bannerbannerbanner
полная версияГлавный герой 2

Леонид Алексеев
Главный герой 2

Полная версия

Дно ананиматора стало опускаться, унося с собой Маринку.

***

Игорь воткнул штекер микрофона и нажал кнопку:

– Хромого и бабу новую на арену!

– Игорь Бовович, но Хромой же тихий, – возразил глухой мужской голос.

– Я в курсе, – холодно отрезал Игорь, – исполнять!

– Игорь Бовович, а Бова Карлович знает? – нерешительно осведомился глухой голос.

– Не знает! Не знает он ничего! – к столу подбежал Краковский-старший.

Игорь отпустил кнопку и наотмашь ударил отца кулаком в лицо. Бова перелетел через соседний стол, звонко приложился головой об пол да так и остался лежать вверх ногами. Игорь снова нажал кнопку.

– Да, он знает, что тебя сейчас уволят. Понял?

– Так точно…

– Без меня не начинать! – Игорь выдернул микрофон.

***

Для зрелищности, тела бойцов не убирали после каждой схватки. Остывающая кровь впитывалась в опилки, источая железистый запах страха и смертной тоски. Публика бесновалась. На трибунах свистели, топали ногами и кричали, требуя начинать следующий бой. Зрители первого ряда свешивались со стены, будто боясь пропустить бойцов, когда их выпустят с разных сторон арены.

В центральной ложе, где обычно сидели министры, наивно надеясь остаться неузнанными, появился Игорь. Он махнул рукой и поднялась решётка, открывая правый выход на ристалище. Под вопли и гиканье толпы вытолкнули Хромого. Решётка опустилась. Павел прижался к стене, закрывая лицо ладонями. Игорь махнул левой рукой и открылся противоположный от Хромого выход. Люди на трибунах сходили с ума. Рвали на себе одежду и кидали её на арену. На первом ряду некоторые только чудом не падали со стены.

На арену выбежала разъярённая Маринка. Голая, в синяках и кровоточащих царапинах, она, не останавливаясь, пробежала несколько метров вдоль стены, подпрыгнула и схватила одного из свисающих зрителей за голову. Раззява и охнуть не успел, как шмякнулся во влажные багровые опилки. Маринка мячиком отпружинила рядом и, приземляясь второй раз, пробила зрителю грудь коленом. Несчастный вылупил глаза, пытаясь вдохнуть, но только плевался кровью. Маринка схватила его за горло и рванула с такой силой, что вместе с кадыком в руке остался кусок трахеи. Толпа взревела. Люди ринулись к борту посмотреть на расправу. Спутница растерзанного бедолаги упала в обморок, и толпа её затоптала. Маринка загнала руку по локоть в шею жертвы, но вдруг замерла, медленно обернулась и посмотрела на Хромого.

Он опустил руки и смотрел на неё невинными телячьими глазами. В них не было ни страха, ни мольбы о пощаде. Только зияющая чёрная бездна. Выбрасывая из-под ног фонтаны опилок, Маринка подбежала и прыгнула на Павла, обхватила его торс ногами, и уже припала зубами к шее, но внезапно он обнял её, и они оба замерли.

Толпа от неожиданности притихла.

В ложу ворвался Бова.

– Сынок, уходим! – задыхаясь, крикнул он. – Полиция! Облава!

– Мари-инка! – Игорь не отрываясь смотрел на арену.

Щёлкнул магнитный замок двери.

– Чёрт! Нет! – Бова ударил в дверь плечом. – Игорь вылезай из ложи, живо!

Бова вскочил на ограждение, но не удержался на мягкой обивке и рухнул на трибуну. Обалдевшие от неординарного представления зрители ахнули и выжидательно уставились на корчащегося от боли Бову.

***

– Маринка! – Хромого распирало ликование. – Я счастлив!

– Павел Валентинович! – глаза перепачканной кровью Маринки лучились радостью.

– Вот и ответ, – прошептал Хромой. – Вот и твоя связь с полом.

– Какая моя связь? – Маринка откинула голову и, улыбаясь во весь рот, вдохнула полной грудью.

– Целостная личность – это пара. «Бог сотворил человека, по подобию Божию создал его, мужчину и женщину сотворил их, и благословил их, и нарек им имя: человек, в день сотворения их».

– И цельная душа нерушима, – блаженно пропела Маринка, – и личности в паре восстанавливаются мгновенно.

– Господи, мы убили столько людей! – Лицо Хромого исказилось ужасом.

– Они всего на всего нуждались в любви. – Маринка опустила голову и упёрлась лбом в лоб Павла. – Как же мы теперь будем жить?

Хромой посмотрел на трибуну, увидел выпавшего из ложи Бову и отрывисто произнёс:

– Мы-не-бу-дем…

И с потолка ударили струи серной кислоты.

Бабочка

– Вы что идиоты? – возмущался гастроэнтеролог Лазарь Моисеевич – седой маленький старичок.

– Да как-то жалко его было. Он так просил… – Евгений Семёнович, бывалый водитель автобуса, положил руку на пузо и виновато смотрел на доктора.

– И что вы ему отдали? – Лазарь Моисеевич решительно настроился на перевоспитание пациентов.

– Костюм спортивный, – смутился Семёныч.

– Ботинки ему дал и денег на бутылку, – пробурчал Борис Фёдорович, отводя глаза. Социальный статус и профессия Бориса так и остались неизвестными – одно слово: мутный тип.

Моисеич посмотрел на Лёху и вопросительно приподнял голову.

– Тоже денег, – решительно сказал тот и поспешил уточнить: – На сигареты.

– Придурки! Он же уголовник! Кому вы поверили?!

– Да, Моисеич, ты прав, – Семёныч чесал затылок. – Дали маху.

– Да вернется Серёга! Может, его в милицию забрали, – постарался убедительно сказать Лёха и с нарочитым пафосом добавил: – Я в него верю!

Лёха, аспирант-технарь, был самым молодым из них. Упёртым наивным максималистом. Его научрук не раз напоминал, пестуя будущего учёного, что поспешные выводы особенно опасны, когда чувствуешь стопроцентную правоту и ясность.

Лазарь метнул в Лёху молнию уничижающего взгляда и продолжил распекать Семёныча:

– Женя, но ты-то?! Взрослый же мужик! Тьфу! На бутылку! Желудочники, мать…

Лазарь Моисеевич развернулся и исполненный презрения к нам – недотепам из двести шестнадцатой палаты – вышел в коридор, хлопнув дверью.

Мы сидели на койках и смотрели, как за окном август жадно догуливает последние дни. Семёныч в душе оплакивал костюм, ему еще предстояло объяснять жене этот приступ человеколюбия. Борис насупил мохнатые брови и вперился вдаль, пытаясь разглядеть то ли улыбнувшийся ему пузырь, то ли ушедшие в его ботинках десять тысяч. А Лёха, созерцая взволнованные тополя, гордился своей твёрдой уверенностью в победе добра. Наверное, это было несложно, отдав бывшему урке, как он сам себя называл, денег всего-то на пару пачек «Явы».

Как и большинство севших за валюту, Сергей хотел только хорошего. Он собирался устроить у себя под Камышиным рыбную ферму и разводить карпа. Но по неосторожности в бурном водовороте накопления начального капитала прикупил сотню долларов. И, совершенно закономерно для того времени, поймал «бабочку» – получил пять лет по статье 88 УК РСФСР «Нарушение правил о валютных операциях». Новая страна сама рождалась, как бабочка из умирающего кокона Союза. Частое изменение законов на фоне политических метаний вело к юридической неразберихе. Статья за валюту становилась всё легче, а вскоре и вовсе исчезла. Серёгу могли уже через два года выпустить, но освободили только через три, и весь срок он «чалился в крытке» – в Бутырке. В камере, где томились еще нескольку десятков заключенных, где спали и ели по очереди, где беспрерывно испражнялись тут же в углу.

Лёха недоумевал, как человек после трех лет в таких чудовищных условиях не замкнулся в себе, свободно общался с любым собеседником и вписывался в любую компанию? Где-то был вежлив, где-то строг, где-то не без юмора разрешал двусмысленность ситуации тюремной «мудростью». Вещей у Серёги не было. Ходил он в больничной застиранной фланелевой пижаме синего цвета. Но не брал себе ничего, что, бывало, оставалось от выписанных больных. Говорил: «Это на общак». Лет тридцати от роду, ростом он не отличался, худой, с глазами такими же черными, как и волосы. На чеченца смахивал.

Когда Серёгу освободили, он первым делом отправился к другу, с которым они год просидели вместе. Выпили, позабавились с дворовыми шлюхами. И зашел к ним, на свою беду, сосед – парень, примерно их ровесник. Тяпнул с ними. О чём уж зашел разговор, никто после так и не вспомнил, да только сосед этот Серёге в правую сторону груди засадил кухонный нож. Да ещё под углом, сверху вниз. Чудом легкое не задел. Вот так Сергей, в чем мать родила, и загремел в больничку. А когда немного поправился, приспичило ему за документами и за одеждой к этому своему другу-собутыльнику съездить. На эту-то поездку его и благословили всей палатой, кто чем мог. Всего-то, по его словам, на несколько часов. А говорил он очень убедительно. Как-то одному сказал: «Оставь телевизор на общак!» Так тот выписался, а телек еще на неделю оставил.

Лёха верил в Серёгино возвращение ровно до раздачи утренних градусников. Как только градусники унесли, молодой сел в кровати и выпалил от души:

– Вот ведь сволочь!

Мужики разочаровано помычали, посопели, и начался обычный больничный день. К Семёнычу приходила жена – женщина, напоминавшая не то товароведа, не то директора школы. Они ходили туда-сюда по отделению, и он ей басни нашёптывал. К Борису – сын. Сын крутил пальцем у виска, а Фёдорыч часто моргал и кивал. Лёха силился читать заумную книжку, но засыпал на половине страницы.

После обеда, когда доверчивые больные уже смирились с потерями и сделали выводы о вреде мягкосердия, дверь в палату приоткрылась. Первым показался большой белый полиэтиленовый пакет, и послышался заискивающий голос:

– Мужики, только сильно не бейте!

Следом за пакетом появился Серёга с виноватой улыбкой. Палата минут на десять превратилась в рай для составителя морфологического словаря русского мата. Потом разбирали содержимое пакета, и воцарилось новогоднее ликование.

Как и предполагал Лёха, Сергей без документов попал в милицию. В то время шла Первая чеченская, и у парня, смахивающего на кавказца, не было шансов остаться незамеченным. Серёга позвонил другу, тот приехал с паспортом и все обошлось.

– Навестили фрайера, который меня подрезал, – рассказывал Сергей, переодеваясь в пижаму. – Он мне тачку отдаёт. Аппаратура у него ничё была. Мы ее пока к корешу перенесли.

 

– Как это «отдает»? – учёному Лёхе надо было обязательно понять все нюансы.

– Ну, я же на него заяву не писал. Так, затрём втихаря.

– Интересно, и как происходила эта процедура передачи имущества? – полушутя, Лёха продолжал выяснять подробности.

– Мы его мудохали весь вечер. Жену его заперли на кухне. Сказали, что, если будет шухерить, мы его вообще замочим. Она вся в соплях так и просидела до ночи у помойки. А ему мы ещё руку сломали в ванной. Он там плакал и звонил, что квартиру отдаст. Но ребенок у него – без мазы.

Интерес учёного улетучился, оставив внутри мерзкий холод. Больше не хотелось ни шутить, ни вдаваться в детали. Лёха вдруг понял, что не слышит в рассказе Сергея эмоций. Он и не сожалел о случившемся, и не радовался. Абсолютное равнодушие. Так мясорубка равнодушна к кускам мяса, попавшим на её шнек. Просто так надо. На самом деле Сергей не был вежлив, не был дружелюбен, не был щедр. Он просто менял маски. В тюрьме он научился чувствовать момент и быстро выбирать нужную. Это стало его спасением. В этом умении он спрятался, как амёба в цисте, и пережил три страшных года заключения. Обычные же человеческие эмоции были умерщвлены, как прямая угроза жизни.

В дверях появился Моисеич:

– Так, Сергей…

– Ваш кабанчик заслан в лучшем виде, Лазарь Моисеич! – неожиданно отрапортовал Серёга.

Моисеич испуганно оглядел пациентов, пытаясь прочитать на их вытянувшихся лицах, глубину понимания сказанного. Семёныч хохотнул и нарочито закашлялся. Сквозь вялую дундуковатость Бориса не разобрать было его реакции. Лёха закусил губу. Доктор сунул руки в карманы халата и, закатив глаза, простонал:

– В манипуляционную, бегом! Два дня уже без перевязки.

Кому и куда Лазарь отправил с Серёгиной помощью посылку так и осталось тайной, зато стало ясно почему его долгое отсутствие Моисеичу «сделало нервы».

Ветер глубины

Знаешь, сегодня я поняла наконец: они сделали из меня наживку! Ну почему ты не захотел в горы? Медовый месяц в Альпах – красота же! Мне нравится в горах. Помнишь зорбы на Войновке? Накатались тогда на Масленицу… Но я как верная жена поехала за тобой в Полинезию. Трое суток без малого летели. Тюмень – Москва – Стамбул – Франкфурт – Сан-Франциско – Лос-Анжелес – Папеэте – Бора-Бора. Мир посмотрели из окон аэропортов, с Любой и Женей познакомились на последнем перелёте.

Заманил ты меня виртуозно, нечего сказать. Мол: когда ты ещё увидишь такую природу?! Это-де не по учебнику школьников биологии учить! А преподавай я математику, как Сонька, куда бы ты меня повёз? Ладно, ты же Соньку не любишь…

Красота, ещё бы! Зелёные островки моту. Бунгало прямо над голубой водой лагуны. Столики со свечами и плетёные кресла под чернильным небом и пальмы с подсветкой. Восходы и закаты над океаном – такие же волнующие, как сладкие экзотические коктейли.

Рядом со стойкой администратора большой аквариум с разными светящимися тварюшками – рыбками, рачками, медузками. Я чуть не прыгала от восторга. Сотрудник отеля – парень шоколадного цвета, черноволосый и с приплюснутым носом в пол-лица, как все они тут, провожал нас в бунгало и лопотал без умолку. Женя перевёл. Проныра предлагал частные экскурсии – смотреть биолюминесценцию непосредственно в океане. Я спросила:

– Нырять, наверное, придётся, это ж уметь надо, и костюмы нужны, ласты там, всякое…

Женя мои слова передал, а тот руками замахал:

– Они, – говорит, – сами на поверхность поднимаются.

Люба обещала одолжить нам одни очки для плавания – у них с собой двое было. Договорились через день поехать. Мы с тобой, Люба с Женей и французская пара. Представляешь, имена вылетели из головы напрочь. Ты всё вглядывался во француженку, я тебя даже стукнула. А ты мне:

– Не пойму, чего все француженками бредят? Зацепиться даже не за что.

Тут уж я из женской солидарности за неё заступилась:

– Посмотри, как она изящно шляпку из пальмовых листьев двумя пальчиками придерживает.

Ты только фыркнул: – Потому что у неё руки в креме.

Туземцы везли нас часа четыре. – Надеюсь, – сказал ты, – свет из бездны стоит потраченного времени. Широконосые улыбались и хитро переглядывались. «Готовят сюрприз», – подумала я. У них то ли катер, то ли моторная лодка большая – я не разбираюсь. Ты тоже только плечами пожал. Но и снаружи красивый кораблик – свежевыкрашенный, белый с красными полосами по бортам, и внутри чисто. Сиденья удобные. Открытая палуба – пусть небольшая, но вшестером не тесно стоять. Французики на носу примостились и целовались всю дорогу. Местные вдвоём управлялись. Здоровые такие крепыши. Постарше, с проседью, – за капитана, а второй, средних лет, матросил и нами командовал. Ближе к месту он выволок на палубу насос навроде автомобильного с проводом, перемотанным в нескольких местах изолентой, и надул три небольшие лодки – по форме как каноэ. Ты пошутил, мол, теперь пойдём три часа на байдарках. Французы напряглись, но молодой успокоил:

– Так, – говорит, – круче: контакт ближе и впечатления ярче.

И улыбался радушно, по-детски даже. Взял весло, ногами пружинит и орудует им в воздухе. Женя перевёл, что садиться и грести надо, как он показывает.

Дело уже к вечеру. Коричневые верзилы остановили катер, посадили нас в лодки и велели отплыть на четверть мили. Ты сказал, это метров четыреста пятьдесят. Мы с тобой отчалили последними. Смеялись ещё, что нам света не достанется. Гребли-гребли, засомневались, оборачиваемся – и мы с тобой, и ребята впереди тоже. Местные руками машут, мол: вперёд!

У французов первых вокруг лодки рябь на воде пошла сначала цветными чёрточками, а после засветилась блюдцами. Потом и у Любы с Женей под дном полыхнуло. Мы с тобой за борт выглянули, а под нами всё как будто в зелёных ветках на белом матовом фоне. Тут ребята закричали. Я не успела голову поднять, а ты уже всё понял. Вытолкнул меня из лодки в сторону катера туземцев. – Плыви, – кричал, – плыви, не оглядывайся.

Я бултыхалась, захлёбывалась, но постепенно поймала ритм и поплыла сажёнками. Шлёпанцы свалились с ног. Катер почему-то оказался ко мне кормой и уменьшался. В сумерках водная рябь мерцала оттенками зелёного, голубого и розового. Юбка сарафана отяжелела и путалась в ногах. Я выбилась из сил и обречённо опустила голову в воду. Медузы размером с парашюты висели повсюду на разной глубине. У одних внутри куполов светились изломанные, как молнии, линии, другие не светились, но тени очерчивали в них мерзко-рыхлые внутренности. Стропы-щупальца у одних висели неподвижно, у других извивались. На контрасте со светом вода почернела. Я услышала гул тысяч автомобилей, несущихся за далёкой стеной неведомого тоннеля. Позже я назвала этот звук ветром глубины.

Я подняла голову, пересиливая оцепенение, и огляделась. Ни лодок, ни катера. Стала кричать, звала тебя, и ногой наткнулась на склизкую мякоть. Завизжала и против желания ушла под воду. Подо мной колыхался необъятный купол медузы. Из него сквозь белёсое прозрачное желе смотрела мёртвая Люба.

Я молотила руками что было сил, лишь бы уплыть подальше. Задыхалась и глотала воду пока не поняла, что плаваю кругами. На фоне заходящего солнца увидела торчащие из воды непонятные штуковины – как силуэты червяков. Поплыла к ним не раздумывая. После уже я поняла, что это были изогнутые выхлопные трубы. Они торчали из конструкции, которую мы обычно принимаем за трубу корабля. Металлический короб высотой с пятиэтажку. Синие стены с белой горизонтальной полосой и буквами «FT» на ней. Я проплыла вокруг и нашла на одной из стенок решётки. Вскарабкалась по ним метра на два, перевалила через бортик и упала на металлический пол между «червяками», которые высотой оказались больше моего роста. Стемнело. Хотелось пить.

Я даже ненадолго заснула. Ночью проснулась, молилась и просила Солнце скорее взойти, слушала гулкий плеск волн под полом и металлический стон мёртвого корабля. «Моего корабля», как я теперь его называю.

Утром я увидела в толще воды, какой он огромный! Длинный, как улица Пятьдесят лет Октября и высотой с «Петра Столыпина» на ней. Представляешь? Передо мной на небольшой глубине видна рубка, а ниже угадывается и уходит вперёд, теряясь из виду, пустая палуба красного цвета. Позади – корма, и под углом к ней стоит оранжевая спасательная шлюпка.

Тут появилась «твоя» медуза. Она и на следующий день приплывала. Дрейфовала у самой поверхности, пуская по воде круги макушкой купола. Я не могла смотреть на твоё обожжённое лицо и не смотреть не могла. Неужели медуза осознавала мою немощь? От этой мысли слабнут колени. Ты под куполом медузы – как в том зорбе…

Днём подошёл пассажирский пароход. Он сначала терялся на горизонте корявым пятном. Наверное, меня заметили и поспешили на помощь. Люди стояли на двух палубах и махали мне. Я заплакала. Спустили шлюпку с моряками. Они завели мотор, но не успели тронуться с места, как перед ними всплыла медуза. Они ещё и так могут – выпучилась над водой на полкупола. Потом ещё две по бокам. Лодку я за ними уже не видела. От медузьих куполов пошла волна, и сквозь неё забрезжил нежно-зелёный свет – медузы скапливались под пароходом. Они набились так плотно, что пароход окутало яркое сияние зелёных, голубых и розовых оттенков. Люди перегибались через лееры и стояли как заколдованные. Я кричала им, махала руками, чтобы уходили, но они так и не сдвинулись с места. Поле из медуз окружило и судно, и лодку. Медузы вытеснили из-под парохода воду, он дрогнул и провалился носом вперёд. Я спряталась и смотрела из-за трубы на гаснущие один за другим огоньки медуз. На поверхность всплыли вещи пассажиров, обрывки канатов и разное плавучее барахло. Посреди всего хлама моё сознание будто красными крестами помечало бутылки с водой. Сердце останавливалось, стоило только представить, что сейчас творится на глубине, но жажда победила. Я разделась, оторвала от сарафана юбку и прыгнула с ней в воду. Пароход в облаке пузырей медленно опускался на дно. Людей медузы обвивали щупальцами и тянули под купола. Счастливцы уже утонули, другие ещё бесполезно бились, с ужасом и надеждой стремясь к поверхности. Я вынырнула собрала несколько бутылок с водой в юбку сарафана, взяв её за четыре угла, и как ошпаренная бросилась назад. Плыть с торбой неудобно, сил и так не осталось, я барахталась и материлась, сплёвывая солёную воду. На очередном роздыхе посмотрела вниз. Мой корабль зарылся правым бортом в пологий склон подводной горы. Вокруг виднелись другие утонувшие суда – разных размеров, но меньше моего. Некоторые совсем «свежие», другие – облепленные ракушками и водорослями. Медузы повсюду. Вокруг тех, что с трупами в куполе, роится мелкая рыбёшка, и другие медузы – пустые – охотятся на неё.

Поднять все бутылки разом оказалось невозможным. Ладно не было сил, хуже – не хватало рук. Одну бутылку выпила в воде, одну маленькую сунула в лифчик купальника, а юбку с остальными привязала к решётке. Поднялась, рухнула и заснула.

Ночью разыгрался шторм. Волны в темноте нет-нет да и накрывали меня вместе с трубами. Я забилась в угол, нашла на полу скобу неизвестного назначения и вцепилась в неё мёртвой хваткой. Каждый удар океана отдавался подо мной болезненным стоном тысяч тонн стали. Я жмурилась до боли и скорбела о потерянной воде.

К утру ненастье улеглось. Я выглянула за борт. Тряпку с бутылками, понятно, смыло. Но – я даже вздрогнула – спасательная шлюпка отцепилась и всплыла носом вверх. За корму её удерживала то ли цепь, то ли трос – из-за ряби не разобрать было. Шлюпка герметичная, два больших люка сверху корпуса остались под водой, а маленький на носу колыхался на воздухе. Я сразу в воду, даже не посмотрела, где медузы. На шлюпку еле взобралась. Хорошо, по корпусу идут трубки металлические – может, поручни даже. Но два раза всё равно падала. Руки ободрала, бровь разбила и ноготь на ноге выдрала с корнем. Орала как резаная. На кровь приплыли акулы. Рыскают, по-хозяйски рылами носастыми тычутся всюду. Одну медузы задушили, одна сбежала, а две остались крутиться вокруг антенны над рубкой моего корабля – там мелко для медуз, не достанут.

Кое-как повернула ручки на люке и открыла его. Внутри – кресла спинками как раз к носу и ремни безопасности на них. Встала на спинку ближайшего кресла и люк за собой накрепко закрыла. Спустилась ниже. Чего только в шлюпке нет! И вода, и еда, и оборудование непонятное, но очень красивое, и верёвки, и одежда. Я поела, напилась, стала осматриваться и всё подряд трогать. Нашла гидрокостюм и, главное, аптечку. Слазила в рубку – там отдельное кресло и руль. Спустилась в самый низ, среди разных штуковин дёрнула за трос, снаружи скрежетнуло железо. Шлюпка отделилась от корабля, вынырнула и встала в нормальное положение. Я упала навзничь и стукнулась затылком. Посмотрела в иллюминатор. Шлюпка по инерции медленно удалялась от моего корабля. Я снова влезла в рубку. Из приборной панели торчал ключ, прикованный к корпусу стальным тросиком. Я, ликуя, повернула ключ. Невидимый механизм переместился плавно, с приятной натужностью и… Ничего не произошло. Ни шороха, ни чиха, ни одна лампочка не загорелась.

 

Снаружи вспыхнуло голубовато-зеленое свечение. Через секунду-другую шлюпка полетела вниз, скользя по светящейся белёсой массе. Вода сверху сомкнулась, поток закрутил шлюпку и бросил её вбок, но она выровнялась, приподняла нос и выскочила на поверхность. Отплыла ещё дальше от моего корабля и остановилась, покачиваясь из стороны в сторону. Я порывалась выбраться и плыть обратно к моему кораблю, но вовремя вспомнила про акул.

Медузы раз за разом пытались утопить шлюпку, но она выстреливала из воды как поплавок. Я плакала и кричала медузам:

– Вы дуры! Дуры проклятые! Всё я поняла про вас. Научились охотиться на любопытного человека, да? Включили его в свой рацион? Хотели из меня сделать приманку, чтобы люди шли мне на помощь, а вы их жрали? Вот вам! Вот вам! – стучала я фигой в иллюминаторы. – И местные дикари пусть подавятся нашими деньгами и моими серьгами и кольцом!

Шлюпка снова ушла под воду, но уже медленнее и не всплыла, как раньше. Я увидела далёкие очертания моего корабля и поняла, что погружаюсь. Щупальца перехлёстывали иллюминаторы. Толща воды быстро темнела. По стенам шлюпки побежали разноцветные блики. Исчезли звуки. Потом корпус загудел похрустывая. По стёклам побежали со звуком истираемого песка паутинки трещин…

Спасибо, что ты пришёл ко мне и привёл маму и Соньку. Мне с вами ничего не страшно. Теперь мы вместе будем слушать ветер глубины.

Рейтинг@Mail.ru