.
Мораль в этой книге
Сделаем перерыв в обсуждении самой болезни и попытаемся кратко ответить на два важных вопроса, которые должны неизбежно возникнуть в ходе исследования: об этичности самого такого исследования и о границах языка, допустимого в исследовании, претендующем на научность. Сначала несколько слов о моральной позволительности обсуждения, скажем так, интимных обстоятельств жизни реальных исторических персон. С одной стороны, первая, непосредственная моральная реакция состоит в запрете на показывание, а тем более публичное обсуждение интимных подробностей жизни, быта, болезней, телесных особенностей, проявлений и симптомов как реальных исторических персон, так и обычных, но именуемых и идентифицируемых индивидов. Тем более, когда речь идет не о медицинском, а о более широком публичном контексте. (Конечно, мы не обсуждаем примитивный вуайеризм, а также его усложненные формы, все вместе подпадающие под статьи уголовного кодекса о неприкосновенности частной жизни.) В медицине, конечно, таких запретов гораздо меньше, чем в публичном поле, кроме того, существует масса приемов обезличивания медицинской информации, простейший из них – замена имени больного условным обозначением, «больной К.» например. Тогда это как у Кафки, где «Йозеф К.» или просто «К.» – это не личность, а функция. В нашем случае это будут функции в медицинском бюрократическом механизме. Кроме того, медицинский подход обычно имеет дело не с личностью в целом, а с каким-либо органом человеческого организма, что неизбежно делает этот подход абстрактным. Исключение составляет разве что неврология и психиатрия, хотя, по сути, только психиатрия, поскольку неврология с самого ее возникновения претендует на то, чтобы быть естественнонаучным подходом.
Но даже если остаться внутри гуманитарного или культурологического знания, необходимость исключения из рассмотрения по морально-этическим причинам интимных подробностей жизни и тел исторических персон совсем не очевидна. Прежде всего существуют исторические различия в восприятии и оценке названных подробностей. То, что сегодняшними нормами скромности и приличия предписывается жестко и безоговорочно, применительно к разным эпохам прошлого кажется совсем необязательным. Этому, в частности, посвящен эпохальный труд Норберта Элиаса «О процессе цивилизации», в котором прослеживается, как постепенно происходит отделение «культурного» или «цивилизованного» человека от самого себя, понимаемого как физическое и физиологическое, в некотором смысле природное существо, для которого моральных запретов не существует вообще. Читатель, наверное, помнит, как, согласно Библии, Творец уличил Адама и Еву в том, что они съели запретный плод с древа познания добра и зла. Адам и Ева гуляли в Эдеме голыми, как и все звери вокруг, и нагота не составляла для них никакой проблемы. А после того, как они вкусили плод, когда Бог появился, они застыдились и спрятались в кустах. Почему вы прячетесь, спросил Бог. Но ведь мы наги, ответил Адам. Так у первых людей появилось кроме изначального «хочу» и «не хочу» или «могу» и «не могу» еще и «можно» и «нельзя», то есть еще и идеальный или нормативный контекст деятельности. У Адама и Евы первым ограничителем стал стыд наготы, почему они и спрятались в кустах. На этом Господь их и поймал. Ангелы изгнали первых людей из райского сада, но людям, хотя и не без труда, удалось выжить самим, ведь у них уже были или вскоре появились такие вещи, как стыд, совесть, религия, мораль и вообще культура как вторая природа человека. Этот библейский вариант выглядит мягче и добродушней, чем фрейдовский каннибальский миф о первобытной орде (с. 57).
Но вернемся к вопросу о моральной приемлемости рассмотрения интимных подробностей жизни реальных исторических, да и не исторических персон. Даже в современных или близких к нам по времени культурах имеются широчайшие различия норм приемлемости. Чтобы не совершать экскурсы в отдаленные места, можно взять пример прямо из истории Макса Вебера. Еще до болезни Вебера Марианна писала свекрови Елене об обстоятельствах жизни с Максом достаточно осторожно, имея в виду, что письма будут читаться мужем Елены, отцом Макса, с которым отношения как названных дам, так и самого Макса складывались, как мы уже знаем, не очень благополучно. Но это объяснялось отнюдь не причудами Макса Вебера-старшего, этакого, как мы сказали, германского Фамусова, который в силу своего чиновничьего мракобесия полагает, что ему дозволено все, в частности читать адресованные не ему письма. Отнюдь нет. Чтение писем, вообще контролирование переписки жены было в тот период, как специально отмечает Радкау, формально-юридическим правом мужа. Сейчас нам кажется, что чтение чужих писем недопустимо вообще никак, никогда, не при каких обстоятельствах, даже спецслужбам требуется на это специальное разрешение суда. После смерти Макса-старшего, когда посвящение его в интимные детали брака Макса и Марианны перестало быть угрозой, письма Марианны Елене стали гораздо более откровенными. Так что нормы доступности интимной стороны жизни для чужого взгляда, то есть, если сказать проще, нормы интимности в разные эпохи в разных культурах регулируются по-разному.
О письмах нужно заметить особо: важно не только, кем они читаются, кому их можно или нельзя читать, но и о чем в них пишется. Окружающие Вебера женщины – жена Марианна, мать Елена, а позднее и возлюбленная Эльза – удивительным образом делились друг с другом интимными подробностями жизни и здоровья своего мужа, сына и возлюбленного. Жена во время болезни советовалась с матерью, информируя ее об имевших место поллюциях и эрекциях. В дальнейшем, когда возникла тайная связь Макса и Эльзы, которая была тайной для окружающих, но не для родных – матери Елены и жены Марианны, последняя писала Эльзе, как она рада за нее и Макса и как она всегда старается помочь им соединиться, чтобы любимые ею люди были счастливы. Складывается впечатление, что внутри этого круга секретов и запретных тем ни для кого не существовало (хотя, конечно, жена и мать позволяли себе обсуждение интимных физиологических подробностей болезни Макса, тогда как позднее жена и возлюбленная от обсуждения таких деталей воздерживались). Полезно в этом смысле читать книгу Марианны о Максе Вебере и одновременно (лучше сказать – параллельно) ее частные письма Елене, Эльзе, самому Максу. В книге описана публичная жизнь с элементами частной жизни, влияющими на публично обнаруживающиеся факты и обстоятельства, а в письмах в основном корреспондентки остаются на уровне частной жизни, делая иногда экскурсы в публичную сферу, с одной стороны, и в интимную – с другой. Полезно было бы, конечно, очертить границы этих сфер и их хотя бы примерную «топографию», но это уже выходит за пределы нашего исследования.
И стиль в этих двух типах литературы разный: в письмах, как правило, у всех корреспонденток конкретно-деловой – крайне серьезный у Елены, иногда ироничный вплоть до саркастического у Марианны (с. 69), лиричный у Эльзы вопреки ее насмешливому и иногда саркастично-издевательскому тону в обращении с мужчинами (с. 170). Цинизма у всех трех дам не наблюдается, или я в письмах его не встретил. И только в письмах другой возлюбленной Макса – пианистки Мины Тоблер – некоторый элемент цинизма налицо (с. 214), хотя это ее не портит, как считал, наверное, и сам Макс Вебер. Это о письмах. А в мемуарах Марианны стиль постоянно приподнятый, иронию и насмешку, а тем более цинизм там не встретишь, почти все герои там готовы если не для памятника, то для мемориальной таблички, а если кто-то из них совершает низкие или недостойные поступки, то его вина формулируется не в языке обыденной (а тем более интимной) жизни, а в романтически возвышенных категориях. Попытка изнасилования, например, со стороны друга дома Гервинуса, покусившегося на честь тогда еще юной Елены, матери Макса Вебера (с. 46), представлена как охватившее человека «необузданное пламя страсти» и т. п. Кстати, такое «возвышение» оказывается одновременно и «извинением» поступка, ибо тем самым вина и ответственность с человека снимаются и перекладываются на судьбу, богов, другие необузданные и неодолимые силы и т. п. В упомянутом случае (когда возгорелось «пламя страсти») Гервинус, конечно, ни за что не ответил. Поэтому и кажется интересным читать параллельно письма и мемуары, открывая либо одну и ту же жизнь с разных сторон, либо несколько разных жизней в одной и той же.
Разумеется, подавляющее большинство всех этих писем все же не предназначалось для третьих лиц, более того, не предполагалось, что их сможет когда-то кто-то прочесть, кроме их адресата. Отчетливо это осознающие издатели томов Макса Вебера, куда вошли, например, любовные письма Макса Мине Тоблер и Эльзе Яффе, решают вопрос о публикации этих писем просто, руководствуясь не моральными критериями, а, так сказать, «техусловиями» – раз эти письма доступны, из полного собрания трудов и писем Макса Вебера их исключать нельзя хотя бы потому, что оно полное (MWG II/10, 31). Действительно, если человек не хочет, чтобы его письма читали чужие, он должен об этом позаботиться, как это сделала Эльза Яффе, требовавшая от Макса, чтобы он уничтожил все ее любовные письма и записочки, которые также числились в любовном репертуаре; Макс неоднократно писал, что прочел, скажем, ее вчерашнее письмо и записочку. Специфика записочек, правда, мне осталась неясной; Д. Кеслер предположил, что письма Эльзы Максу носили, так сказать, легитимный характер, их можно было показывать и читать супруге Марианне, а записочки полны были интимных деталей и словечек. Записочки Эльзы так же, как и ее письма, были уничтожены Максом Вебером по ее требованию. Макс Вебер, наоборот, уничтожить его письма Эльзу не просил, хотя они часто, как мы увидим, имели крайне интимный характер. Но это и не могло быть иначе. «Человек литературный», один из любимого им идущего через века сословия literati, писцов и грамотеев, Вебер дорожит тем, что им написано, и гордится обычно тем, как это написано, и поэтому то, что им написано, имеет (с его, да и с нашей, его потомков, точки зрения) ценность иногда даже независимо от мотивов и содержания написанного, а потому не должно быть уничтожено. Такая ориентация характерна обычно для мужчин. Женщинам, за исключением писательниц и филологинь, такое щепетильное отношение к своим писаниям не свойственно. Поэтому том II/10 полного собрания трудов и писем Вебера содержит несколько десятков писем Макса Вебера к Эльзе, тогда как писем Эльзы к Максу (насколько известно автору этой книги) существует очень мало и почти все они еще не опубликованы.
Так что любые письма, которые обнаруживаются, даже имеющие интимный характер, должны включаться в полное собрание. Кроме того, многие из них к моменту выхода этого тома и так многократно цитировались, в частности в используемом нами сочинении Радкау. Я думаю, это правильные аргументы, которыми и мы должны руководствоваться при рассмотрении самых разных сторон жизни Макса Вебера, в том числа и интимных. Тем более что помимо представлений о релятивности культурных норм, что заставляет недоверчиво подходить к любым ограничениям, знание обнажившихся именно в этих письмах и фактах деталей жизни должно помочь, как это станет видно далее, уловить некоторые аспекты идей Вебера, традиционно ускользавшие от внимания исследователей. Ведь очевидно, что мышление происходит не в безвоздушном пространстве чистой логики, которая сама по себе есть продукт мыслительного процесса в живых организмах. Думаю, что, если вдаваться в эпистемологическую проблематику, это уведет нас слишком далеко от темы. Достаточно констатировать самоочевидный факт зависимости идейных построений от того, в каких социальных и природных условиях, включая обстоятельства тела и здоровья, они совершаются. Где-то во второй половине книги мы сможем увидеть, насколько изменились взгляды Макса Вебера на любовь, секс и эротику к концу его жизни (с. 261–272) по сравнению с тем, какими они рисуются в его письме невесте и в других письмах в первой и последующих главах. Конечно, это не результат «автономной», на самое себя опирающейся работы разума, дифференцирующего по литературным источникам, скажем, эротику, сексуальность, любовь и пр., а продукт осмысления тяжелых страданий болезни и любовных переживаний. Это в некотором смысле результат близкого знакомства с демонами.
