Лариса Яковлевна Шевченко
Реквием
– Не унялась, не отступила боль? – зашептала Лена на ухо Инне.
– Чуток заговорила. Как к бабке сходила. Я уж думала: всё, дошла до шлагбаума. Мы с тобой с детства душа в душу общались, как могли, отдаляли минуты неизбежных расставаний. И потом, на расстоянии скучали.
– Я чувствовала за тебя ответственность. Ты всегда была моей маленькой сестренкой, – улыбнулась Лена.
– Как же! На полгода старше!
На Инну вдруг опять нахлынула тоска-кручина. Она застонала, глубоко и тяжело опуская внутрь готовые вырваться наружу судорожные рыдания. Они встряхивали ее отяжелевшее вдруг тело.
– Господи, как иногда хочется оторваться в полное удовольствие! Забыться, забыть эту боль.
– Как? Вино, море, мальчишки? – попробовала пошутить Лена на манер Инны, не боясь этой пошлой фразой обидеть подругу.
– Ты неподражаемая. Я признательна тебе, но это интересно в молодые годы, – неожиданно серьезно отреагировала та.
– Прости за невнимание последних лет. За все прости, – прошептала Лена одышливо, не в силах остановить слез раскаяния.
Чувство вины разрывало ей душу. «Боже мой, чем я могу ей помочь? Мне остается предоставить её собственной судьбе, – скорбно стонало её слабенькое сердце. – Вот откуда она, эта дружба до гроба: от доброго слова в нужный момент, от тёплого взгляда, когда тебе тяжко до немощи. Любовь может быть безответной, без взаимности, а наша дружба на полном доверии основывается и на боли».
Интонация горькой вины, прозвучавшая в голосе Лены, тронула Инну, и она, успокаивая подругу, прижала ее руку к своей груди, к месту, где сильнее всего чувствовалось биение ее сердца. Она попыталась что-то сказать, но запнулась, испытывая настоятельное необъяснимое нежелание говорить.
«Опять нырнула в омут горьких дум?» – насторожилась Лена.
23
– …Это случилось как раз перед тем, как мне первый раз попасть в онкологию. Стою перед поликлиникой, запах цветущих лип вдыхаю. Вдруг женщина рядом со мной оказалась, приятная такая, интеллигентная, молодящаяся. На вид в пределах пятьдесят-шестьдесят. А в глазах – тысячелетия! Меня почему-то мороз по коже пробрал от ее взгляда. Спрашивает она меня кокетливо: «Сколько лет мне на вид дадите? Честно отвечаю: «Мало, но глаза у вас как у моей прабабушки». И вдруг она пропала, как растворилась. Я туда, сюда – никого. Фильм «Средство Макрополуса» сразу вспомнила. Как-то сразу не по себе стало, словно она оттуда… Странно, будто с того света от кого-то привет передала. Меня внутренне покоробило, но значения этому факту не придала, на себя не примерила. А через несколько часов узнала о страшной болезни. Больше я эту женщину никогда не встречала, хотя невольно часто искала глазами. А бывают счастливые неожиданные случайности. Они выручают, спасают, если их замечаешь. Не есть ли это вмешательство Бога в нашу жизнь?
– Может, совпадение?
– А интуиция, предчувствие?
– У меня нет фатального страха перед смертью. «Нет, весь я не умру», – ответила Лена, чтобы увести подругу от грустной дискуссии. Она притянула её к себе с каким-то внутренним отчаянием и сказала уже много мягче:
– Если Всевышний хранит тебя, значит, ты ещё зачем-то нужна на Земле.
Сказала и вспомнила синие, трясущиеся губы, страдальческий излом бровей Инны перед первой операцией, своё одинокое кружение вокруг больницы. А после неё… безжизненно болтающиеся кисти безвольно соскользнувших с каталки рук.
«Нет! Нет», – кричало тогда всё внутри меня, но наружу не вырывалось. И через сутки, когда слова ещё с трудом давались ей и слишком тяжело сползали с не оттаявших, словно омертвевших губ, я терпела, не ревела. А в этот раз меня не было рядом».
Душа Лены облилась слезами. Она уткнулась головой в плечо подруги и спрятала свое лицо в её волосах. Ей подумалось: «Кто-то сказал, что нет печальнее зрелища, чем молодой пессимист, и нет отраднее картины, чем старый оптимист». Это касается только условно здоровых людей. Смертельно больной оптимист выглядит карикатурно».
После долгой тяжелой паузы, позволившей Лене справиться с нахлынувшими чувствами, она спросила:
– Как ты последнюю экзекуцию перенесла? Снова сильно тошнило?
– Разве тошнота и рвота страшны? Их можно перетерпеть. Главное, суметь пережить первую ночь после введения химии. Ты же знаешь. В этот раз я была на грани. Это когда ты чувствуешь буквально тысячные доли вибрации каждой клеточки тела. Оглушающее впечатление. Невозможно описать странное жуткое состояние организма, борющегося за жизнь. И с каждой серией химий это переносится всё трудней. Чуть не тронулась умом. До рассвета бродила по коридорам в наполовину ненормальном, зомбированном состоянии и до изнеможения бездумно бормотала одно и то же: «Господи, помоги! Господи, спаси!» Спас. Меня часто хранит провидение.
– Может, потому, что любишь вслушиваться в Космос, умеешь слушать и слышать тишину?
По тому, как подруга посмотрела на нее, по ее беспомощной улыбке Лена поняла, что она готова поверить чему угодно, только бы выжить.
– Лёля почему-то вспомнилась. Сто лет о ней не думала, и вдруг сейчас всплыл один шокирующий случай. Конечно, я знала, что она активная общественница, но в чём её деятельность заключалась, не интересовалась. И вот как-то по каким-то своим делам заглянула в судком, где комиссия по отчислению заседала. Слышу, Лёля жестко, напористо и бескомпромиссно отчитывает первокурсника. Мол, как ты дошел до такой жизни, что у тебя две двойки в сессию! Смотрю, парнишка сидит перед нею бледный, испуганный. Крупные капли пота стекают со лба и даже с кончика носа. У меня – глаза-шары. Лёля ли это? У нее самой три хвоста. Я бы так не смогла. Правда она, увидев меня, тоже немного смутилась и продолжила нападать на парнишку менее яростно. Я постаралась поскорее убраться из комнаты. Сцена слишком напомнила мне наш районный комитет комсомола. Тот самый, из нашего детства, который я всегда брезгливо обходила стороной.
На заводе Лёля преуспела, карьеру неплохую сделала. Тогда лозунги еще были в почете. Мы с ней неоднократно, но кратковременно пересекались в командировках. А вот на семейном фронте у неё одни проколы, сплошная непруха. – заметила Инна.
– Что так?
– Она, как я поняла, из той же обоймы, что Эмма и Рита. Истерзана личной жизнью. То цапаются и гавкаются с мужем чуть ли не каждый день, точно шавки по разные стороны забора, то всерьез дерутся как кошка с собакой.
– Жалко ее. В принципе неплохая девчонка была. Закрутила-завертела её комсомольско-партийная жизнь с четырнадцати лет. Не там свою энергию растрачивала. Говорят, деревенская жизнь вся на виду, а тут и в городе, оказывается, ничего не утаишь, – вздохнула Лена.
– Городок у них небольшой, все события каждой семьи как на ладони.
– Нашего первого куратора помнишь? – спросила Инна. – «Классную даму»? В консерваторию нас водила, образовывала. Первое время мы там засыпали. Потом Баха от Генделя стали отличать. Помню первый поход в театр. Она как-то необычайно восторженно восхищалась артистом, исполнявшим главную роль, и ожидала от студентов поддержки своего мнения. А ты сказала, что он, как должно, не проживает жизнь своего героя, а играет её. И делает это искусственно, но не искусно. Мол, хороший актер так ведёт свою роль, что не замечаешь, как он преподносит себя, увлекаешься и забываешь, что события происходят на сцене, а не в жизни. Он играет, как дышит. Меня он не увлек. Я только тем и занималась, что подмечала, где и что он не так сделал.
– Я почувствовала, что задела её, может, даже обидела. Она взглянула на меня каким-то далёким, углублённым в себя взглядом. Будто защищалась им от меня. Я позже, подумав, поняла, что он мог ей нравиться как мужчина. Ведь они были одного возраста. В таких случаях недостатков не замечают, просто любуются и восхищаются. Только поздно мне было догадки строить.
– Ты со своими деревенскими, не засиженными стереотипами мозгами и чистой наивной душой прекрасно чувствовала неестественность и наигранность.
– С моей тупой категоричностью и бестактностью я способна была обидеть хорошего человека. Прекрасный преподаватель, одинокая женщина с несбыточной мечтой о семье. До сих пор сожалею о своей глупой выходке.
С детства я была зациклена на своих бедах и, несмотря на то, что была, в общем-то, доброй девочкой, мало вникала в глубину чужих проблем, видела только то, что лежит на поверхности. Я долго не понимала многих вещей, простых для детей, с рождения росших в семье. Все упущенное в раннем детстве навёрстывалось с большим трудом.
– Лицо нашего второго председателя колхоза вдруг всплыло в памяти, – сказала Инна, наверное, чтобы продлить беседу.
– Красивый и деловой был. Отсталый колхоз в совхоз превратил. Животноводство на высокий уровень поднял. Не жалея себя, для людей работал. Был своим и старым, и малым. Обещал, что будет у нас совхоз-миллионер. Дома кирпичные строил, квартиры молодым специалистам давал. Не угодил чем-то районному начальству, убрали его из райцентра, загнали в неприметную деревеньку и на обидно маленькую должностёнку поставили. Мол, партийный – подчиняйся. Негде там было развернуться его таланту. Лет пять там промучился. Не получалось от родной земли, от любимых людей оторваться. Но не смог он усмирить свою мощную энергию, несла она его, требовала действенного приложения сил. Махнул он на всё, в город уехал, простым мастером на стройку устроился. Не знаю, как там у него сложились дела. Думаю, не пропал, нашёл применение своим организаторским способностям. А сколько еще добра мог бы родному селу сделать! Не дает мне покоя его судьба. Приедем в деревню, все о нем разузнаем, ладно?
– Горбачевский антиалкогольный закон вспомнила. Подчинились, бросили на работе праздники с вином встречать. Перестали петь и танцевать. Без разминок болячки разные к нам начали прилипать, как-то все быстро постарели. А ведь, бывало, раза два в месяц потанцуешь от души часа три-четыре на чьем-либо дне рождения, разомнешь все мышцы, и является необыкновенная легкость в теле, в мозгах. Пара рюмок хорошего вина – и сразу удивительно светлое ощущение праздника, яркие моменты счастливого удивления от познавания человека вне работы, положительные эмоции. Творить еще больше хотелось. Вина было хоть залейся, а нам его не надо было. Алкашей среди нас не водилось. Некого было перевоспитывать. Нет, я, конечно, понимаю, в масштабах страны огромная польза была от закона. Просто загрустила по молодым годам… Как-то читала статистические данные – благодаря Горбачеву смертность среди мужчин трудоспособного возраста снизилась примерно на двадцать пять процентов. А всего, по подсчетам ученых, за годы антиалкогольной кампании почти полтора миллиона человек сохранили себе жизнь. В восемьдесят седьмом году было повышение рождаемости до уровня 2,2 ребенка на женщину. Папы перестали пить, и мамы не боялись, что могут родить от них неполноценных детей.
А курить наши ребята в один день бросили. Так сказать, пример молодежи показали.
– Я вот об Ане подумала. Наверное, её положительное клеймо можно разглядеть на всех её учениках, и особенно на подопечных детдомовцах. Вся ее жизнь на них закольцована. Для некоторых из них много хорошего начиналось и заканчивалось школой.
– Скажешь, Аня счастлива одиночеством? На манер монашки? – удивилась Лена.
– Не Богу молится. На детей. Она всегда стояла за помощь бескорыстную и необязательную, за ту, что не по указке и не на показ. И, тем не менее, она не пользуется благосклонностью начальства. Почему им не нравился её патронаж, кому она мешает?
– Для многих «излишне здравомыслящих» людей её поведение – полная шизофрения. К тому же детдома – закрытые заведения. Отсюда дополнительные сложности и проблемы, – объяснила Лена.
– Совсем не простая наша Аня. И в друзья никому не навязывается. А помнишь, что она представляла собой, когда мы с ней только познакомились? Забитая была, стеснительная, даже дикая какая-то. Смешная. Даже теперь, в её то возрасте, у неё на макушке торчит этот милый задорный хохолок. Зря я её того… поддразниваю. Но ведь не со зла. Так, брёх пустой. Это как чесотка: чешется и чешется, отвязаться невозможно.
Благодаря любимой работе Аня перенесла все тяготы своей одинокой жизни, получила наконец квартиру, приличную пенсию и, наверное, собиралась пожить в свое удовольствие, отдавая себя только детдомовским детям, не горбясь, без робкой оглядки на начальство, никого не страшась, ни от кого не завися… Хотела стать той, кем она была в душе: прямой, независимой, откровенной, трезво мыслящей, чтобы говорить, что думает, с сознанием своего человеческого достоинства. А тут перестройка.
И всё равно не потерялась в этой жизни. В девяностые сберегла свою душу, свой неиссякаемый оптимизм. И до сих пор делится с детьми своей любовью, утверждает, что жизнь прекрасна во всех её проявлениях. Это перед нами, взрослыми, она позволяет себе ныть и стонать.
– Несомненно, в ней присутствуют элементы благородства, великодушия и компоненты… положительной упёртости. Не по наглому уверена в себе. Мне кажется, она лучше многих из нас чувствует особую прелесть нашего возраста – время отдавать накопленное.
– Как ты думаешь, ученики донимают, доводят Аню? Её некоторая беспомощность, непонимание юмора, должны являться предметом их насмешек.
– Она же с детдомовскими детьми работает. Они другое ценят, – ответила Лена.
– А Жанна пребывает в состоянии завидного душевного покоя?
– Пожалуй. Её стабилизатор – вера, религия.
– А Лёнчика помнишь?
– Лёнчика?
– Забыла? Добро пожаловать в клуб склеротиков. Из-за кучи химий я уже лет десять как в нем состою, – рассмеялась Инна.
«Скачут наши мысли, ни на чём долго не задерживаясь. Какой стресс на этот раз подтолкнул Инну к бездне? А может, в прошлый раз не долечилась? Почему она молчит об этом?» – недоумевает Лена.
– …Учителя наши были истинными деревенскими интеллигентами. Нам передавалась их одухотворённость, – сказала Инна.
– Не Кант, Ленин стоял на их книжных полках.
– Вряд ли они его открывали. А когда я в гости к одноклассникам ходила, то портрет Ленина и иконы у многих рядком на стене висели.
– Это и есть образ России.
– Правильно говорят, неходкая деревенская суть хранит незыблемость жизни на земле.
– С этим я могла бы поспорить. Жизнь в деревне более консервативна, течет медленнее, но все равно меняется. Я сорок с лишним лет подряд приезжала в деревню и не замечала отличий, в последний приезд не узнала родной край, даже нашу школу и улицу не смогла самостоятельно найти.
– Учителя наши много хорошего в нас вкладывали. Учили поступать обдуманно. Верили в любовь. В театр хоть раз в год старались попасть. В город для этого выбирались. Культпоходом это называлось. Женщины самые лучшие платья надевали, прически делали. Мужчины брючины поверх голенищ сапог выпускали по-городскому. Феерия счастья! А каких учеников воспитывали и поднимали до уровня, в то время неслыханного. Помню, окончила школу, и охватило меня ощущение того, что навсегда ушло в прошлое что-то очень теплое, доброе. Математичка, физичка – золотые были люди!
– …Мне было восемь лет, когда мои пальцы впервые коснулись пианино. Я осторожно прошлась по клавишам, послушала их звучание и сразу сказала себе: мне не осилить инструмент, и вообще, музыка – это не моё.
– Почему? – удивилась Инна.
– Я почувствовала, что если даже буду очень стараться и много трудиться, мне всё равно не удастся воспроизвести те прекрасные мелодии, которые звучат в моей голове. А именно ради них я хотела бы познать хотя бы азы музыкальной грамоты. Может, я интуитивно поняла, что у меня нет музыкального слуха. Но музыку-то я все равно неистово люблю. Наверное, бывает внутренняя музыкальность, которая не вырывается наружу.
– Или некому было ее оттуда выудить.
– А вот желание рисовать и писать книги не получило во мне отторжения. Удивительное дело: судьба выбор предпочтений мне самой предоставила. На мое усмотрение.
– То-то кое-кто и в пятьдесят никак не мог решить, стоит ли брать в руки перо или нет, – подколола подругу Инна.
– А в шахматы я после шестого класса больше не захотела учиться играть. Поняла, что достигла потолка своих возможностей и потеряла интерес к ним.
– Самолюбивая была. Не могла позволить себе позориться, проигрывать.
– Я переживала, что не способна к шахматам, к умственной игре и видела в этом свою ущербность.
А ты здорово играла. Пальму первенства держала. Мальчишек громила. Я восхищалась тобой.
– А ты стреляла великолепно. На соревнованиях не имела равных даже среди пацанов. Не отважились они с тобой вступать в борьбу. Признаться, я тоже немного завидовала тебе. Помнишь, в шутку просила уделить от твоих талантов самую малость.
– В меткости не было моей заслуги. Для меня стрельба было игрой, я не тратила на нее усилий. Чему мог научить наш физкультурник, этот препаскудный мужичонка?
– Мы могли бы участвовать в серьезных соревнованиях. Только никому дела не было до наших не основных способностей, да мы и сами к ним не относились всерьез. Кусок хлеба на этом не заработаешь. А зря. Еще в школе могли бы подняться на свои первые пьедесталы почета.
– Не исключаю такой возможности.
Подруги одновременно прыснули в ладони.
– А ребята из музыкального кружка ездили на областные конкурсы. У них был прекрасный руководитель, наш учитель немецкого языка. Ученики так и вились вокруг него. Бывало, такой бедлам в зале устраивали! Но он их не ругал, давал возможность разрядиться. Любил, понимал детей.
«Банальности говорим? – вздохнула Лена. – Пускай, если ей от этого легче».
– Счастливое детство! Конфеты-подушечки, – сиротский ассортимент, платья на вырост. Ничего не боялись, ни от кого не защищались. Была верная дружба, наблюдалось отсутствие коренных противоречий. Боролись разве что сами с собой.
Инна все еще продолжала что-то тихо бормотать, словно не замечая присутствия Лены.
– Никакая дружба не выдержит полной откровенности, а наша – всё выдерживала, потому что твой характер являлся её долговременным залогом. Нет, мы, конечно, щадили друг друга… Обе. А теперь я больше ценю одиночество. Заболев, стала замыкаться в своих переживаниях. У больных часто проявляются малоприятные черты характера. «Никому не подвластно то, что внутри меня. Это только моё. И с ним я и уйду». Это раньше, в юности, я была беззащитна, потому что полностью раскрывалась. Вот, мол, какая я есть, такая есть – душа моя нараспашку!
– Есть одиночество комфортное, выбранное, не навязанное обстоятельствами, не мучительное. В детстве я очень рано узнала о существовании своего внутреннего мира, и мне было в нем хорошо, поэтому одиночество меня не пугало, не тяготило. Другое дело теперь, когда я очень устаю, и даже смех внучка не поднимает меня с постели. Тогда я просто никого не хочу видеть. – Лена попыталась продолжить Иннины размышления, но та заговорила о другом:
– Мы так тянулись к любви, к доброте. Нам обеим всегда не хватало тепла. Мы только отдавали. Нам так и не встретились настоящие мужчины, а ведь мы ради великой любви готовы были отдать себя без остатка. Так, видно, судьба распорядилась. У нас настоящий роман был только с работой.
Инна грустно улыбнулась, прижалась щекой к плечу Лены и добавила со смехом:
– А ведь мы с тобой роскошные дамы почти… элегантного возраста, дамы, прекрасные во всех отношениях!
– Еще бы!
– Тады ой!
Никто со стороны не смог бы расшифровать эту странную, только им двоим понятную фразу, еще в детстве взятую из деревенского анекдота и давно потерявшую свой пошловатый смысл.
24
– Недавно сосед сделал мне комплимент, мол, какая вы эффектная женщина. А я ему в ответ с улыбкой: «Не эффектная, а дефектная».
– Любишь ошеломлять и шокировать. У тебя это хорошо получается. В этом виде «искусства» никого с тобой и близко не поставить, – с улыбкой заметила Лена.
– Есть кого! Сейчас я это тебе докажу. Недавно получила по электронной почте одно очень интересное послание. И обалдела! Я для тебя его специально распечатала и прихватила с собой. Прочитай, пожалуйста, вслух. Инна достала из-под матраса пухлый мятый конверт. Лена нашарила на тумбочке очки.
– У меня их трое: для дали, для чтения и для работы на компьютере, – сказала она, словно оправдываясь.
– Не тяни, читай, – нетерпеливо потребовала Инна.
«Понятие счастья с веками не очень изменилось. Чтобы была семья, чтобы любили и понимали. Реализоваться в любимом деле (пусть даже в детях) и в хобби. Еще хорошие друзья. Все это у меня было и есть.
А сегодня мне семьдесят, и я хочу быть эффектной и красивой! В юности – бедность, в молодости и в зрелые годы некогда было о себе думать. Для детей старалась. Им нужнее. Потом внуки. И вот я на пенсии. У меня больные ноги, позвоночная грыжа, слабое сердце, дырявые легкие и т.д. Тот еще букет! И я знаю, что по возвращении с прогулки я обессиленной свалюсь на диван и буду пару часов постанывать, растирая колени и «стреляющую» поясницу или вовсе на некоторое время «вырублюсь» от усталости.
Но сейчас я иду по узорным плиткам тротуара, пересиливая боль, с высоко поднятой головой, прямой спиной, с легкой блуждающей, чуть кокетливой и таинственной улыбкой на губах. Каблучки стучат, выравнивая мой сердечный ритм. На мне модная яркая малиново-красная (мой любимый цвет!) шляпа с огромными фигурными полями и эффектным бантом, шикарное белое полупальто с благородными блестками, белые под крокодиловую кожу сапожки, длинный легкий шарф и изящные перчатки в тон головному убору. У меня пока нет соответствующей моему шикарному наряду сумочки, но со временем я обязательно отыщу ее, куплю и дополню недостающим атрибутом мой тщательно продуманный силуэт. Я хочу выглядеть на все сто! Я прекрасная дама! Я сегодня так себя ощущаю!
А что? Все при мне: и рост, и стать. Издали морщинки не заметны. Да и не портят они меня. Я знаю, что когда улыбаюсь, мое лицо молодеет лет эдак… на двадцать. Ей-богу! Сегодня ни к чему мне озабоченность будней и неразрешимые проблемы! Я молодая и красивая! Я нравлюсь себе. У меня праздник. Я хочу жить! И хочу быть особенно счастливой, хотя бы некоторое время.
Иду, ловлю осторожные и прямые открытые взгляды мужчин и женщин. Спиной чувствую, что некоторые оглядываются, смотрят мне в след. О чем они думают? Осуждают? Оценивают себя в этой роли? Прекрасно! Пусть в моем гардеробе больше нет такой красивой одежды, и что из того, что мои сапожки не из натуральной кожи – оставлю это миллионерам. Я в этом новом наряде чувствую себя королевой! Я наконец-то позволила себе быть беззаботно-счастливой!
Мне семьдесят, но я не разучилась быть самой собой. В моей одежде роскошь изысканной простоты. Богатство не в накоплении, а в умении выбирать лучшее во всем. Это касается не только одежды и предметов быта, но и музыки, искусства, способов получения радости…
Все мои мысли всегда были о тех, кто со мною рядом, а сегодня я думаю только о себе. О, это удивительное ощущение свободы! Я стряхнула с себя груз лет. Я свободна от забот. Я чувствую себя женщиной! Меня не волнует, что некоторые люди скажут, мол, разоделась напоказ. Сейчас я – икона моды и стиля!
Я знаю, что, увидев меня, женщины средних лет и старше начнут копаться в своих «прошлых запасах», примеряя что-то в поисках того, во что еще можно «влезть». Будут подбирать под цвет шарфики, шляпки, прикладывать стародавние броши к своим «шикарным» грудям и долго смотреть на себя в зеркало… решаясь. Потому что они женщины. Я уверена, что завтра увижу уже многих из тех, которые вот так же, как и я – пусть поздно, – опять смогли почувствовать себя раскованными, помолодевшими. И я рада за них.
Такое уже происходило, когда я в пятьдесят и шестьдесят лет не захотела обряжаться в темное, будто бы приличествующее моему возрасту. Я являлась на работу в белых брюках или светлом строгом костюме. Тогда я тоже замечала, что мои далеко не юные коллеги как-то очень осторожно, но все же, подражая мне, надевали что-то нетрадиционное.
Уже десять лет я себе ничего не покупала. Донашивала старое. (Помните анекдот про «три Д»?) За всю свою жизнь я так ни разу не приобрела себе косметического набора. Помада и духи (как правило, подаренные к очередному женскому празднику) – вот и весь арсенал моего женского обольщения. Да, еще улыбка и легкий характер. Могу я хоть сейчас позволить себе раскошелиться в собственное удовольствие?! Скажете: «Так мало ей надо для счастья?» Мне много, очень много нужно. Но я всю жизнь собираю свое счастье по крохам, ни одной малости не хочу упустить, уронить. Крох этих у меня немало. Радуюсь успехам детей, здоровью внуков. День выдался солнечный, безветренный. С мужем сходила на рынок. Это тоже радость. Потому что в м е с т е…
И пусть не всё и не всегда вызывает положительные эмоции… Но сегодня я хочу быть красивой! И буду. Сегодня я счастлива!! Потому что я – Ж е н щ и н а!!!»
– «Я – Божество, носящее имя Женщина!» И пусть обомлеют небеса! – вскрикнула Лена восхищенно. – Блестяще! Я потрясена. Я испытала ни с чем несравнимое удовольствие. Это послание всем нам и про всех нас. Оно написано от лица женщины нашего поколения. Надо его завтра же дать девчонкам почитать.
– Узнаешь почерк?
– Еще бы! Лариска. Это ее шутливо-ироничное поэтическое приношение нам, женщинам без возраста. Чувствуется, что писала по вдохновению, будто одним росчерком, ни разу не запнувшись. А ведь если задуматься: возраст – это приобретение. Настоящая женственность не стареет!
– В первоначальном варианте дважды присутствовала фраза «Чёрт возьми!». Мне казалось, что она вносила в содержание легкость, некоторую пикантность и особенный аромат, придавала беспечность и милую ироничность. Экспромт звучал сочнее, ярче. Но Лариса ее вычеркнула. Она, видите ли, режет её интеллигентское ухо! Побоялась, что тонкие и изысканные женщины почувствуют в этих, из души рвущихся словах, некоторую вульгарность. Зря отмела мой совет. Она посчитала, что облагородила текст! В ущерб искренности и эмоциональности?! Я выступила на их защиту, но не убедила, даже когда прочитала ей удивительно подходящее ситуации стихотворение. Хозяин – барин, сдалась я, и больше не стала приставать.
– Какое стихотворение? Прочти, – заинтересовалась Лена.
«Будь всегда красивой и беспечной,
К чёрту все домашние дела!
Чтоб мужчина думал – каждый встречный:
«Ах, какая женщина прошла!»
И про макияж не забывай, конечно,
Даже если ты идёшь домой.
Чтоб мужчина думал – каждый встречный:
«Ах, какая дама, Боже мой!»
И ещё один совет известный:
Иногда рюмашечку прими.
Чтоб мужчина думал – каждый встречный:
«Ах, какая баба, чёрт возьми!»
– Убила наповал!» – грустно рассмеялась Лена. – Две порции «коньяка» за один присест – это перебор! И как поразительно перекликаются женская проза и мужская поэзия, а значит, женские и мужские желания! Но… не возможности.
Инна подумала: «Вот и Ленка такая. Всегда элегантно, со вкусом одета, иногда даже шикарно. Ну, прямо вся из себя! Но в пределах разумного. Любит строгий сдержанный английский стиль, пастельные тона. Одеждой декларирует свое отношение к самой себе и окружающим. У нее мало вещей, но все великолепные, эффектные, изящные. Даже теперь, когда она пополнела. Каждая вещь будто прикипает, прирастает к ней. А я люблю яркое разнообразие. И я тоже по-своему элегантна! Кому что. А как насчет рюмашки и макияжа? Очень даже в меру.
Что это с Леной? Какие чувства пробудило это письмо, что всколыхнуло в ее душе, о чем заставило призадуматься? Что натолкнуло ее на грустно-восторженное восклицание? Будто испустила крик боли. Давно не позволяла себе быть раскованной, легкой, лучезарной? О это постоянное кружение дел, забот и ответственности, редко позволявших ей чувствовать себя женщиной яркой, ослепительной, шикарной! Может, ей стало жаль быстро скачущих лет? Вспыхнула горьким огоньком обиды тоска по быстро прошедшей молодости? Нет, это ей не свойственно. Просто устала и немного загрустила».
– С возрастом женщина познает все свои слабые и сильные стороны, и, если она умеет себя подать, в ее глазах появляется такое, мимо чего не может спокойно пройти ни один мужчина, – чуть кокетливо и загадочно произнесла Инна.
– Лена, помнишь, мою близкую подругу Валю Волкову? Это она прислала мне стихотворение. Прочитав Ларисино письмо, она сказала мне по телефону с грустью:
«От этого послания у меня возникло щемящее чувство то ли обиды, то ли горькой досады. Для меня оно не грустно-шутливое, а, пожалуй, пронзительно-печальное. Девочек надо баловать. Они должны хоть в детстве чувствовать себя принцессами! И девушка с юных лет должна сиять, благоухать, быть здоровой и счастливой! Жизнь колошматила и выколачивала из нас всю женскую суть. Нам редко приходилось вспоминать о том, что мы женщины. Да еще какие! Если только какой-нибудь внимательный мужчина сделает милый комплимент… От мужей их не услышишь».
А я подпела ей в унисон:
«Как-то рассказала своему мужу, что начальнику нравится взгляд моих глаз – тот на празднике после армянского коньяка был излишне откровенен, – так он бросил мне пренебрежительно, мол, когда отметить больше нечего, хвалят глаза. Брякнул и даже не заметил, что оскорбил и обидел. Я возмутилась, так он такую ахинею понес, что я не рада была, что затеяла этот воспитательный ликбез».
И Лена, улыбаясь, вспомнила:
– Работала я первый год после института. На Восьмое марта получила грамоту за первое место по пулевой стрельбе. Спускаюсь со сцены, а наш председатель профкома – обаятельнейший человек! – и говорит во всеуслышание: «Мужчины, будьте осторожны, не попадайте под обстрел прекрасных глаз нашей чемпионки. Иначе живыми не уйдете!» Чувствую, уши мои загорелись. Но было приятно. Ты права. Надо баловать (но не забаловывать!) детей, больше хвалить, радовать. Особенно девочек. Потому что неизвестно, как сложится их взрослая жизнь. Чтобы было им что вспомнить, на что опереться, если вдруг замаячит на горизонте беда.
– Да будет так! – согласилась Инна. – Эх, расчехлить бы сейчас гитару! Хочешь, тихонько затянем песню, самую любимую, созвучную нашим сердцам?
– Не то слово! Мечтаю, – обрадовалась Лена.
«Милая моя, солнышко лесное! Где, в каких краях встретимся с тобою?»
Две подруги, как и в юности, сидели спина к спине и тихо пели о своей грусти, о преданности, о том, что мир человеческий лишен гармонии, о любви, которая так украшает жизнь. О той самой, которой им всегда не хватало по жизни. Низкий тёплый бархатный голос Лены обволакивал и вбирал в себя нежный, более высокий – Иннин. Им казалось, что их слитый воедино ласковый зов уплывает всё выше и выше… в поисках чего-то очень важного и так необходимого каждому человеку на этой прекрасной, но печальной земле, и что именно слияние этих голосов заключало в себе их самый тесный духовный контакт.
