Леонид Ионин
Драма жизни Макса Вебера

«Отцеубийство»

Вернемся в 1897 год. Отца похоронили. Скоро закончился семестр в Гейдельберге, и супруги Вебер отправились в Северную Испанию – в Страну Басков – успокаивать разгулявшиеся нервы. Насколько я знаю, ни Макс, ни Марианна, неоднократно обсуждая ссору в письмах, не выразили чувства боли или глубокого сожаления. Макс, во всяком случае, судя по отзывам мемуаристов и биографов, нисколько не мучился сознанием душевных травм, нанесенных отцу, и не ощущал своей вины в его смерти. Он, как выразился Й. Радкау, обладал «исключительным талантом собственной правоты (по-немецки Rechthaberei. – Л.И.) и, несомненно, считал, что в ссоре с отцом он абсолютно прав» (R, 117). А Марианна, отчитываясь в том, что произошло в день ссоры, написала о муже: «У него совершенно чистая совесть» (МВ, 205).

На этом пункте следует остановиться подробнее. Что касается Rechthaberei, то это достаточно очевидно. Такая психологическая установка была характерна для Вебера всегда, что доказывает и история с Руге, и несколько других не столь масштабных столкновений. У немцев это вообще очень распространенная черта характера. Но отнюдь не всегда, разумеется, стремление доказать свою правоту превращается в садистское насилие над виновными в неправоте. Но вот что должны означать слова «у него совершенно чистая совесть»? Очевидно, то, что в ссоре с отцом он не изменил себе, остался верен собственным принципам, которые являются универсальными и абсолютно необходимыми, и поэтому смерть отца можно считать случайностью, не имеющей к нему никакого отношения. Но тогда, чтобы разобраться, нужно понять, во-первых, верен ли он был своим принципам, и, во-вторых, в чем они, эти принципы, состояли. Что касается верности принципам, Вебер отнюдь не всегда был моральным ригористом, воспевающим «героический аскетизм», каким его до сих пор считает большинство комментаторов и биографов и каким он сам себя ощущает и представляет, например, в цитируемом выше письме, где он предлагает Марианне стать его подругой и попутчицей на жизненном пути (хотелось бы просто написать «женой», но столь трезво и невитиевато он сам тогда не выражался). Наоборот, Марианна не раз говорит о терпимости юного Вебера к слабостям и страстям других людей, а также и к своим собственным. Мораль и морализаторство – в этом нет ничего плохого, но все в меру, не надо быть «эксцентричным», то есть выносить источник суждений о жизни за пределы самой жизни, подчинять каждое действие этическому закону, соизмерять его с абсолютом, требовать «все или ничего», не оставляя места, как выражается Марианна, «улыбающейся терпимости» по отношению к собственным слабостям. Это может вести к моральному «перенапряжению», которое мешает человеку просто и непосредственно быть счастливым и чревато бог знает какими бедами для собственной персоны и для отношений с другими людьми. Молодой Макс однажды писал об отношении к жизни в доме Баумгартенов, которым руководит строгая и богобоязненная Ида: «Что я могу возразить против отношения к жизни в доме Баумгартена? <…> Я вижу опасность в возможности перехода их в определенную эксцентричность, которая легко может – не должна, а может – нарушить счастье членов этой семьи <…> Главная особенность этой эксцентричности состоит в стремлении отвернуться от реальности и в презрении к вниманию к ней – я вообще утверждаю, что в доме Баумгартена людей принимают не такими, каковы они суть, а какими они должны быть, а в ряде случаев, как их следует мыслить в соответствии с логическими дедукциями». Возможно ведь и другое, не столь эксцентричное отношение к жизни, «которое может показаться менее глубоким и законченным, но не таит в себе такой опасности» (МВ, 78–79). Речь здесь у молодого Вебера идет об опасности религиозно-этических конструкций, которые создает Ида и которые могут подменить собой полноту и непосредственность живой жизни. (Возможно, таинственная болезнь Эмми возникла как раз по причине конфликта идейной модели жизни с реальными побуждениями юной девушки, об опасности чего и говорит Вебер. А продуктом этого внутреннего конфликта стали ментальные и соматические проявления, что и привело ее в нервный санаторий.)

Важно, что в таком реалистическом и здравом отношении к морали и жизненным ценностям молодой Вебер полностью совпадал со своим отцом. Он был, возможно, глубже, чем отец, в понимании морально-этических проблем, но, как видно из сказанного, скорее совпадал, чем не совпадал с отцом в жизненных установках. А отец был, как мы уже писали, жовиальным, легким, удачливым человеком, которому «в каждом путешествии светило солнце» (слова Марианны), а также светили, наверное, и улыбки женщин, что, может быть, не всегда способствовало семейному миру и благополучию. Все шло к тому, что отец и сын будут если и не любить, то хорошо понимать друг друга. Но случилась роковая ссора, и сын не просто поспорил с отцом, но отчитал и унизил его в присутствии женщин и выгнал из своего дома. Женщины остались с сыном. Вскоре отец умер. Не надо быть последовательным фрейдистом, чтобы увидеть в этом событии структурные признаки «первопреступления». Как сказано у Фрейда в книге «Тотем и табу» и в других, на заре истории первобытный человек жил в орде, где господствовал вожак, как сказали бы теперь, альфа-самец, которому принадлежали все женщины, а все другие самцы были его сыновьями, не имеющими права на женщин. По отношению к отцу сыновья испытывали амбивалентные чувства: они восхищались его силой и ненавидели его. Однажды уязвленные своим бесправием сыновья сговорились и убили отца. Это и есть первопреступление. Они поделили женщин между собой и договорились, что каждый теперь не будет претендовать на женщин другого брата, что вместе они будут почитать убитого отца и переживать вину и раскаяние за преступление. Так родились стыд и мораль, религия и культура.

Фрейд опубликовал свой, как теперь говорят, миф о первобытной орде в 1913 г., так что молодой профессор Вебер в 1897 г., выгоняя своего отца, а потом узнав о его смерти, еще не мог представить, что воспроизводит первопреступление. А позже, когда в 1928 г. Фрейд опубликовал очерк «Достоевский и отцеубийство», дающий некоторые понятийные инструменты для возможного понимания произошедшего с Вебером, Вебер уже восемь лет как умер. Фрейд и Вебер в общем и целом прошли мимо друг друга. С психоанализом вообще Вебера свела судьба благодаря Отто Гроссу через посредство Эльзы Яффе. Но это произошло через десять лет после «отцеубийства», и реакцию Вебера на психоаналитические построения Гросса (с. 173) диктовало не столько зрелое размышление, сколько раскаленная ревность. Нам же надо выяснить, как и когда случилось, что в сознании Макса Вебера-младшего произошла коренная смена ценностей, он утратил «улыбающуюся терпимость», как это сформулировала Марианна, по отношению к собственным и чужим слабостям и внутренне присвоил себе право судить и наказывать других, и прежде всего собственного отца.

Напомню, что сдержанно критические суждения пока еще относительно свободомыслящего Вебера о духовной атмосфере дома Баумгартенов относятся либо к 1883/84 г., когда он проходил одногодичную службу в Страсбурге, либо к 1885 г., когда он там же готовился к унтер-офицерскому званию, либо к 1887 г., когда он проходил еще один курс и получал звание обер-лейтенанта ландвера. Первый и последний варианты по ряду причин маловероятны – так что это был скорее всего 1885 г. Женитьба, когда он уже выглядит строгим моралистом и рабом этического закона, состоялась в 1893 г. За эти восемь лет (с 1885 г.) мировоззрение Вебера изменилось глубоким образом. Изменилось не только содержательно, но даже стилистически. Достаточно сравнить здравый и точный функциональный стиль соображений относительно жизни баумгартенского дома и вычурно символистский стиль письма Марианне. Марианна в мемуарах старается показать, что эти изменения естественны, ибо отец фактически становился все хуже в своем поведении и отношении к матери, а Вебер-младший все больше и лучше понимал как благородство и высокие достоинства матери, так и безобразное с точки зрения новейших веяний поведение отца. Вебер активнее проникался требованиями движения за равноправие женщин, за допуск женщин к образованию и на гражданскую службу. В эту эпоху раннего феминизма Вебер частично под влиянием Марианны, но и независимо от нее становился постепенно едва ли не бо́льшим феминистом, чем сами тогдашние феминистки (поэтому он впоследствии так неистово обрушился на Руге). Постепенно в его сознании полюс матери и Марианны становился светлым полюсом мира, а полюс отца – темным и черным. К тому же, если предположить, что в этом совершенно зрелом возрасте и в профессорском звании он уже знал тайну матери, легшую тревожным знаком на всю ее жизнь (а он, конечно же, ее знал), он мог бы своего легкомысленного отца отождествить еще и со «сладострастным негодяем» Гервинусом. Тогда контраст становился еще сильнее.

Глубинный психологический механизм такого рода изменений умел показать Фрейд. Схематически это выглядит, согласно очерку Фрейда «Достоевский и отцеубийство», примерно следующим образом. Отношение мальчика к отцу амбивалентно: с одной стороны, существует любовь к нему и преклонение перед его силой и мужественностью, ребенку хочется быть таким, как отец; с другой – ребенок ненавидит отца и хочет его устранить, поскольку отец является его соперником в борьбе за любовь матери. Это называется «идентификация с отцом» и «эдипов комплекс». В определенный момент ребенок начинает понимать, что попытка устранить отца как соперника встретила бы сопротивление со стороны отца и наказание путем кастрации. Это называется «комплекс кастрации». Из страха перед кастрацией, то есть из боязни потери мужественности, ребенок отказывается от планов по обладанию матерью и от ликвидации отца.

Не следует, конечно, представлять себе ребенка хладнокровным киллером, который готовит ликвидацию отца и намеревается изнасиловать мать, а затем по зрелому размышлению понимает, что с отцом ему, к сожалению, не справиться, и откладывает этот план. Все происходит на уровне бессознательного, а на уровне рассудка выступает в каком-то совершенно ином виде, как, например, в том, что описан Марианной: отец – плохой, мать – хорошая, сын заступается за мать. Фрейд назвал специфическую констелляцию переживаний, составленную из любви мальчика к матери и соперничества с отцом в связи с этим, эдиповым комплексом, отсылая к древнегреческому мифу о царе Эдипе. Эдип убил своего отца, не зная, что это его отец, и стал мужем своей матери, не зная, что это его мать. А в мифах сформулированы в некотором смысле антропологические константы, постоянно воспроизводящиеся с большей или меньшей выразительностью и полнотой в реальных человеческих судьбах. Блокировка планов мальчика по устранению отца в большинстве мужских биографий оказывается неизбежной. Но даже будучи блокированы, эти планы не исчезают бесследно, а являются, согласно Фрейду, основой возникновения чувства вины и поэтому готовности к наказанию, к тому, что обязательно должна последовать кара. Прежде всего со стороны отца (хотя и не обязательно только отца). Каждая кара является, пишет Фрейд, в основе своей кастрацией и как таковая – осуществлением изначального пассивного отношения к отцу. «В конце концов и судьба – всего лишь более поздняя проекция отца»⁶. Доктор Фрейд описывает здесь модельный случай, который, так сказать, представляет, демонстрируя больного по имени Достоевский. Но, как поясняет Фрейд, нормальные явления, происходящие при формировании совести, в принципе носят такой же характер. Нам можно на этом основании прийти к выводу, что Вебер осуществил «преступный акт отцеубийства» и дальнейшая его судьба предопределена этим актом, точнее, его внутренней психической переработкой в бессознательном. И не важно, что ни первопреступление, ни эдипов комплекс, ни идентификация, ни комплекс кастрации к тому времени, хотя уже, наверное, обнаружены Фрейдом, но еще систематически не описаны и мало кому известны. Это, повторю, не важно. Механизмы бессознательного работают независимо от их познанности и познаваемости.

Из воспоминаний Марианны возникает простая схема того, что в свете понятий фрейдовской теории можно назвать отцеубийством: отец – консерватор, ретроград, домашний тиран, мать – чистая душа, посвятившая себя Богу и благотворительности, угнетаемая и тиранизируемая отцом, сын – любимец матери, отвечающий ей сыновней любовью и желающий спасти ее от тирании отца. Сын нападает на отца с упреками, отец возражает, нервный сын распаляется и выталкивает отца за дверь. То, что отец умер, не имеет отношения к ссоре. На это есть медицинские естественнонаучно фиксируемые причины. У сына чистая совесть. Он не виноват в этой прискорбной смерти и поэтому может спокойно ехать на отдых в Испанию.

«По-фрейдистски» все это формулируется совсем иначе. Сын любит мать и хочет спасти ее от отца и владеть ею, отец стоит на пути этой любви, и сын желает устранить отца, но боится наказания – кастрации. В ссоре сын убивает отца, но им овладевает чувство вины. Как говорит Фрейд в очерке о Достоевском, «отношение между личностью и отцом как объектом превратилось, сохранив свое содержание, в отношение между Я и Сверх-Я. Новая постановка на второй сцене»⁷. И эта постановка не кончается похоронами и поездкой на отдых, она – навсегда. Она становится судьбой. Практически вся дальнейшая жизнь Макса Вебера получает свое – психоаналитическое – объяснение, если принять во внимание эту постановку «на второй сцене», то есть в области бессознательного. Во-первых, это «страшная болезнь» Вебера. У Достоевского ведь, как известно, своя болезнь; в цитируемом очерке Фрейд называет прямым следствием пережитого им отцеубийства эпилепсию – morbus sacer, «священную болезнь», наложившую свою роковую печать на всю жизнь писателя. Она «священная», потому что в Средние века воспринималась как свидетельство одержимости божественной или демонической силой. Эпилептический припадок в этом смысле, пишет Фрейд, «равноценен наказанию». Я пожелал смерти другому, с которым ранее себя идентифицировал, а теперь я сам стал этим другим и сам умер. Психоанализ утверждает, что этот другой для мальчика обычно отец и именуемый истерией припадок является, таким образом, самонаказанием за пожелание смерти ненавистному отцу. Нетрудно предположить – даже удивительно, насколько это нетрудно, – что припадки Вебера, о которых речь пойдет в следующей главе, являлись формой такого самонаказания. Да, конечно, болезнь Вебера, перевернувшая все его существование, не сопровождалась, как известно, эпилептическими припадками, но в ней наблюдались специфические ночные припадки, родственные эпилептическим, подробно описанные далее (с. 77). И главное, как ни относись критически к средневековым представлениям об одержимости демоническими силами, невозможно пренебречь собственными веберовскими описаниями своих ночных страданий (в передаче Марианны) как «прихода демонов». Разобраться в этом нам еще предстоит.

Две матери Макса Вебера

Но нельзя закончить историю ссоры с отцом, не задав себе и не ответив на еще один вопрос. Архетипическая драма отцеубийства предусматривает наличие трех действующих лиц: отца, матери и сына. А в нашей мизансцене ссоры с отцом задействованы четверо. Когда отец был изгнан, Макс-младший остался с двумя женщинами. Вроде бы понятно, почему там оказалась Елена, она – мать Макса. Но мифологический архетип предполагает троих. И вот вопрос: что там делает Марианна?

В истории молодого Макса Вебера, как она описывается Марианной и представляется из разного рода суждений и писем, остается слишком много темных мест. Прежде всего остаются неизвестными его отношения с эротической стороной жизни. С одной стороны, он представляется крайне страстной натурой, иногда даже не могущей справиться с самим собой (что бы это ни значило: «справиться с самим собой»!). Вот Марианна утверждает, что «ему приходится преодолевать демоническую страсть, которая время от времени с уничтожающей силой прорывается» (МВ, 152) – это когда Макс еще до женитьбы живет в Шарлоттенбурге у матери. И Марианне он говорит в письме, которое мы цитировали: ты не знаешь, как я «мучительно и с меняющимся успехом пытаюсь обуздать страсти, которые природа заложила в меня» (с. 17). Что представляют собой эти демонические страсти, как они «прорываются» и как этот, по выражению Марианны, «колосс» их обуздывает? По общему мнению Елены и Марианны, он их обуздывает силой духа: Елена «видит, как он силой своего духа и напряженной воли сохраняет власть над собой» (Там же). Сколь бы сомнительной ни казалась возможность силой духа и воли совладать с демонами, которых насылает природа («страсти, которые природа заложила в меня»), еще больше поражает противоречие в позиции самого Вебера. Он все время твердит о «резиньяции», об отказе от страстей. Марианне он пишет: «В течение многих лет я не думал, что сердце молодой девушки может принять мою трезвую сущность» (с. 17). Как это нужно понять вместе – «трезвую сущность» человека, одержимого «демоническими страстями»? И дальше совсем загадочно: он ощущал «постепенно вырастающее из темных глубин жизни таинственное чувство, что ему вообще не дано принести счастье женщине» (с. 24).

Всем этим романтическим Марианниным описаниям, конечно, недостает откровенности. Сам Вебер был бы, наверное, в состоянии поставить себе не романтический и не иллюзорный диагноз. Он, например, в «Хозяйстве и обществе» описывал кардинала Лигуори, похожим образом одержимого страстями, и прямо называл его половым неврастеником. Будучи священником, Лигуори учил своих прихожан надевать штаны так, чтобы не касаться при этом половых органов. Правда, это было написано спустя много лет после женитьбы. Природу такой одержимости понимал и Фрейд, который также определял и способ «преодоления» таких проблем; в эссе «Достоевский и отцеубийство», а также и во многих других работах он показывал, что это, конечно, не «дух» и «воля», а онанизм, хотя это только временное преодоление половой одержимости, которое ведет лишь к еще большим внутренним конфликтам. Даже мать Елена видела природу его проблем. Марианна пишет, что она все видела и все правильно понимала: ей нравилось, что ее любимый «старший» жил дома, «и все-таки она от души желала ему уйти из дома и жениться» (МВ, 152). Это никакая не высокая мудрость, а нормальное диктуемое здравым смыслом понимание соответствующих вопросов. Обыденная мудрость учит, что «нервы» вылечиваются у юношей женитьбой, у девушек – замужеством.

Но не так было у Макса Вебера. Заключительный раздел его письма Марианне (с. 26) показывает, что для него женитьба была не способом удовлетворения страстей и редукции демонизма пола к нормальной половой жизни, а, наоборот, способом подавления страстей и восторжествования «принципов». «Если чувство захлестывает тебя, ты должна обуздать его, чтобы трезво управлять собой», учит он невесту. Он сам не обольщался будущим своего брака и учил невесту не обольщаться. «Тяжелое бремя», пишет он, «возлагает жизнь на тебя, ты, непонятое дитя». Бремя это действительно не было легким для Марианны, брак оказался для нее монашеством в миру. О браке Макса и Марианны Вебер писали часто и многие, мимоходом замечая, что Вебер страдал импотенцией, отчего брак был не просто бездетным, но и асексуальным. Даже Википедия не упустила случая отметить, что в браке Веберов не было «даже консумации». Однако новейшие исследования доказывают, что консумация все-таки была. Какой бы глупостью или безвкусицей на первый взгляд это ни казалось, нам еще придется подробнее остановиться на этом вопросе, поскольку эта самая консумация – важнейшая часть любой драмы жизни, в том числе и драмы жизни Макса Вебера. Но отсутствие или присутствие «даже консумации», даже если ее действительно не было, практически ничего не говорит об этом браке. Потому что столько теплоты, нежности, признательности, самоотверженности и близости друг к другу действительно трудно найти в каком-то другом браке. Прежде всего, конечно, со стороны Марианны. Макс отнюдь не всегда в этом отношении был на высоте. Искреннее желание Елены, чтобы ее сын ушел из дома и женился, реализовалось весьма странным образом. Оказалось, что, женившись, он не просто ушел от матери, но и пришел не столько к жене, сколько к другой матери. Макс Вебер всю жизнь жил с мамой. Мы столкнемся в дальнейшем рассказе с причудливыми ситуациями влюбленностей и союзов Макса Вебера с женщинами, при которых Марианна не только не исчезала из ближайшего круга, но, наоборот, оказывалась активной участницей, иногда будто бы даже стороной всех этих человеческих взаимодействий, всегда искренне переживая за Макса, даже помогая ему в удовлетворении его желаний. Иногда это просто невозможно понять и принять с точки зрения любых возможных стандартов поведения в соответствующих социальных ситуациях. Приведу лишь несколько примеров, чтобы читатель понимал, о чем речь. С одной из таких ситуаций мы уже познакомились. Макс Вебер уничтожил отца, защищая честь матери, а через десять с лишним лет уничтожил Коха, защищая честь Марианны. Причем оба раза речь шла даже не о женской чести матери или Марианны, а о социальной чести матери или Марианны как женщин, то есть, так сказать, о сословной чести женщин. Второй пример: Марианна уезжала в Гейдельберге на академический бал, оставляя Макса в квартире с его любовницей, которая была к тому же ее близкой подругой (с. 214). Так мама может уехать на время из дома, чтобы сын мог остаться наедине с подругой. И еще один пример: Марианна (по ее собственным словам) пренебрегла материальной выгодой, способствуя тому, чтобы Макс выбрал Мюнхен, а не Бонн, теряя в деньгах, но становясь ближе к своей возлюбленной (с. 340). Здесь мы видим самоотверженность Марианны, которой нет у жены, но которая есть только у матери.

Когда Вебер уже лежал в постели, будучи смертельно больным, Марианна буквально со слезами на глазах писала возлюбленной своего мужа и своей любимой подруге Эльзе Яффе, чтобы та постаралась не отягощать больного тем, что она (Марианна) будто бы могла усомниться в том, что «является для него хорошей женой» (с. 340). Хорошей матерью, наверное, было бы точнее, но это лишь усугубило бы трагичность жизненного ощущения Марианны Вебер. Вот почему, когда Макс Вебер-младший выгнал отца из дому, с ним остались две женщины, а не одна мать.