Лариса Яковлевна Шевченко
Реквием
«Опять наши слова не имеют никакого отношения к сегодняшнему дню», – подумала Лена и подтвердила слова подруги:
– Имел место такой случай. Денег родители не давали, но на первое время снабдили всем необходимым. Харч свой был. Как сейчас помню: в моем рюкзаке тогда было два ведра картошки, четыре трехлитровые банки консервированных овощей и приличный шмат соленого сала. И в чемодане, и в сумке много чего полезного было упрятано. На полгода в город уезжала. К тому же первый раз. Да… сельская закалка нешуточная. Помню, как на спор отчима на закорки вскинула и бегом по двору. Он был вдвое меня тяжелей. И ничего. А теперь вот три кэгэ в зубы – и больше не моги. Сердце, позвоночник, ноги… И всё это окончательно и бесповоротно.
«Не замечаю, как повторяю Иннины фразы», – подумала про себя Лена, приподнимаясь на локте и с насмешливым осуждением оглядывая свою полновато-рыхлую фигуру, с рельефно выделяющимися под тонкой ночной рубашкой характерными «деталями».
– Твои одиночные прогулки в студенчестве перед сном никогда не забуду. Особенно ту, последнюю.
– Я догадывалась, что, гикая и улюлюкая, парни не побегут за мной. И все равно страх как сумасшедшую гнал через кусты и бордюры к выходу из парка. Знала, на свету, на проезжей части дороги не тронут. Долго еще сердце колотилось при одной только мысли, что они могли бы со мной сотворить.
– Ту ночь мы просидели на подоконнике. Струились звезды в небесах, пахло акацией. Нам было страшно, беспокойно и грустно. – Инна вздохнула.
– А помнишь, как на зимних каникулах поехали в деревню? Билетов не было, проводники двери туго набитых вагонов не открывали. Не удалось прорваться даже в тамбур, где можно было надышать и согреться. Двенадцать часов простояли на сцепке между вагонами. Страшно громыхало под ногами железо. Морозище. Ветрище насквозь пробирал, а мы в городских ботиночках. И не заболели. Без происшествий добирались. Дома у тебя сразу в валенки переобулись – и на печку! Я не реже чем раз в год обязательно стариков проведывала. А когда они стали немощными, так и чаще. Они ждали.
– А теперь поезда пустые ходят.
Успокоившись немного, Лена снова легла рядом с Инной. А та пугающе неподвижным взглядом уставилась в потолок. «Может, я ее чем-то обидела?» – заволновалась Лена, чутко прислушиваясь к дыханию подруги.
А та сама ненавязчиво напомнила о себе тоскливым вздохом.
6
– Борись за жизнь, – тихо произнесла Инна.
– Хочешь сказать, что впереди меня ждет немало открытий, ради которых стоит задержаться на этом свете? Не исключено, что и теперь еще я чего-то не успела испытать и попробовать? Чего-то такого, что мой строгий разум не мог и предвидеть? Допустим, поцеловаться с акулой через толстую стеклянную стенку аквариума, что уже сделал мой внучок. И как всем этим распорядиться? – Лена шутила и слегка иронизировала. Она ждала и боялась серьезного разговора с подругой.
– Не злись, пожалуйста. Но когда припечет, оттягивать агонию не стоит. Добиться отсрочки можно только ценой определенных уступок. Но они слишком дорого обходятся. Не сосредотачивайся на болезнях и невзгодах, бросай работу и продолжай писать до последнего, пока не похолодеет рука, держащая перо. Не распыляйся. Торопись. Ты еще много успеешь. Да, кстати, ты привезла мне обещанный журнал с твоим интервью? Не зажилила?
Лена открыла тумбочку и достала из-под вороха Кириных газет припрятанный экземпляр.
– Зачем скрываешь от сокурсниц?
– Потом узнают, когда…
Инна жадно вцепилась в глянцевую обложку.
– Не каждый день наших подруг балует пресса своим вниманием. С картинками? Не обидишься, если я не утерплю и сразу прочитаю или хотя бы полистаю, просмотрю?
– Валяй, если не устала, – с нарочитым безразличием ответила Лена.
Конечно же, ее волновало мнение подруги.
– Со вкусом подобраны фотографии. Хвала редактору! Текст легкий, прямо-таки воздушный, похожий на экспромт. И умный. Не корпела над ним месяц, с ходу отвечала на вопросы корреспондента?
– Так точно, товарищ командир, – с улыбкой ответила Лена, поняв, что интервью Инне понравилось.
– А у меня уже ни на что не хватает сил. Болезнь четко ограничила и обозначила сроки пребывания на земле. Храм мечты давно разрушен. Больше не поют соловьи в моем сердце. Иду на дно. Я в мире скорби, в ловушке тоски, в тенетах страха. Не увильнуть от расплаты. Собственно, за что? Моя судьба – рок или Её величество Случай не вовремя вмешался? А… не все ли равно теперь!
– Ты совсем не предполагала? Пребывала в полном неведении?
Лена участливо склонилась над подругой.
– Были некоторые нехорошие предчувствия, но не верилось. Не хотелось видеть причинно-следственные связи в запутанной информации организма, изнуряющее упрямство не оставляло в покое и заступало дорогу разуму. Вот и переусердствовало. Оно же как мракобесие.
А теперь вот снедают страхи. Вечность в глаза глядит. Вырисовывается ошеломительная перспектива познать тайну тайн… Остается молиться всенощно. Свою верхнюю ноту я уже взяла. Этот – последний, самый короткий и страшный отрезок… – Инна не закончила мысль, задохнулась волнением. – Терзаюсь отчаянием, что-то скорбное жжет, грызет меня изнутри, подавляет. Я неуклонно превращаюсь в еще ходячего мертвеца. Вот оно, катастрофическое крушение жизни. Приходится признать основополагающее единство всех вещей. – Инна чуть покривила губы. – Смерть уже заявила на меня свои права, проникла во все мое существо, щитом безразличия не удается от нее отгородиться. Я уже не помышляю без лекарства о сносных днях, избавленных от дикой боли, которая является, когда ее меньше всего ждешь. Коварная беда не сразу дала о себе знать, долго и подло подкрадывалась, а потом лавиной, всей тяжестью навалилась. Это рубеж… Смерть догнала меня. Не повернуть ее вспять. Все возможности организма исчерпаны. Не победить мне химеры больного, измененного состояния сознания. Я скоро буду погребена угрюмой действительностью. И не надо лгать себе. Я, как камикадзе, на всё готова, – с видом усталой покорности добавила она. – Я «загрузила» тебя по полной программе, а у тебя своих бед сверх головы.
– Правильно делаешь, что рассказываешь. Я по твоим следам пойду.
– Помню, перед первой операцией, как перед казнью: шок, страх, надежда… Прощаешься и смиряешься… Но то были цветочки. Только я в том не отдавала себе отчета. Выйдя из больницы, я строчки из Данте вспоминала: «Я расслышал трепетанье моря. За спиной остался ад».
А когда второй раз туда же попала – я тогда перед операцией уже хорошо полежала в больнице на предмет многократных облучений и повторных химий, – долго передвигалась, не отлипая от стен. Не было сил радоваться, не могла ярко выражать свои чувства. Внутри себя сделалась как бы пустой или трухлявой. И в душе только усталость, горечь и совсем-совсем немного любви. «Жизнь не в Красную Армию!» Помнишь эту нашу присказку? Офицеров тогда очень уважали, ими гордились.
Лучше бы забиться в истерике, чтобы хлынули невыплаканные слезы, невысказанные проклятья судьбе, чтобы стало легче и я вновь почувствовала бы себя живым человеком. Да-а, после драматических событий к жизни относишься по-другому. Но ведь главное – выжила!
А теперь пора со всем и всеми распрощаться. Финал. Мир для меня рухнул. Все карты биты. Ставок больше нет. Игра проиграна. Бесславный конец? Но цель имеет только человек, хоть и не всякий. У человечества нет единой цели. Там все вразнобой. Но большая история остается в памяти человечества, а история одного человека – нет. Только в семье. Я просчиталась! Сегодня не самый мой трудный день. Что еще ждет впереди? На какой день и час придется пик страданий? Бредни всё это. Борюсь сама с собой. Это самое сложное. Помнишь, Жанна сказала: «Какая самонадеянность не верить в Бога!»
В бессвязных фразах и в голосе Инны Лене слышалась напряженная монотонность молитвы. То на самом деле была мольба о пощаде, просьба о помиловании, тайная надежда…
«Мысли путаются. Бредит? Тоска в её душе пустила слишком глубокие корни, не вырвешь. Сыта она ею по горло. Как тут вдохнешь в нее веру?» – Лена тяжело вздохнула, поддавшись настроению подруги. И тут же опомнилась, но не нашлась, как выйти из затруднительного положения, и только горько пошутила:
– Теперь для нас тоска из разряда противников перешла в категорию главных привилегий. Ох уж эта наша фанатичная тяга к счастью!
«Боже мой, какое сердце надо иметь, чтобы такое переносить? Какую душу надо иметь, чтобы вместить столько горечи?» – молча стонала Лена.
Охваченная неотступной тупой тоской, Инна лежала, свернувшись калачиком, зажав ладони между колен. Она показалась Лене маленькой обиженной девочкой с осунувшимся, болезненно-землистым, как у старушки, личиком. Свет фар от случайной в ночи машины на миг осветил подругу. Лицо ее сделалось плоским, безжизненным, как на старой, сильно выцветшей фотографии.
– Хорошему человеку не страшно уходить, – пробормотала Лена, чтобы как-то примирить Иннины чувства.
«Жизнь тяжелым катком неудач и болезней неоднократно прошлась по ней вдоль и поперек. И вот опять судьба подставила подножку. И теперь ей уже вряд ли подняться. Как подступиться, что бы такое предпринять, что позволило бы Инне хоть на короткое время воспрянуть духом? Чем положительным разжечь ее угасающее сердце и разум? О чем поговорить? Мол, положись на меня? Глупо. Зачем что-то говорить? Чтобы лишний раз убедиться, что все это уже ни к чему? Задача высокой категории сложности. Уж лучше помалкивать в тряпочку. Иннино выражение», – сама задает вопросы и сама себе отвечает Лена.
– Недавно услышала о новом лекарстве, еще не прошедшем проверку на людях. Может, тебе понадобится. Я похлопочу?
– Пожалуй, что нет. Я уже всё испробовала. Даже нелицензионное. Мне уже поздно. Я знаю свой предел, поэтому спокойно смотрю на похороны в нашем доме. А некоторых старушек, присутствующих на проводах в последний путь своих знакомых, буквально уносят, – прошептала Инна и, боясь встретиться с взглядом подруги, отвела глаза.
– Зря. Надо пытаться.
«Из этих моих слов она мало что сможет извлечь разумного и полезного. Господи, как трудно!» – упрекая себя в неумелости и черствости, подумала Лена.
– Понеслась с места в карьер! А если срок близок? Что, получила звонкую оплеуху?.. Не сердись.
Инна погасила ухмылку на хмуром лице.
– «Не падайте духом, поручик Голицын».
– Не падай духом, а падай брюхом, – хмыкнула Инна, вспомнив солдатскую присказку своего любимого племянника.
– Послушай…
– Я выслушаю, если тебе от этого станет легче, – попыталась пошутить Инна.
– Возможно, твой врач что-то путает, на пушку берет, чтобы ты всерьез занялась собой? Пораженное бедой сознание не способно смотреть в лицо реальности. Врач, наверное, говорил о среднестатистических данных. Человеческий организм, как и все живое в природе, имеет мощные резервы. И у всех они разные. Другое дело, если сердце, раз – и нет человека. А тут случаются неожиданные таинственные излечения. Я знаю примеры. Доктора тщились, но не верили, а больные выживали. Мы еще посмотрим кто кого! В твоем теле живет и мечется неуемная душа. Твой мозг еще способен остро мыслить. Мы с тобой всегда следовали мечте и надежде. «Нас не проведешь!» Твои слова. Придет весна – и для тебя ярко вспыхнет солнце, и я буду рядом.
Лена говорила тихо, словно надеялась, что это помешает подруге прочувствовать и понять ее собственную боль.
– Глубоко пустила свои корни болезнь. Сначала одну грудь оттяпали, затем вторую, потом ниже… Знаешь, как у Вали. Сначала ногу, потом руку… Я как распятая. Хочется помочь подсознанию донести до разума что-то безгранично важное, но чувствую бесконечную беспомощность. Сверкнет мысль на одну секунду и умчится, как и не было ее. Какие-то несвязанные вспышки, как пунктиры. Провалы памяти, как бреши в заборе. Обезвреженные химией мозги не удерживают ни имен, ни телефонных номеров. Иногда выйду на остановке и долго не могу понять, где я. Надо ли объяснять, что пугаюсь, щедро осыпаю себя проклятьями. Потом медленно осваиваюсь, восстанавливаю в памяти картину.
Болезнь дает прикурить. Внутри я будто скукожилась. Нерасторопны мысли в усталой голове. Не удается договориться с самой собой. Для меня это уже непосильная задача. В такие моменты я чувствую, будто жизнь и смерть объединились в каком-то странном пограничном пространстве и решают мою судьбу по взаимному согласию.
На это раз Инна говорила четко и бесстрастно, но с паузами. И Лена не могла понять, чего больше звучало в ее голосе: боли, обиды на судьбу или страха.
– …И вроде не скверно я жила. Не третьеразрядным инженером была. Не признавала над собой всевозможную иерархию.
– Не могла успокоиться, пока не реализуешь самый трудный проект. Жадная была до работы. Ничего наполовину не делала. Не боялась, что обойдут, верила в себя.
– Меня не очень волновали деньги. Мне не нужна была власть. Главное, чтобы ценили, уважали. Говорят, служила рупором молодежи, наставляла, рапортовала, понятное дело, с гордостью. И так уж, бывало, расстараюсь – дальше некуда! Наряжусь в свой строгий парадный кримпленовый костюм – и «вперед и с песней». – Инна усмехнулась. – Не могла отмахнуться от дел. Не умела отдыхать. Нас ведь учили жить так, будто от тебя зависит судьба всей страны и всей планеты. – То ли вымученная полуулыбка, то ли ухмылка покривила ее губы. – Важно не только, где и зачем мы плавали, но и куда приставали. В школе я шалопайничала, а как стала самостоятельно жить, так быстро поумнела. И все же первые две сессии только с твоей помощью одолела. А потом как по накатанной дороге дело пошло.
«Вроде разумно говорит, но все равно кажется, будто в бреду. Перескакивает с темы на тему». – Лена со скорбным лицом присела на край Инниного матраса.
– Передохни немного. Не возражаешь, если спрошу: ты часом не эпитафию себе сочиняешь?
– Перо точу. Так бы и жахнула в себя из обоих стволов. Вот только как представлю себя в раскрошенном виде… – Инна снова криво усмехнулась.
– Не надо, – огорчилась Лена. – И на этот раз обойдется. Ты сумеешь благополучно миновать рифы возможной гибели. Ты только верь.
– В очистительном огне веры сгорает надежда.
Инна надолго замолчала.
– Моя жизнь катастрофически погружается во мрак. Болезнь память съедает. Читаю, сначала начинает теряться понимание текста, потом забываю о том, что происходило на предыдущей странице. А позже вообще не помню, о чем читала. Часто воспринимаю прочитанную книгу как новую. Как все жестоко переплелось, перекрутилось у меня в голове! Глюки мучают. Помнишь, сумасшествие чеховского «Черного монаха». Тот жил в собственном, особенном, по-своему счастливом мире непонимания. И дурачок Александра Грина тоже. Они радовались. Мне такое счастье не светит. Я… боюсь, – пересохшим языком прошипела Инна. – Но все равно голова напряжена каким-то смутным, неопределенным ожиданием чуда. Самую малую малость пожить бы. Ведь всегда есть риск впасть в ошибку, правда же? Я знаю случаи выздоровления и рада-радешенька верить, что и мне счастья еще немного обломится. Я сегодня что-то не того…
Инна уткнулась в колени Лены. Та наклонилась к ней, взяла ее бледное прохладное лицо в свои всегда горячие ладони и прижалась к нему лбом.
– Ах ты, мой стойкий оловянный солдатик! Ты так хорошо держишься! Удивляюсь твоей выдержке и трезвости мыслей. – Лена прилегла, обняла подругу. Ее сразу накрыла усталость. Ломило поясницу, плечи налились болью. Поставила себе диагноз: «Нервы». Потом прошлась губами по волосам подруги и подумала грустно: «Вот когда возникает полное откровение во всем».
– Видела бы ты меня без лошадиной дозы лекарства! Кажется, страданиям не будет конца и я не выдержу очередного приступа боли. Это когда думать не можешь, только терпишь, терпишь. Потом сознание меркнет. Смерть ставит предел страданиям. Но ведь зачем-то борешься? Без таблеток бывают минуты, когда смерть кажется заманчивой. Постоянно ощущать боль – выше моих сил. Она забирает последние силы. Говорят, страдания очищают.
– Страдания, но не мучения.
– Грустно и унизительно быть старой больной развалиной, – перехваченным болью голосом пробормотала Инна.
– Не старой, – с горячей досадой, на автомате сказала Лена. И тут же поняла, что брякнула глупость.
– Непроизвольно сорвалось с языка. Но ты на самом деле очень молодо выглядишь.
– Снаружи, а нутро-то гнилое. И это трезвая констатация факта. Моя бабушка в восемьдесят выглядела лучше, чем я сейчас Порода у нас такая, мы долго моложавые. Если бы не болезнь… Извела она меня. Еще чуть-чуть… и вперед ногами в лучший из миров. Нечем опровергнуть?
Инна закашлялась. В кашле улавливались застарелые простудные хрипы. «Как тогда, перед первой… – обратила внимание Лена. – А может, уже и легкие охвачены?» – испугалась она.
И на этой мысли она незаметно для себя отключилась. От страха. Будто от удара по голове.
– …Когда ты была маленькой и худенькой, твоя круглая рожица выручала тебя, ты не казалась тощей, хотя была таковой. А теперь, когда ты полная, твоя «аккуратная» милая мордашка не позволяет тебе выглядеть толстой и старой, – услышала Лена.– Для Лили лишения молодости не приблизили огорчений старости. Она выглядит и чувствует себя превосходно. Почему?
– Её спасает весёлый оптимистичный характер и какой-то молодёжный пофигизм. А мы с тобой из-за каждого пустяка на стену лезем. Но внутри себя. Оттого-то психика у нас слишком раздерганная. А по нашему внешнему виду не скажешь.
– Я в молодости с вечно задранным носом ходила, ты – с искренней открытой улыбкой на лице. Под твоей наивной скромной простоватостью прятались и талант, и боль. От тебя не ожидали ни слишком умного слова, ни твердости духа, а ты ошарашила всех и тем и другим, когда в Москву уехала, – тихо засмеялась Инна. – А теперь ты слишком молчалива. Я, конечно, с полным уважением отношусь к твоей сдержанности.
– Я не могу позволять себе быть голословной, рассуждать о том, чего доподлинно глубоко не знаю, – стала серьезно оправдываться Лена.
– Актриса Вера Васильева как-то в одном из интервью пошутила: «Играю графиню в «Пиковой даме». Приходится горбиться и чуть пришаркивать ногами, чтобы больше походить на старуху». И это в ее-то возрасте! Наверное, легко живет.
– Может, потому что в любви?
– Беда внезапно свалилась на твою голову.
– Беды всегда внезапны. Ждут радость. Помнишь, наши любимые тосты? «Чтобы желаемое нами стало неизбежным» и «Чтобы наши желания совпадали с нашими возможностями». У меня они часто не совпадали. Но к чему теперь запоздалые сожаления?
Инна устало смежила веки. Потом продолжила, стараясь не упустить ускользающую мысль.
– Мне приходилось себя жестоко изнурять, чтобы достичь определенной высоты. И все-то у меня было не как у людей. Надоело до чертиков. Омерзительно. Пропади оно всё пропадом, – тихо, с надрывом произнесла она.
Мысль прервалась, словно разделилась на бесчисленное число кусочков и разлетелась мелкими осколками. Инна угрюмо замолкла.
– Не воскрешай в себе грустное.
– Это по молодости болезни приходят и уходят. Незабываемые годы! А наши болячки теперь с нами до конца. И с каждым разом их все больше. Старость – могу сказать без всяких преувеличений, – если даже все в порядке, – печальное время. Она не для слабаков.
– И во мне теперь куча болезней – последствий онкологии. Спина зудит, горит, суставы ломят. Когда приходится много ходить, ногу приволакиваю. Колени давно надо чинить, но все не до себя. Одно лечишь, другое калечишь. Делаю массаж спины – желудок взвывает. Наши болезни, как бомбы или гранаты, и неизвестно, какая из них и в какой момент может взорваться. Что меня убьет? Уж лучше бы от сердца, чем возврат… – вздохнула Лена.
– Я вот о чем подумала. Говорят, что старость – подарок, который надо заслужить. Разве Эмма ее не заслужила? Но доживет ли? И ведь не по своей вине. А Федька с его эгоизмом лет до девяноста протянет, а то и больше. За что? Он самый выигрышный билет из целой пачки вытащил? Разве я не достойна счастливой старости? Я больше его грешна? Ведь нет же? – спросила Инна и подумала: «Эмма – сильная личность. То, на что она решилась, требовало не меньшего мужества, чем поступок Лены. А может, и большего. Ежедневно преодолевать собственное психологическое сопротивление. И ведь сама подрядилась. Верность, измены, терпение – три разных проявления любви-нелюбви. Лена, Федор, Эмма. Три разные истории. Триптих называется. Потому что взаимосвязаны».
– Разве половинчатый мир Федора содержит гармонию жизни? По мне так он слишком узок.
– Мне слова апостола Павла вспомнились. «Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь всё перенесет». А разве не так любила Эмма? И где ее счастье? Оно в вечности? Эта голгофа – путь ее души к вечной жизни? Хитро придумали мужчины! Вот смотрю я теперь на всё это со стороны… Какие мы все глупые, несчастные идиотки! Любви хотим, счастья, а что получаем?
В школе нам все толковали о победе человеческого духа над болезнями. Помнишь Николая Островского? Хлебнул сполна. Говорили: «Достойно вести себя, зная о близком конце, – это подвиг». Нет, это страдание! Это трагедия! И ни к чему высокие слова, когда нет выбора.
– Инна, тебе хуже, чем Островскому. У него жена рядом была.
– Уточняла я когда-то давно списки избирателей, которым требовалась для голосования урна на дом. В одной квартире жили старик со старухой. Они еле передвигались. У них было недержание мочи. Памперсов тогда не было, так они подвязывались какими-то тряпками, которые волочились у них между ног. Просто ужас. Но они все равно участвовали в выборах. Я была потрясена их желанием жить, стремлением до последнего чувствовать себя полноценными гражданами. А сколько им оставалось? Вот и подумаешь…
Инна сделала паузу. Устала. Лена, правильно оценив ее молчание, тоже затихла. Почему-то промелькнули в голове слова знакомой Лиды: «Люди умирают молча». От них Лене сделалось жутко тоскливо, захотелось, как в детстве, завернуться в теплое ватное бабушкино одеяло и отгородиться от всех на свете бед.
– Толстой в одном из рассказов писал о том, как легко умирает бедный человек и как тяжело – богатый. Я с ним не согласна. Странная, мужская точка зрения. Всем тяжело уходить. И труднее всего тем, кто оставляет неустроенных незащищенных детей и незаконченные дела. И богатство здесь ни при чём. Деньги – пыль. Человеку, прежде всего себя жалко и еще близких, тех, кто от него зависит.
Тетю свою вспомнила. Она, узнав приговор врачей, не стала ждать диких болей, какие мучили нашу бабушку. Две недели ничего ни ела, ни пила и тихо ушла. Какая выдержка! Сильная была женщина. Поучительный пример, но я так не смогу.
Думаю, мать меня скоро призовет. Заждалась поди… Знаю, знаю, нельзя всуе трепать память ушедших. Но сердце уже занялось тоскливым предчувствием встречи. Это только в юности кажется, что у нас в запасе вечность и нам некуда спешить, – тихо роняет Инна. – Разные карты всем нам сдает судьба, но очко редко кому выпадает.
– Моя бабушка в таких случаях говорила: не гневи Бога. Лучше многих прожила жизнь. Конечно, хотелось бы дольше. Но только чтобы жить, а не мучиться. Тебе надо вздремнуть. Может, Бог даст…
– Бог, Бог! К чему мне твое жизнеутверждающее одобрение прожитой мной жизни? – явно враждебно сказала Инна. И неожиданно пожаловалась:
– Изматывает боль, словно круги ада прохожу. На что я теперь еще годна? Только плакать.
– Человек до конца не знает своих способностей. В критические моменты он может проявить в себе, казалось бы, невозможное, – решительно возразила Лена.
– Золотые слова! Легко, как нечего делать. Ты безумно довольна собой? – попыталась иронизировать Инна. Но собственный голос показался ей необъяснимо чужим. На ее лице появились следы мучительного смятения.
Инна пришла в себя и наконец продолжила, но непонятно в связи с чем:
– Было время, когда средний уровень жизни людей был порядка сорока пяти лет. Ужасно!
– Так ведь среднестатистический. Это совсем не значит, что некоторые люди не доживали до девяноста лет. Смертность детей была большая. Моя бабушка по отчиму родила четырнадцать детей. Четверых тиф унес, троих холера, шестерых революция и гражданская война забрали. Только последний ребенок всё это вынес и выжил. Судьба отмерила ему восемьдесят лет.
Как твой последний… очередной муж отнесся, узнав о новом витке твоей болезни и возможных последствиях?
– Мы с тобой обе были на грани. Ты знаешь о смерти то же, что и я, а он не понимает наших страданий, потому что то не его жизнь и не его смерть. На днях, по старой памяти, по привычке приволок мне кучу своих рваных носков. Я распсиховалась. «Безупречная» ругательная фраза тут же сформировалась у меня в голове, но я сказала сдержанно: «Сколько мне жить осталось? И я это драгоценное время должна потратить на починку твоего барахла? Чини сам, если не можешь заработать на новые».
– Ответ вполне в твоем духе.
– Мало понимать беду. Сострадает тот, кто умеет прочувствовать силу и высочайший градус переживаний другого человека.
– Помню – это было лет тридцать назад, – на своей даче мой бывший шеф встретил меня в рваной рубашке. Поймав мой удивленный взгляд, его тогда уже больная жена сказала: «На работе Владимир Дмитриевич одет с иголочки. Пусть хоть на даче расслабится. А я вместо шитья лучше рядышком с ним посижу, почитаю ему любимых авторов. Душами пообщаемся». Как просто и хорошо сказала!
А отчим жизнь моей мамы разменивал на мелочную о себе заботу и на злобствование. Вот тебе и приоритеты. Когда они поженились, у них обоих было по внебрачному ребенку. Казалось бы, квиты, но он всю жизнь терроризировал жену, будто имел на это право. Свою дочь любил, а меня ненавидел. Он не захотел меня удочерить и дать свою фамилию и уже этим показал всем, какой он человек.
– Боже ты мой! – Инна тяжело вздохнула и закрыла глаза.
«По какому поводу вздохнула? Надо же, Бога упомянула. Инне не свойственны христианские мотивы, но ради выживания она уж точно прочтет тысячу раз «Отче наш» и всерьез пообещает обратиться в веру. Истинное смирение не ведет к утрате достоинства», – подумала Лена, внимательно вглядываясь в лицо подруги.
7
Инна залепетала тихо и неразборчиво. Но Лена поняла почти все.
– Сон – могучий защитный рефлекс организма, но когда он не срабатывает, боль вынимает из тебя душу, вытряхивает остатки сил и мужества. Жуткие галлюциногенные картины крутятся, крутятся неотвязно и назойливо. Не удается их отогнать. То бешусь, то стараюсь себя урезонить. Не учла, что теперь подделки в аптеке часто случаются. У меня была мысль взять с собой рецепт, да заторопилась, и мысль безвозвратно ушла.
– У меня есть, дать?
– Не стану заставлять себя долго упрашивать.
Лена протянула руку к сумочке, которая лежала в головах ее импровизированной постели, достала пузырек и вложила в руку подруге.
– Пей, многократно мной проверено, – сказала она мягко, но убедительно.
– У тебя всегда с собой?
– Наготове держу, на всякий случай. Иногда нервы так расходятся, что не удается усмирить себя без лекарства. Ты же знаешь, я только внешне спокойная.
– Знаю твою железную выдержку. А каким способом засыпаешь? Я не могу счетом овец прервать поток своих мыслей, поэтому читаю до тех пор, пока сон не сморит, – до двух, а то и до четырех ночи. Мучают меня постоянные бесконечные ночные внутренние диалоги.
– О степени понимания проблемы можно судить по глубине задаваемых вопросов. В корень зришь. И меня ночью не отпускают дневные заботы. Мой сон, как перекресток двух миров, – вздохнула Лена. – Мне главное перед сном не начать о чем-либо размышлять, иначе до утра промаюсь. Долго не засыпаю. О, эта ночная маята с мучительной беспросветной чехардой мыслей! То одно, то другое прокручиваю в голове. Мне трудно вырваться из круга этого навязчивого вертепа. Я отвлекаюсь от мыслей однообразным монотонным повторением фраз. Молитва перед сном, как колыбельная. Не зря их придумали. Приучилась после операции.
А сны у меня замешаны на абсурде. Всякая всячина собирается в голове, перемешивается и преобразуется в невесть что. Она то струится, то вихрем закручивается. Оле Лукойе больше не раскрывает надо мной свой волшебный зонтик. И Морфей не заключает в крепкие объятья. У меня чуткий птичий сон. Смотрю сны и тут же во сне их разгадываю. Часто просыпаюсь, и чувство полной нереальности происходящего надолго выбивает меня из привычного ритма. И я ничего ровным счетом не могу с этим поделать.
Все мои сны в конечном итоге оборачиваются страхами. Ночью трагизм событий возрастает непомерно. Мерещится всякое, будто гоголевские фантомы вокруг меня… Не ручаюсь за точность их опознавания… А я им: шиш вам! И перебарываю. Просыпаюсь утром: постель смята, подушка и одеяло на полу. Ну прямо как в детстве, только ни свежей головы, ни бодрой готовности к «великим подвигам». Мозг ночью перерабатывает мной пережитое, прочувствованное, увиденное и выстраивает причудливо завораживающие конструкции. Они заводят меня в немыслимые дебри. Пытаясь от них избавиться, я стараюсь переключиться, но на самом деле втягиваю и вовлекаю все новые нити моего полусонного сознания в водоворот неуемных нездоровых фантазий.
Лена замолчала, слегка пристыженная собственной откровенностью. Потом добавила с печальной усмешкой:
– Вот и пью лекарства. Особенно если на следующий день читать лекции. Голова должна быть свежей.
– Ясно в голове, ясно и в языке, – согласилась Инна.
– А потом злюсь на свое безволие и малодушие.
– Но не каждый же день пьешь лекарство? Воображаешь, что такое поведение мелко, недостойно тебя? Это болезнь, и нечего стесняться своей слабости. Но иногда бессонница спасительна: во сне не умрешь, вовремя лекарство примешь.
– Боюсь привыкнуть. Но врач успокаивает: «Надо помогать организму, давать ему передышку. На одной силе духа не продержитесь, не молоденькая». Днем отвлекаюсь работой. Несмотря на усталость, мозг, как хорошо отлаженный механизм, быстро переключается с одного на другое, а ночью болезни обостряются и уже не спасает вязкое беспамятство сна. Утром хоть домкратом с постели поднимай. Дотащусь до ванной, приму душ, разомнусь минут десять – и снова в бой. Недосыпы часто заканчиваются болезнями. А раньше я не знала, что такое бессонница и с чем ее едят. Будто замертво проваливалась в сон.
Обе одновременно подумали: «Раньше!»
– Если вкратце, то суть сводится к следующему: во сне мозг не только очищается от дневных забот, но и сканирует наши органы: тут печень не в порядке, тут желудок воспален. И мы острее чувствуем боль.
Последнее время со мной происходит что-то странное. Я многократно возвращаюсь в предыдущие сны, они там продолжаются, развиваются. Это может произойти в ту же ночь, в следующую и через месяц. Совсем как сериалы. И повторений одних и тех же снов было бесчисленное множество. Почему они с маниакальной навязчивостью тиражируются, почему меня преследуют? О чем это говорит? В мозгу что-то стопорится? Это медицинский казус? А вечерами от усталости мне часто не удается додумать до конца ускользающую мысль. Это дурной признак.
