Эрик Ван Ластбадер
Черное сердце
Помещение было слабо освещено, сюда не доносились уличные шумы. Причудливые тени создавали затейливый трехмерный ландшафт.
– Je ne crois rien а се qu'elle dit. Son amant s'est fait tue; elle en est completement hysterique[7], – сказал молодой человек. Он говорил по-французски без всякого акцента, для него говорить по-французски было явно естественнее, чем по-английски. Даже в полутьме было заметно, что кожа у него смуглая.
Могло показаться, что он разговаривает сам с собой, размышляет вслух. Но ему ответил второй голос:
– Non, au contraire, je crois qu'elle est au courant... de quelque chose[8].
Этот второй голос был бесплотен, казалось, он исходит из стен, из сердца здания. Но затем в кожаном кресле, стоявшем рядом с молодым человеком, шевельнулся какой-то сгусток тени, и в слабом свете возникла чья-то резко очерченная скула.
Судя по тому, где она появилась, можно было заключить, что принадлежит она человеку высокому, а поскольку на этой скуле не было заметно никаких намеков на жировые отложения, человек скорее всего был строен, даже тощ. Отраженный от металлических частей аппаратуры свет упал на тонкие длинные руки, спокойно лежащие на полированном-красном дереве подлокотников. Странное сочетание: наманикюренные ногти и загрубевшие костяшки.
– А что она может знать? – молодой человек бесшумно прошелся по комнате – так мог двигаться только профессионал. – Помыслите логически.
– Твое камбоджийское мышление в сочетании с логикой французского языка утрачивает свою особую природу. Да, логика подсказывает, что она ничего не видела. Но все же я верю ей, когда она говорит, что что-то почувствовала, – произнес голос.
– Это невозможно, – молодой человек встал перед креслом на колени. – Я был невидим.
– Невидим, да. Но не неощутим. Она почувствовала тебя, и что именно может выплыть на поверхность ее сознания, мы определить не в состоянии, – человек в кресле сжал кулаки. Голос был глубоким, звучным, юноша ему поверил.
Кулаки проделали ряд упражнений на изометрические нагрузки.
– Человеческий мозг – лучший компьютер, всегда им был и всегда им будет. Вот почему программу компьютерам составляет человек, и иного не дано. Но мозг по-прежнему остается для нас тайной, для всех нас. – Завершив упражнение, ладони спокойно легли друг на друга. – Сегодня она может ничего не знать. Но она подозревает. Где-то внутри нее сидит насторожившийся зверь, как сидит он, несмотря на миллионы лет, в каждом из нас, и этот зверь пометил тебя. И он узнает метку, завтра, послезавтра, или позже, и что тогда? Можешь ты ответить мне?
Молодой человек вглядывался в глаза собеседника. А затем склонил голову. В это мгновение в комнате еще сильнее запахло восточными курениями, словно ворвался ветер дальних стран и древних веков.
– Ученик почитает учителя, – забормотал молодой человек. – Подчиняется ему, выказывает свое уважение словами и деяниями, внимает мудрости учителя.
Темная фигура восстала из кресла, будто вздыбленный ветром непобедимый парус. Теперь между ним и юношей расстояние было не больше дюйма, и тот, кто был старше, возвышался над молодым человеком, словно башня. Казалось, он подавляет своим величием.
– Черт побери! – воскликнул тот, кто был старше. – Хватит пичкать меня этой буддистской чепухой! Если у тебя есть, что возразить – так и говори. И прекрати прятаться за всей этой белибердой, которую в тебя вдолбил в Пномпене тот старый хрыч!
Молодой человек снова наклонил голову, как ребенок, который признает справедливость родительской нотации.
– Pardonnez-moi, – прошелестел он, словно слабая тростинка на ветру.
Высокий отреагировал скорее на тон, чем на слова, и расслабился.
– Ладно, ладно, – его рука обвилась вокруг плеч молодого человека. – А теперь, Киеу, – произнесен, мягко, – расскажи мне, что ты об этом думаешь.
Они направились к шторе, закрывавшей высокое створчатое окно. Шагали в одном ритме, будто в такт невидимому метроному – их ход был похож на ритуал, совершавшийся бессчетное число раз.
Молодой человек заговорил:
– Мы оба прослушали пленку. И я по-прежнему уверен, что она ничего не поняла, – слабый свет улицы отразился в его черных глазах, стали видны необычно широкие скулы, мягкие полные губы. В этом спокойном лице была какая-то чувственная красота, она не могла не привлекать. – Я был там, и могу не колеблясь сказать, что она меня не видела. Не могла видеть. Когда я нанес удар, она была... занята другим. – Он протянул руку и погладил плотную, цвета слоновой кости ткань шторы. – Вы же знаете, секс сводит все человеческие ощущения к одному.
Высокий слушал молодого человека, но продолжал думать о том, что сказала женщина. «Не знаю, что...» Он-то знал, что именно, точнее, кого именно она почувствовала.
Он сжал плечи молодого человека.
– Ты так долго был вдали от меня, Киеу, – теперь его голос казался легким, словно отблеск плывущего по воде света. – Сначала ты учился в Высшей коммерческой школе в Париже, потом Женева, Висбаден, Гонконг, где ты занимался... менее традиционными науками. Как много миновало со времени «Операции Султан», верно? – Он с нежностью глянул на юношу. – Теперь ты готов. Мы оба готовы. И события идут с нами в ногу... Час настал.
Высокий поднял взор к потолку, на котором, словно блики свечей, играли пятна света от проезжавших по улице автомобилей.
– В утренней газете я прочел о кончине бедного сенатора Берки. Написано, что его дом был также ограблен. Хорошо! Наказание не останется незамеченным для его... бывших коллег. Никто из них не посмеет ступить теперь на путь, по которому шел он. Так что, – он стиснул руки, – мы абсолютно прикрыты. У нас стопроцентная безопасность. Но теперь мне пришло в голову, что эта женщина может стать миной с часовым механизмом.
– Даже если она вспомнит, – возразил Киеу, – она не сможет нам навредить.
– Возможно, – согласился высокий. – Но тот человек, Трейси Ричтер, это совсем другая история. Нам с тобой надо соблюдать осторожность, – он снова взглянул в окно. Сырой туман смочил улицы, словно их лизнул язык Бога. – Сейчас он еще дремлет, и я хотел бы, чтобы он оставался в дреме. Но если наступит миг и он проснется, мне придется разобраться с ним. Пойми меня: я не хочу ничего предпринимать, пока это не станет неизбежным... Вот почему я не желаю, чтобы эта женщина, Монсеррат, тревожила его своими подозрениями, какими бы смутными они ни были... Сейчас мы не можем рисковать. Сейчас, когда мы набрали силу, мы стали уязвимее. Я не хочу никаких случайностей. Я... Мы пошли на риск и жертвы. Годы научили меня не рисковать понапрасну. Риска следует избегать.
И в этот миг в комнате возникла какое-то силовое поле. Казалось, его вызвал высокий человек, произнеся древнее, неведомое заклинание, и из заклинания соткалась тьма, более глубокая, чем ночь.
Юноша с черными глазами, глазами хищника, отстранился. Киеу сказал то, что должен был сказать, и его сердце наполнилось покоем – решения принимает не он.
Глаза высокого медленно закрылись, словно он отгородил себя от силового поля. Он глубоко вздохнул, на пять секунд задержал дыхание, затем выпустил воздух через приоткрытые губы. Во тьме блеснули зубы. Прана.
– Это похоже на камушек, брошенный в тихую воду, облагодетельствованную отражением. И вот в воде возникают маленькие волны, поднимается муть, которая портит совершенство отражения, – человек говорил тихо, но голос его заполнял все пространство. – Кто может предвидеть последствия?
Он умолк, и силовое поле стало еще более ощутимым. Казалось, воздух вибрирует темной энергией. Киеу уже почти подошел к двери.
– Награда власти не для робких. – Высокий человек дышал медленно и глубоко. – И единственный способ избежать кругов на воде – убрать камешек, их потенциальный источник.
Человек вновь повернулся к окну и услышал, как за его спиной мягко отворилась и затворилась дверь. Спокойствие медленно возвращалось к нему.
* * *
Некоторые мужчины убегают в бары, некоторые – на природу. А когда Туэйт чувствовал, что больше не в силах выносить напряжение, в которое он сам себя вгонял, он шел к Мелоди. Для него это было способом скрыться, исчезнуть с лица земли.
У нее была квартира на последнем, шестом этаже в доме на Одиннадцатой улице, неподалеку от Четвертой авеню. Квартира казалась огромной. Мелоди выкрасила стены в черный цвет, и по ночам, когда потолок и мебель играли сине-серыми тенями, квартира напоминала Туэйту очень удобную пещеру.
Он позвонил в парадное, она, нажав у себя кнопку, открыла замок, и он вошел в старый скрипучий лифт с проволочной сеткой. Он устало массировал переносицу. Встреча с Ричтером прошла не так, как он поначалу себе представлял. Каким-то образом он утратил инициативу. Его сбил с толку этот дикий звук и легкость, с которой Ричтер расшвырял четверых, словно бы люди были легкими, как перышки. Туэйт вздрогнул, будто отгоняя дурной сон.
Мелоди, в наскоро накинутом красном кимоно, ждала его в дверях. Это была узкобедрая женщина с маленькой грудью. Черные прямые волосы свисали почти до поясницы.
Узкое лицо, маленький подбородок, тонкий нос с изящно вырезанными ноздрями. Она ни в коей мере не могла претендовать на звание классической красавицы, подумал Туэйт, зато у нее было много других чудесных достоинств.
– Что ты здесь делаешь, Дуг? – в ее голосе звучали отголоски иных языков, если быть точным, одиннадцати, включая русский, японский и по меньшей мере три диалекта китайского – это был ее способ времяпрепровождения: она гордилась умением говорить на основных языках мира.
– А ты как думаешь? – резко произнес он. – Я просто захотел прийти.
Он двинулся к Мелоди, но она уперлась рукой ему в грудь и покачала головой.
– Сейчас не время. Я...
– Глупости! – Вот так вот, выкинули из дела, и пойти некуда! Ну и ладно!
Он попытался отстранить ее. Мелоди сопротивлялась.
– Дуг, постарайся понять...
– Мы договаривались, – он не собирался понимать.
– Я знаю, но это не означает, что ты можешь являться в любое время, когда тебе...
– Да мне плевать, пусть у тебя хоть принц Уэльский сидит! – гаркнул он, вталкивал ее в квартиру. – Скажи ему, пусть убирается.
Мелоди захлопнула дверь и смерила его долгим взглядом.
– Господи, – прошептала она, затем, чуть громче: – Лучшее, что ты можешь сделать – исчезнуть.
Туэйт молча прошел через гостиную, повернул налево, в кухню. Открыл холодильник, оглядел полки, и только тогда понял, что есть ему совсем не хочется. Он рухнул на стул и, уперев локти в стеклянную столешницу, положил голову на руки. Странно, подумал он, но в последние дни у него совсем пропал аппетит. И вот сегодня, к примеру... Какого черта он делает здесь, в квартире шлюхи, когда ему следует быть либо на работе, либо дома?
Он услышал тихие голоса, потом стук затворяемой двери. Он старался ни о чем не думать – так было легче. Мелоди ворвалась в кухню и принялась швырять в раковину сковородки и кастрюли – совсем как разъяренная домохозяйка.
– Ты просто скотина, ты знаешь об этом? Даже не представляю, как я могла вляпаться в такую историю.
– Ты трахаешься с мужиками за деньги, ты что, забыла? – злобно ляпнул Туэйт и тут же пожалел об этом. Мелоди повернулась к нему, щеки ее горели.
– Да. Но я та, к которой приходишь ты, Дуг! Так что тебе удобнее было бы забыть об этом. Почему ты не идешь домой к жене и детям?
Он прижал пальцы к глазам, пока под закрытыми веками не появились белые круги.
– Прости, – сказал он, тихо. – Я не ожидал, что у тебя кто-то будет, вот и все.
– Да, а что ты ожидал?
Он взглянул на нее снизу вверх:
– Я об этом просто не подумал. Все в порядке?
– Нет, – сказала она, подходя к нему. – Все не в порядке. У тебя со мной те же отношения, что и с другими в этом городе, как я понимаю, только с меня ты берешь не деньгами. Хорошо, я это принимаю. У меня нет выбора. Но если дело доходит до того, что ты разгоняешь моих клиентов, тех, на ком я зарабатываю, мне следует провести четкую черту.
– Только не говори мне, где проводить черту! – заорал он и так резко вскочил, что она отпрянула. – Я устанавливаю правила! Я здесь хозяин и господин, и если ты в этом хоть на минуту усомнишься, я отволоку тебя в участок и посажу за решетку!
– И все себе испортишь? – Она тоже повысила голос. – Не смеши меня. Тебе здесь нравится, тебе здесь хорошо. Еще бы, бесплатные радости! Да здесь ты их получаешь куда больше, чем дома!
– А это не твое дело! – орал он. – Я тебя больше предупреждать не буду!
– Я устала от твоих предупреждений. Я устала от тебя, Туэйт. Оставь меня в покое, слышишь? Я буду отдавать тебе процент от заработка, как все остальные. А ты трахай кого-нибудь еще.
– Черт тебя побери! – он кинулся к ней из-за стола.
– Что такое? – дразнила она. – Я предлагаю тебе часть выручки. Разве этого недостаточно, чтобы смягчить твое суровое сердце? Да вы там у себя в участке, ублюдки, тем только и заняты, что высчитываете, с кого сколько содрать.
До этой последней фразы она, возможно, и не понимала, насколько глубоко оскорбляет его. Но теперь увидела, как в его глазах зажглась ярость убийцы, и отступила к буфету. Она нащупала за спиной длинный хлебный нож с деревянной ручкой.
Но он выхватил у нее оружие и влепил ей пощечину. Она закрыла лицо руками, он с силой раздвинул их.
– Сволочь! – кричала она. – Ублюдок! – И тут она увидела, что из глаз его текут слезы. – Дуг... – произнесла она нежно.
– Ну почему ты не займешься чем-нибудь другим. Господи Боже мой... – рыдал он, прижавшись своей большой головой к ее груди. Она гладила темные волосы, потом обняла конвульсивно вздрагивавшие плечи. Она целовала его лоб и шептала «все в порядке» – скорее себе, чем ему.
Конечно же, настоящее ее имя не Мелоди. Родилась она Евой Рабинович в трущобах примерно в миле от нынешнего обиталища. Но об этом знал только Туэйт. Он познакомился с ней во время расследования одного особо запутанного убийства, и на первых порах она была его главной подозреваемой, поэтому он вызнал о ней все.
– Ты закончила Колумбийский университет, – сказал он ей однажды. – Почему ты занялась тем, чем ты занимаешься?
– После окончания я получила степень доктора философии, и ничего более, – ответила она. – Я чувствовала себя, как голый король. Мне некуда было идти, мне нечего было делать. Ты же знаешь, у нас в семье денег не водилось. А теперь я зарабатываю столько, сколько мне надо, – она пожала плечами. – Иногда даже больше. И могу позволить себе то, что хочу. – Ее серые глаза внимательно его изучали. – Ну а ты-то сам?
Она обладала способностью счищать один за другим все слои лжи и грязи, пока ты не представал перед нею полностью обнаженным. Туэйт сразу же понял, какой у нее точный и беспощадный ум, способный не только к изучению языков, и даже слегка ей завидовал.
– А тебе каково быть полицейским?
Туэйт опустился на кушетку.
– Я служу в полиции почти двадцать лет, и десять из них в отделе по расследованию убийств, – он покачал головой. – Господи, сколько же там грязи и гадости. Я слыхал об этом, еще когда учился в академии, – он печально улыбнулся, – и поклялся себе, что в этих делах участвовать не буду. – Он не мог смотреть ей в глаза. – Но то были детские мысли, ты же понимаешь. Я был молод и не представлял, что такое настоящая жизнь. И вскоре я это узнал...Мой первый арест был возле школы. Я прихватил ублюдка, который продавал ребятишкам наркотики. Я был в ярости – я видел этих ребятишек. Я сам вызывал «скорую помощь» для одной девчушки.
Так что я очень хотел схватить этого типа. И взял его. Я все сделал правильно. Я зачитал ему права на английском и на испанском, на всякий случай. Я был уверен, что избавил мир от этой сволочи... Но у скотины хватило денег нанять адвоката, который знал в суде все входы-выходы. Социальная среда, прочая дребедень... Ответственность общества... Короче, сукин сын вышел через шесть недель. Шесть недель! Можешь ты в это поверить? – Он пожал плечами. – И это только начало. Взятки, грязь были повсюду. Нельзя было сделать ни шагу, чтобы не вляпаться в дерьмо.
И я понял, кто я такой: крыса в канализационной трубе. Я приходил домой и часами стоял под горячим душем, все пытался содрать с себя грязь, тер себя до ссадин.
– Но ты остался в полиции. – В голосе Мелоди не было упрека.
– Это то, чему я учился, к чему готовился. За стенами участка я чувствовал себя полным идиотом, – он стиснул руки. – А потом я женился, жена захотела дом. Появился ребенок. Ну, и так далее. Счета росли... Как у всех. А потом как-то утром я вошел в участок и огляделся. Там были ребята, я знал, что они зарабатывают столько же, что у них тоже семьи, только дела у них шли совсем иначе. А другие тянули воз и старились раньше времени...
Я не хотел этого. Я считал себя честным парнем, – он пожал плечами. – Кто знает, может, это была какая-то форма самосохранения. Короче, я стал брать деньги у всяких подонков... Это устраивало меня, это устраивало их. Но я старался, чтобы все было хорошо. В конце концов это была как бы компенсация за часы, проведенные среди свиней в помойке.
Но самая страшная помойка – это отдел по расследованию убийств. Потому что ты даже не понимаешь, что делают с людьми наркотики. Наркоманы убивают, не испытывая при этом никаких эмоций, просто так, – голос его сорвался на шепот. – И я чувствую, как сам с каждым днем становлюсь все гаже.
* * *
Мойра Монсеррат плакала. Она приехала в дом Трейси в самый дождь, и ей ничего не оставалось, как подняться на второй этаж и броситься на просторную двуспальную кровать.
Потом она погрузилась в беспокойный сон и с криком проснулась среди ночи. Сердце ее колотилось, тяжелое дыхание эхом отдавалось в ушах. Что она слышала? Что ее разбудило? Наверное, сам сон, прикоснувшийся к ее плечу.
О Джон, подумала она, где же ты, кто теперь защитит меня от самой себя?
И в памяти ее зазвучал глубокий голос, даривший тепло и жизнь.
– Я знаю тебя так, как ты сама себя не знаешь, – говорил он. – Я только надеюсь... Я часто думаю о том, каково тебе, когда ухожу домой, к Мэри. Ты же знаешь, я все еще люблю ее.
Она улыбалась:
– Как ни странно, я и не возражаю. Ты очень надежный и верный, Джон. Именно это в тебе я ценю больше всего. Я не могу себе представить, что ты бросишь семью, как не могу представить, что ты можешь причинить боль мне.
Он нежно поцеловал ее.
– Нос тобой я чувствую себя живым. Я знаю, у меня хватит сил, чтобы воплотить мечту, которую создал для меня Трейси, – он засмеялся, крепко обнял ее. – Порой я думаю, что это ему надо быть кандидатом в президенты. Да, у меня есть опыт. Но настоящий блестящий ум – у него. Его конструкции, его построения блистательны. Он разбирается в людях настолько, что это иногда даже пугает меня. В своих оценках он не ошибается никогда.
– Тогда почему он работает на тебя? Судя по тому, что ты о нем говоришь, он мог бы достичь всего этого сам.
– Хороший вопрос, Мойра. И я не уверен, что знаю на него ответ, – он перевернулся на бок, чтобы смотреть ей прямо в глаза. – Он был в Юго-Восточной Азии. Но не как обычный солдат. Это было какое-то особое задание, специальные войска, как я догадываюсь. Он не рассказывал мне никаких подробностей, да я и не пытался вызнать... Но одно я знаю: когда-то он обладал властью. Большой властью. Огромной.
– И что, по-твоему, произошло?
– О, я полагаю, что никто кроме Трейси понять этого не может. Мне кажется, он просто от них ушел. Может, он видел слишком много смертей, потому что где-то глубоко внутри Трейси очень чувствительный. И что-то его гложет. Его положение при мне – результат его личного выбора, как я теперь понимаю. Он достаточно близок к власти, он по-прежнему держит бразды правления в своих руках, но при этом он не на виду. Это то, что ему нужно в настоящее время. Возможно, когда-нибудь этого станет ему недостаточно.
Мойра испугалась:
– Но разве он пойдет против тебя?
– Трейси? – Джон засмеялся. – Слава Богу, нет. Трейси еще более преданный человек, чем я, если это вообще возможно. Нет, за это время мы стали не просто друзьями. Мы стали братьями. Я хочу, чтобы ты помнила это.
И Мойра запомнила. Это было единственное, о чем она вспомнила в тот ужасный миг, когда паника охватила ее.
Теперь, стоя в кухне дома Трейси, она знала, что Джон не ошибся в своей оценке.
– О Господи, Джон, – едва слышно произнесла она. – Что я буду без тебя делать?
Проглотив слезы, она открыла окно над раковиной, впустив свежий, влажный воздух. Дом этот ей нравился. Он был аккуратным и уютным, обставленным старой удобной мебелью, которая, казалось, говорила о личности хозяина. Говорила о прошлом.
Из кухни, увешанной полками из кедрового дерева, можно было пройти прямо в столовую. В центре ее стоял деревянный стол с витыми ножками, покрытый хлопчатобумажной скатертью ручной работы. На ней – пара камбоджийских подсвечников. В застекленной горке в углу она разглядела несколько коробок с длинными белыми свечами, стаканы, тарелки, массу камбоджийских безделушек.
Мойра знала, что Трейси интересуется Камбоджей. Интересно, почему, что могло с ним там случиться? Если Джон был прав, то что-то ужасное, то, что Трейси предпочел похоронить на дне души.
Она медленно прошла в следующую, ярко освещенную комнату. Это была гостиная, и Мойра постояла в центре, привыкая к ней, проникаясь ее духом. В камин, который давно уже не использовался по своему прямому назначению, был вделан большой телевизор.
Пол перед камином и сам камин выложены местной зелено-голубой плиткой, на каминной полке – большая статуя Будды. Она была покрыта золотым лаком, но от времени лак стерся, и кое-где проступили темные пятна – дерево, из которого была вырезана фигура.
Мойра смотрела в загадочное лицо. Для нее это лицо ассоциировалось с чем-то неземным. И оно притягивало ее взгляд. Утреннее солнце освещало одну его сторону, другая оставалась в тени. Она вглядывалась, вглядывалась, пока ей не начало казаться, что эта статуя – нечто нерукотворное...
Она с усилием отвела взгляд. Прошла к обитой толстым вельветом кушетке с комковатыми подушками. Встала на колени, обняла подушку и уставилась в окно. Позади размытой дождями дороги виднелся яблоневый сад, судя по всему, большой. Яблони стояли рядами, как музыканты военного оркестра. А еще дальше – волновавшееся на ветру поле ржи.
Мойра открыла и это окно. Смежив веки, подставила лицо мягкому ветру. Глубоко вдохнула в себя щедрые запахи лета.
Свернувшись клубочком на кушетке, она прижалась щекой к старой подушке и разревелась. Она плакала от одиночества, от того, что ей некуда податься, от того, что ее все больше и больше охватывало чувство нереальности происходящего. От того, что где-то шла жизнь, но в этой жизни ей не было места.
* * *
– Сегодня я вижу тебя в последний раз.
Трейси удивился:
– Что ты имеешь в виду?
Май спокойно смотрела на него, ее черные глаза блестели:
– С тобой что-то произошло.
Снаружи рокотал неумолчный говор Чайнатауна.
– Не понимаю, почему ты цепляешься за это место. У тебя достаточно средств, чтобы жить где-нибудь еще...
– Извини, – тихо произнесла она, – но теперь это не твое дело.
Трейси знал, что встревожил ее сразу же, как вошел. Не было ничего, что она не могла бы в нем разгадать, разглядеть. Он подошел, обнял ее. Она была маленькой, изящной, с широкими скулами и огромными глазами. Впервые они встретились в доджо, и тогда она показалась ему больше похожей на зверька, чем на человека – так грациозно и быстро, движениями почти нежными, она отправляла на деревянный пол партнеров.
– Ну перестань. Май, – взмолился он, улыбаясь. – Пойдем куда-нибудь. Я хочу съесть дим-сум. Давай повеселимся. Она подняла к нему лицо:
– В тебя уже вселилось это чувство последней ночи, – она криво улыбнулась. Она знала, что такая улыбка портит красоту ее лица. – Я ведь понимаю, что это такое. Я была там, – она имела в виду Юго-Восточную Азию во время войны. – И у тебя сейчас появилось это чувство.
– Ты сошла с ума.
– Я заметила, как только ты вошел в дверь.
– Пойдем, – повторил он. – Ты же любишь дим-сум.
– Я не голодна, – ответила она. – К тому же не хочу, чтобы в моем последнем воспоминании ты сидел в каком-то пестро разукрашенном ресторане. У меня уже слишком много таких воспоминаний. Сегодня мы никуда не пойдем, – и она змейкой выскользнула у него из рук и начала расстегивать платье.
Следя за нею глазами, Трейси произнес:
– Нет, Май. Не сейчас.
Она повернулась, улыбнулась, широко раскинула руки.
– Ну, видишь?! – победным тоном воскликнула она. – Ты же хотел «повеселиться», – она умела его передразнивать. – Ты хотел поесть, ты хотел выпить, – она подошла к буфету, – ты же знаешь, выпивка здесь всегда найдется.
Трейси отвернулся к окну. В комнату врывались ароматы кипящего масла, специй, перца. Его внимание переключилось на аппетитные запахи кантонской кухни, и ему не хотелось отворачиваться от окна.
– Думаешь, я не знаю, почему ты начал ко мне ходить? – Она бесшумно подошла и стала рядом. – Я начала подозревать уже после первого твоего ночного кошмара, а после второго убедилась окончательно.
Трейси все же пришлось отвернуться от окна – разговор принял неприятное направление.
– Да все очень просто: ты мне понравилась.
– Ты хочешь сказать, что ты во мне кого-то увидел?
– Чепуха! Я...
– Значит, я на нее похожа, – убежденно произнесла она. Трейси никогда еще не видел ее такой. Обычно она была ласковой и тихой. Сейчас же губы ее искривились, обнажив маленькие острые зубы, от нее исходила та энергия и сила, которую он почувствовал в ней тогда, в доджо. Нет, она не могла нанести ему удар, но сгусток эмоций прорвал изнутри ее энергетическую защиту, и целью был он.
– Скажи мне, Трейси, что от нее видишь ты во мне? Могла ли я быть ее сестрой, племянницей, кузиной? – Теперь ее напряжение передалось ему, но он надеялся, что она сумеет сдержаться, иначе ему придется усмирять ее. А он не хотел причинить ей боль. – Многое во мне тебе напоминает Тису?
– Многое, – возможно, правда обезоружит ее? Он не двигался, зная, что если пошевелится, энергия, исходящая от нее, станет еще мощнее.
– Я не могу управлять своими чувствами, – осторожно произнес он. – Но ты должна знать, что это было не единственной причиной, из-за которой я пожелал тебя.
– Но было причиной.
– Да, – без колебаний ответил он.
– Ладно, – он почувствовал, что темная энергия тает. Но взрыв был слишком близок.
– Она, должно быть, очень много для тебя значила, – Май вернулась к буфету, как будто ничего особенного и не произошло. В ее голосе даже не осталось следов боли и ярости. – Ты до сих пор видишь ее во сне.
– Это было однажды.
Она повернулась к нему, в руке она держала бокал.
– И все? – он не ответил. Их взгляды встретились. – Вот почему тебя притянуло ко мне.
– Это было просто, – мягко произнес он. – Ты красивая, умная, у тебя прекрасное тело. Это было естественно.
Совсем как моя привязанность к Джону Холмгрену, подумал он. Он встретил этого человека, когда жизнь его, казалось, кончилась. Джон был его путеводной звездой, его дорогой к восстановлению. В относительном покое падающей от губернатора тени он мог думать, строить планы – правда, когда они познакомились, он был всего лишь членом муниципального совета. Но и тогда Трейси чувствовал, что рядом с Джоном он сможет отдохнуть, воспрянуть духом, дождаться, когда настанет время самому расправить крылья.
Боже, все это было как в другой жизни. Что сказал ему Джинсоку в день выпуска из Майнза? «Они выжмут тебя до последней капли, если ты им позволишь. Не жди от них сочувствия. Они используют людей, как электрические батарейки. И я не хочу, чтобы с тобой такое случилось. Только не с тобой».
Но теперь он понимал, что это с ним все же случилось... Он не понимал этого сначала, а потом стало слишком поздно. Они хорошо его подготовили, приучили идти не сворачивая, и идти быстро. Как же рад он был избавиться от них. Встретить Джона.
– Твои мысли так далеко, – прошептала Май. Она подошла к нему сзади, и он ощутил прикосновение ее груди, напрягшихся сосков. Да, Май права. Со смертью Джона Холмгрена его жизнь совершила новый поворот. Организатором судьбы Джона Холмгрена был Трейси. Это он превратил члена муниципального совета в губернатора, а потом бы... и в Президента. Так он запланировал. Но теперь не осталось ничего, кроме пепла. Он понял, что не хочет сдаваться, бросать все просто так.
– Твои мысли ушли в прошлое, – хрипло повторила Май. Ее гибкие, ищущие руки обвились вокруг него. – Но с прошлым уже ничего нельзя поделать, неужели тебе не ясно?
– Ты ошибаешься, – ответил он, по-прежнему глядя в окно. Снизу, с улицы до него доносились радостные детские голоса. – Прошлое держит ключи ко всему последующему.
Май прижалась щекой к его плечу. Она признавала правоту этих слов.
– Тогда пусть сегодняшняя ночь будет последней ночью, когда ты не будешь вспоминать.
