Лариса Яковлевна Шевченко
Реквием
– Неужели! Я ее помню. Она уже тогда, в нашем детстве, в преклонных годах была. Мне так казалось. Маленькая, сухонькая, – искренне радостно удивилась Инна и порывисто обняла Лену. И та, смущенная ее неожиданным всплеском благодарности, сказала невпопад:
– А вокзал в деревне все тот же.
– Колокол над входной дверью еще висит? Он был символом дореволюционной жизни нашего села. А широкие лавки с вензелями, с аббревиатурой «МПС» на спинках, наверное, давно износились?
– Знакомая писала, что колокол в начале перестройки «увели» на металлолом, а лавки до сих пор стоят. Сталинское качество было на века! Только вокзал был красно-белый, значительный, а теперь грязно-серый и кажется маленьким, неуютным, даже кургузым.
– После столичных-то, – неожиданно мрачно съязвила Инна.
– А все равно родной. Сердце-то всплакнет, когда из окна вагона его взглядом достанем.
– Школу помню. В ее стенах было много часов счастливого общения.
– Сколько всего глупого, грустного, радостного и прекрасного происходило в ней! Больше нет нашей школы. Жаль. Новая мне чужая. Большая, кирпичная, но какая-то не родная, не живая, строгая, суровая, хоть и покрашена в розовый цвет. У нашей даже внешний вид был какой-то теплый, домашний.
– Деревенский, – улыбнулась Инна.
– Посетила нашу аллею, которую мы посадили в выпускном классе. Глядя на эти огромные сосны, я по-новому ощутила движение времени.
– Хаты наши на отшибе стояли. Теперь, наверное, застроили все вокруг них или, наоборот, сплошь прогалки по улице?.. Высокую с резным узором матицу – рукой не дотянуться – помню. Уж очень эта красота не вязалась с бедностью. Дед мой этот дом строил. Красоты ему хотелось. Не одному еще поколению послужит, если дом обиходить. Слова деда вспомнила: «Богатство – грех перед Богом, бедность – грех перед людьми. Труженик был великий. Царствие ему небесное. Лена, не забыла, что такое матица? Потолочная опора. А конек, боров? Милые сердцу теплые слова из детства.
– Припоминаю. А соседская хата брошена. Остальное довершила природа. Без человека всё быстро приходит в запустение и негодность.
– Какая там хата. Так – одно название.
– Вдруг приедем, а там ни кола ни двора.
– Не страшись, на улице не останемся, кто-нибудь из родни приютит, – успокоила Лена.
– Пройтись бы по нашей улице. Водонапорная башня, следом сельсовет, затем почта и вот, наконец, хаты в рядок до самого магазина. С каждым домом что-то особенное связано. А помнишь ту пустую землянку-развалюху? Мы в ней прятались, залезая через пролом в соломенной крыше. Во дворе сушились распятые на веревке чьи-то мужские рубашки. Но мы их не пугались. А луг? Бывало, лежу на его бархате, рисую в голове прекрасные мечты, себя вижу в них и во мне крепнет уверенность. А высоко-высоко в небесной сини медленно проплывают крахмально-белые облака. И мне так хорошо! А почему, кто бы ответил… Да, это было нечто!
«Детство дается человеку, чтобы было на что опереться в трудные моменты жизни», – привычно промелькнуло в голове Лены.
«Детство человек вспоминает, когда впереди ему уже ничего не светит? Быстро-то как всё промелькнуло», – подумалось Инне.
– Ночь в деревне прекрасна. Улицы как вымерли. Звезды на черном небе – хоть рукой доставай. Плохие мысли в голове надолго не задерживаются… И вдруг разносится круговая перекличка собак. И всё так естественно-просто и радостно-тревожно.
– В деревне вроде вольней жизнь, но народ так зажат и завален работой, что от этой воли мало что остается. Это потому, что кроме домашнего хозяйства еще на производстве работают. Двойная нагрузка.
– Проделки мальчишек помню. Инна, ты любила их задирать. И не раз бывала наказана, но не сильно. Щадили, потому что девчонка. Соседи говорили: девка – оторви да брось. Ошибались. Каждое поколение мальчишек пыталось доказать превосходство физической силы над умом. А мы, девчонки, противились. Борьба шла с переменным успехом. Не только мы отступали и задавали стрекоча. Но все это было несерьезно. Играли так и потихоньку умнели.
– Некоторые городские уличные мальчишки гордились всякой ерундой: формой ушей, сильно выгнутыми пальцами, ранами, полученными по глупости, презрением к тем, кто ходил в музыкальную школу или в Дом пионеров. Раздетые зимой бегали в школу. Бахвалились своей нелепой смелостью.
– Так если больше нечем.
– Заступиться за девочку у них считалось постыдным, не мужским поступком.
– Я сельских друзей больше уважала. Честнее, трудолюбивее, надежнее были. А недостающий лоск ими в городе быстро приобретался. Через год приезжали красавцами на вечер встречи с учителями.
– Подросли, поумнели наши мальчишки. Прекрасными людьми стали.
– В деревне дети раньше взрослели, деля со взрослыми заботы. Времени на глупости у них мало было.
– Городские, те, что были хулиганистыми, тоже помаленьку умнели, – согласилась Инна.
– А помнишь то первое лето, когда тебя еще пускали с нами гулять? – со счастливой улыбкой перебила Лену Инна. – Мы играли в войну, в разведчиков. Сами придумывали правила игры и соблюдали уговоры неукоснительно. Знали в деревне каждый поворот, каждую развилку дорог. У всех были свои потайные места, куда могли спрятаться на случай «опасности».
– Никто не хотел быть немцем. Жребий бросали.
– Фильмы про войну любили. Костры разводили по осени на огородах. Сварганим, бывалоче, в солдатском котелке кулеш, сядем кружком, уминаем и воображаем себя партизанами.
– Ничего вкуснее той каши не едали.
– У тебя за спиной грубо самостоятельно сколоченное деревянное ружье, а за плетеным веревочным ремнем огромный наган. Ты была выдающимся организатором и в споре могла любого мальчишку за пояс заткнуть. Они с тобой боялись связываться, чтобы не уронить себя в собственных глазах и в глазах друзей.
Довольная Инна мечтательно подняла глаза к потолку и улыбнулась:
– Помню, валяюсь в траве под осиной на берегу нашей речки – так привольно лежать на залитом солнцем лугу! – и размышляю: почему у нее листочки так жалостливо, тревожно-родственно моей душе трепещут? Так мне отчего-то грустно делалось, до мурашек, до слез.
– Первым делом успокойся, – встревожилась Лена, почувствовав дрожь в голосе подруги.
– И ведь поняла! Черешки у листьев осины длиннее, чем у других деревьев и собраны в пучок. И с какой бы стороны не подул пусть даже слабый ветерок, листочки начинали колебаться, передавая свое движение другим, связанным с ними. Не уставала я любоваться на воду, не могла наглядеться. Может, и поэтому тоже наши предки предпочитали селиться ближе к реке?
– Фантазерка.
– Ты не могла себе позволить сладкое ничегонеделание даже в детстве.
– И поэтому я сухарь? Проехали.
– А позднюю, голую, ветреную осень в деревне я не любила. Все мертво, серо, сыро. Грязища. На всем печать грусти и бессилия. Все вокруг казалось жалким.
– И до боли родным.
– Вздор! Только ранней осенью, когда буйство красок.
Инна раздраженно насупилась.
– Прабабушку свою вспомнила. Ее морщинистое лицо, впалый рот. Не хочу до такой страхолюдности доживать.
Лена попыталась улыбнуться.
– А я за один присест могла слопать яичницу из десяти яиц, но попросить боялась. А меду попросила вроде бы в шутку, так все равно не дали. Но бабушка разрешала попить сахарной воды, приготовленной для пчел, только так, чтобы отчим не заметил ее убыли. Я так любила сладкое!
– Он лучше бы замечал, как ты ишачила. Какие мелочи вспоминаются! Мужчины в деревне на улице без мата, – примирительно продолжила разговор Инна. – Но и «будьте так добры» и «если вас не затруднит» тоже не звучало. А на заводе предостаточно. Такие «перлы» выдавали! Вот тебе и тупая беспросветная деревня. И за пять лет учебы в вузе от ребят мата не слышали.
«Причем здесь мат? Бредит, мысли путаются?» – снова заволновалась Лена.
– Инна, Инна, ты что, зависла?
– С какого перепугу?
– Задумалась?
– Вестимо. Ничего у меня не выйдет! – горестно вздохнула Инна. – Не выдержу я поездки.
– Со мной выдержишь. Ты вправе принять любую мою помощь.
Инна покорно кивнула.
– Ладно, – только и произнесла слабым голосом.
14
– Вот ты говоришь, что я была успешной, – после долгой паузы сказала Инна. – Да, я делала все, что зависело от меня, никогда не сдавалась, неплохую сделала карьеру. Это я могу поставить себе в заслугу. Помню, правду начальнику цеха в глаза говорила. А что, терять мне было нечего. Знала, с моим упорством всегда работу найду. Унижаться? Да никогда в жизни! Я судила о человеке не по положению в обществе, а по «гамбургскому счету» – по знаниям, умениям, по человечности. Вот и доставалось по шеям. И часто руководство, выслушивая меня, крутило у виска пальцем, мол, чокнутая. Лена, а что значит, если ладонь ко лбу прикладывают? На склероз намекают или на избыток мозгов?
– Пугаются, мол, черт знает, что у нее голове.
– И ты успешна, хоть иначе. Тоже прошла огонь, воду и медные трубы людской подлости.
– И людскую порядочность, и доброжелательность встречала от тех, кому не составляла острой конкуренции. Видеть и предвидеть ее научилась. Не зря говорят, что в выражении лица человека есть отсвет его души, его внутреннего мира.
– У тебя оно доброе и всегда вызывало даже у самых мелких клерков стремление обмануть или воспользоваться твоим непоколебимым чувством долга, безукоризненной честностью, верностью дружбе. И это заставляло тебя наглухо закрываться или отгораживаться от подобных личностей.
– И в прекрасные шестидесятые порядочность приветствовалась не всеми.
– К тебе ничего плохого не прилипало. Ты была кошкой, которая гуляла сама по себе. О твоей честности и принципиальности ходили легенды. При общении с тобой как-то сразу становилось ясно, что при тебе ни пошлость, ни глупость, ни ложь невозможны. Это выводило из себя некоторых товарищей. Поначалу и во мне была нелицемерная, ничем не защищенная деревенская открытость, граничащая с наивностью.
– Лен, завистников хватало?
– Как-то еще в молодые годы медаль за доблестный труд мне хотели дать. Документы в Москву приготовили. Что тут началось! Потом в областной администрации решили меня осчастливить: внесли в список достойных премии и соответствующих почестей. Там учитывались достижения всей семьи номинанта. И тут буча поднялась. Нашлась масса претендентов из числа тех, чьи дети по причине высокого положения их отцов заняли приличные места на производстве или в чиновничьей среде. Я не претендовала, не боролась и потому была спокойна.
– После первого же раунда записала себе поражение? Надо было продолжать участвовать. Некоторые не мытьем, так катаньем добивались своего, уговорами и даже угрозами.
– Я не тщеславна.
– По молодости я считала, что для достижения успеха всё должно сойтись в человеке: талант, труд, темперамент, а чтобы заметили, еще обаяние и удача. И вдруг вижу по телеку: в Москве президент награждает сына одного моего знакомого, а у него за душой ничего, кроме того, что он блатной.
– И ты это истолковала как предзнаменование, как знак новой эпохи, – рассмеялась Лена. – Успокойся, такое случалось во все времена. А некоторых при жизни растопчут, но после смерти на щит поднимут. У нас любят мертвых героев.
– Потому что они уже не опасны.
– Слава богу, мы не из их числа.
– Но цену себе знаем, – рассмеялась Инна.
– Успех сам по себе без любви ничего не стоит, а её-то и не было, – сказала Инна.
– И у тебя, и у меня она была и есть. Много счастья в одни руки не дается. Я свое еще в студенчестве получила. Оно у нас не могло продолжаться вечно. Но прежняя его магия полностью не исчезла. – Лена улыбнулась своему внезапному внутреннему трепету. Она рада была почувствовать эти редкие, душу исцеляющие эмоции.
«Забвение Леной плохого, связанного с Андреем, было одним из обстоятельств, разрешающих ей любить его как прежде. И теперь эта любовь позволяет ей извлекать удовольствие из одиночества. Странно. Забавно».
– «Песня первой любви в душе до сих пор жива»? – усмехнулась Инна.
– Я пополняю недостаток любви общением с природой. Она меня исцеляет. Да и некогда мне заниматься самокопанием. Это тоже плюс.
– Я никого после Вадима не хотела настолько сильно, чтобы это чувство занимало все мои мысли, чтобы я была не способна контролировать свои поступки или мне было бы нестерпимо больно. Да – да, а нет, так нет. Правда, всегда была в состоянии эротической и сексуальной готовности, и, кажется, никогда сильно не переоценивала свои возможности, – шутливо закончила серьезную мысль Инна. – А ты ради призрачного счастья сама себя отвергала. Старалась сохранить свою мечту в неприкосновенности.
– И все же будь к себе справедлива. Все перемены, которые случались в твоей жизни, были к лучшему. Каждая что-то давала полезное.
– Зря ты ничего не хотела менять. Может, новая любовь возродила бы тебя.
– Для этого надо было, как минимум, полюбить. Не нашла того, чьей любовью могла бы расцвести хотя бы поздним цветом. А вянуть рядом с кем попало, с недостойным… Помнишь наше любимое выражение: «Тебе не понять, ты не любила». И другое: «Это было давно и неправда».
Подруги непринужденно рассмеялись.
Лена уже через минуту вспоминала удивительно трогательную встречу, которая пришлась на одно прекрасное предпраздничное утро. Она решила сюрпризом приехать к Инне в гости. Шла по городу и вдруг увидела: ее подруга бежит в странной позе, пригнувшись, на полусогнутых ногах. Оказывается, навстречу ей, раскинув руки, мчался крестник, семилетний внучок ее старшей сестры. Он ей приходился внучатым племянником. Инна подхватила мальчонку, стала его тискать, говорить ласковые слова. Столько любви было в каждом ее слове, в каждом движении! Потом они вместе радостные и довольные друг другом шли по аллее вдоль института, и видно было, что на тот момент никто им больше не был нужен.
Ей тогда подумалось: «Инна стремится быть ему больше матерью, чем сама мать? Мальчик очень похож на Инну. Наверное, она представляет его своим сыном или, по крайней мере, родным и самым любимым внуком. Из духа противоречия говорит, что здесь, на земле, все бренно, жалко, горько. Рисуется. И ведь как жадно любит! Нашла свою утерянную стезю. Вот где смягчается и гасится пожар ее души! И вся бытовая наносная короста с нее вмиг слетает, когда причаливает к добру и любви. Вот где она на вечную верность присягает, вот кому она горстями раздает счастье, радость и милосердие. Пусть рухнет мир роскоши, оголтелой славы и останется любовь! И хоть этот мир полон страданий, он выживет, если есть доброта и любовь. И это еще одна глава, может быть, даже самая главная в жизни Инны. Племяши – вот кто питает ее энергией, кто порождает неисчерпаемую жажду жизни. Наверное, все мы изначально заточены на добро и любовь. Только в некоторых людях они почему-то безвозвратно пропадают».
Лена вдруг поняла, о завещании Инна намеревается с ней поговорить. На ее квартиру много охотников находится. А она ее любимому внучатому племяннику, наверное, захочет оставить, но заранее не желает родню баламутить. Перед фактом поставит. А меня душеприказчиком попросит быть.
Еще один эпизод, связанный с ребенком, сохранился в памяти Лены. Инна рассказывала, как её племянница первый раз попробовала конфету. Малышке тогда было чуть больше года. Сладкое ей запрещалось, и конфетами она играла как обыкновенными игрушками. Сестра побежала в магазин, а Инна посадила Юлечку на стол и принялась на нем раскладывать узоры из карамели. Девочка крутила в ручках одну конфету до тех пор, пока она не выпала из фантика. Заинтересовавшись новой формой игрушки, малышка принялась старательно ее изучать: потрогала, понюхала, лизнула. Вдруг ее личико приняло удивленное, затем восхищенное выражение. У нее дух захватило!
Она с хитреньким выражением на личике оглянулась по сторонам, будто понимала, что делает что-то запретное, и мгновенно сунула конфету за щеку. Убедившись, что никто у нее не отнимает лакомство, она принялась его торопливо разгрызать, буквально захлебываясь от восторга. Глазки ее горели, слюнки текли по подбородку, но она подбирала их ладошками, облизывала каждый пальчик. Инна тем временем незаметно выбрала из кучи игрушек все конфеты и спрятала в карман.
Покончив с первой конфетой, девчушка кинулась искать следующую, и, не найдя, принялась энергично обследовать весь стол. Даже обшарила кромку и нижнюю сторону досок стола там, где доставали ее маленькие ручки. Теперь на личике выражалось крайнее разочарование неудачными поисками. Она была в полной растерянности. «Как же так, было много этого красивого вкусного чуда! Куда оно подевалось?» – говорила ее упрямая чумазая мордашка.
Немного подумав, Юлечка догадалась выпрашивать конфеты у Инны, делая красноречивые жесты ладошками, мол, дай, дай. Инна только руками разводила: «Нет у меня». Еле-еле ей удалось успокоить племянницу от потрясения. Инна рассказывала этот эпизод с таким искренним восторгом! Она была в эти минуты такой счастливой!
Нет ничего лучше и сильнее материнства, пусть даже если это чувство к чужому ребенку. А открыто не сознавалась. Такая уж Инна есть, и не переделать ее. Да и к чему?
Лене захотелось погладить подругу по волосам, как маленькую. Она сделала движение в ее сторону и не донесла руки. Та заметила сочувствие к себе, и в голосе ее почувствовалась слабость. Она жалела себя. И, конечно же, ей этого было мало. Лена потерлась щекой о плечо подруги. И Инне показалось, что той тоже хочется поплакаться, чтобы ее пожалели.
15
Инне вспомнился восьмой класс.
– Учу уроки. Незаметно для меня книги, стол и вся комната пропадают. Я сама становлюсь бестелесной, превращаюсь во что-то призрачно-воздушное, эфирное, эфемерное, но такое прекрасное! Я – сплошное очарование, дуновение теплого ветра, мечта! И вдруг вновь передо мной будильник, а на нем уже пять часов вечера! Два часа пролетели как миг, как сон, как редкая радость. Я спохватываюсь, беру себя в руки и начинаю читать учебник. Стараюсь вникнуть, и опять незаметно для себя улетаю в мир грез и фантазий. За письменными уроками такого не случается.
Мне стыдно и радостно от ощущения странного незнакомого чувства счастья, не имеющего причины. Радость заполняет меня всю без остатка. Мне удивительно хорошо, почти как тогда, когда я заболела и чуть не умерла. Но, к счастью, не отправилась в бесконечное путешествие. То было дивное состояние легкости и вселенской благодати!
«Такая мечтательность бывает только у девчонок? А вдруг и у мальчишек? Фу, они такие… Но не все. Я улыбаюсь. Какая же я беспросветная глупышка. Но как это приятно! И ведь спроси меня, о чем я только что думала, о чем мечтала – не вспомню. Наваждение какое-то», – сержусь я на себя. И опять улыбаюсь.
«Это счастье? Предчувствие счастья? Это глупость? Радость не может быть глупостью. Это у меня от книжек? Не весна ведь. И все-таки глупо бездарно тратить время», – осаживаю я себя и снова незаметно уплываю в благодать.
«Мне просто хочется счастья», – думаю я очнувшись. И, выскочив из-за стола, мчусь на улицу к друзьям, чтобы отвлечься и хотя бы через час-другой снова взяться за уроки.
И что же такое было со мной тогда, в пятнадцать лет? Ведь не была влюблена и вообще не думала об этом. Подсознание само готовило меня к чему-то прекрасному, само подталкивало проснуться для любви или влюбленности?
…И вот в какой-то момент я, как во сне, сквозь туманную пелену сознания разглядела размытую фигуру своего будущего избранника… Тогда главные жизненные утраты еще не коснулись меня. Это у Лены они начались с момента рождения. Она с детства не любила красивых мужчин. Они сомнение в ней вызывали. Мол, красив – и этого ему кажется достаточно.
…Мне шестнадцать. Я чувствую, что способна на единственную, бесконечную любовь: нежную, верную и прекрасную! Но не верится, что повезет найти ее в ком-то другом. И от этого грустно. Я не вижу среди своих знакомых такого, о ком мечтаю. Если только такой, как Петр Андреевич, учитель математики. Они с женой понимают и обожают друг друга, но на людях никогда не выражают своих чувств.
Сначала я считала его пентюхом. И вдруг нечаянно подглядела… и порадовалась за них. Этакий увалень и такая нежность во взгляде, и такое трепетное прикосновение к женщине, с которой прожил пятнадцать лет и имеет троих детей! И выразилась она в одном еле заметном движении его руки. И его жена – на уроках строгая – в это момент выглядела юной, искренней и такой счастливой!
Как она в этом медведе разглядела прекрасную душу? Я ей завидую и говорю себе: «А ну, как если бы ей не повезло?» Но ведь повезло же. Возможно, она смолоду уже хитромудрая была. Тоже очень важный момент. Как-то она на перемене мне сказала: «Ты слишком хороша, чтобы это могло принести тебе счастье. Будь строже». Прозвучало как предостережение. А я не вняла.
К лирическим воспоминаниям Инны стали примешиваться грустные:
– Почему же, имея такой прекрасный пример, я влюбилась в этого обаятельного похотливого проходимца, сломавшего мне жизнь? Прислушайся я тогда к словам учительницы и матери, все сложилось бы по-другому. Ха! «Принц моей души»! Только не понимал он, что душа моя созвучна игре «на струнах дождя». Я летала на крыльях любви. Но то была не любовь, а влюбленность, потребность в любви. Купилась на комплименты.
Мне хотелось разделить свою радость любви с тем единственным, который мог ее воспринять и поделиться своей, такой же прекрасной и бесконечной. Я верила, что это соединит наши души навечно, пока бьются сердца. Но в мое юное жизненное пространство вторглось жестокое мужское безрассудство и эгоизм. И робкие слова любви угасли. Помечтала и будет. Теперь от всего этого набора слов меня воротит не дай бог как. Не с тем разделила свою любовь, не тому подарила свою чистоту и юность.
Почему, влюбившись, стала неуправляемой? По глупости, по неопытности и доверчивости. Привлекало в нем потаенное, зашифрованное, особенное. В шестнадцать лет эмоции сильнее разума. Мозги не успевают умнеть при быстро развивающейся физиологии подростка. Что же я в нем любила, от чего таяло мое сердце? Внешний лоск, красивые слова и только-то? А чем я была схожа с его идеалом, чем притягивала? Своей невинностью, искренностью, мягкостью. Да имелись ли у него идеалы? Бог ты мой! А тогда отговаривать меня было бесполезно.
Инна сосредоточилась на поиске мысли, которая ускользнула от нее.
– Какая странная и жестокая прихоть судьбы свела нас вместе? Я не подогреваю в себе обиду и вины своей не приуменьшаю. Не в моих правилах заниматься самоотпущением грехов. Привыкла давать себе беспристрастную оценку. После Вадима я стала жестче, уверенней, злее. И во взаимоотношениях с мужчинами хотела одного – ясности.
Раз ошиблась, оступилась и на всю жизнь получила клеймо бездетности. С чем осталась? «С досадой тайною обманутых надежд». Мать от меня отвернулась. А может, я от нее. Не было у нас общих облегчающих горестно-сладостных слез всепрощения. И выла я, будто одинокая раненая волчица. Нет, жалкий волчонок. Болели мозги, отравленные подлой ложью. Надрывалось опустошенное сердце, опаленное молнией предательства. И падала я на постель от всё сминающей усталости души и тела, и рыдала, рыдала… Стала еще более неуравновешенной, склонной к эксцессам. Ждала своей гибели. И в ней-то ни на минуту не сомневалась. И если бы не ты, Лена…
– Видно, некоторых Бог наказывает незамедлительно, а для других растягивает это «удовольствие» на годы, – заметила Лена.
– «Бог, не суди! – Ты не был Женщиной на земле!»
Инна бросила в Лену строчкой из Цветаевой и судорожно вздохнула:
– Моя бабушка толковала об очищении души через страдание. А в чем мне надо было каяться? В том, что полюбила? В том, что была юной, искренней, открытой, честной? Бабушка говорила: «Не пускай обиду в сердце». А как это сделать? Много еще было ошибок, обид. Не хотела мириться с тем, что невезучая. Всё искала свое счастье, пыталась использовать любой шанс, а потом зализывала раны и дальше жила.
И в зрелом возрасте предстояло многое испытать. Не раз заглядывала смерти в глаза. И теперь вот опять. За что мне такое? Одна ошибка повлекла за собой целую цепочку других? Не на тех людей истратила свою жизнь? Такое вот у меня невероятное, кружевное, точнее сказать, запутанное переплетение событий жизни. И ведь не так уж много я грешила. Чужие семьи не разбивала, в любовницах у женатых мужчин не ходила. Не хотела жить на обочине чужого семейного несчастья, как «сбока припека». За что судьба меня преследует? Здания моих браков разваливались и расползались, словно строились из песка без примеси извести и цемента. Ни с одним из мужчин я не чувствовала себя защищенной. Моя ли самостоятельность тому виной или их безответственность? Они видели во мне сильную женщину, а я сама хотела поддержки и участия. Да и потом…
– Что потом?
Инна не ответила и надолго замолчала. Лена почувствовала, что вторглась в ее прошлое и выпустила из глубины души на волю какие-то воспоминания, о которых еще не знала.
Инна вспомнила:
– Алла как-то прекрасно сказала о своей семье: «Где в моем характере шипы, там у Саши выемки. Как воспел поэт: «Так сопредельны Небо и Земля!» Поэтому у нас хорошая сцепка. Я для себя давно уяснила, что главное для женщины не физическое наслаждение, а чтобы душа мужчины коснулась твоей души, и та отозвалась радостью. Вот оглянется он на меня, уходя на работу, улыбнется – и мне больше ничего не надо. Нам не скучно друг с другом даже когда мы не беседуем. Наше молчание лишено всякой неловкости. Оно не бывает вызывающим, обвиняющим или протестующим, какое случается в семьях, где часто ссорятся».
Всё у Аллы как по писаному. У ее Александра есть невероятный талант чувствовать близкого человека и, не задумываясь, вмиг менять свои планы ради того, чтобы сделать ему приятное, радостное. Как-то раз он поделился со мной: «Высшей добродетелью Аллы я считаю ее способность испытывать такую же радость от нашей совместной жизни, какую испытываю я сам». Жена для него – богиня! Отсюда идеальные взаимоотношения в семье и непередаваемая атмосфера гармонии. Чудесное в их жизни укоренено и слито с обыденным. Они удачно совпали. Мне бы такого мужа. Хотя я не так добродетельна, как Алла. Вот и оставалось только слушать музыку их любви.
У них особое восприятие друг друга. Их объединяла удивительная нежность и трепетное уважение. Простота и легкость в общении и обыденность жизни не делали их отношения привычными. Напротив. Как это у них получалось? Когда вырастили дочь, они заслужили право на настоящее. Будущее для них перестало существовать. Они хоть не полностью, но уже могли посвятить свои жизни друг другу. Весь их радостный мир заключался в них самих, в их интересах. Жаль, что мало этих совместных, благодатных лет им досталось. Рано оставил Александр Аллу на этой не очень уютной земле. И дочка их пока не пристроена.
– И почему мы утрачиваем любовь?
Вопрос Инны был риторический.
Инна пересказала Лене свой недавний диалог по телефону с Галей.
– Алла жила хоть сколько-нибудь со свекровью?
– Нет.
– Не сомневалась. И Кира тоже?
– Соображаешь.
– А то!
– Отсюда все последствия.
Нам с Галей было грустно, но мы расхохотались.
– Чему улыбаешься? Что-то радостное вспомнила?
– Бродили мы с Андреем в парке. Вдруг слепой дождь хлынул. К беседке побежали. Там уже было полно промокших веселых молодых людей. Все парами и все счастливые. Представляешь, какая огромная концентрация счастья на единицу площади!
– Наверное, у каждой из нас была своя счастливая беседка, – грустно усмехнулась Инна. – Удивляет меня цепочка имен в твоей семье: Андрей, Антоша, Андрюша, Андрейка.
Лена на это замечание только улыбнулась.
– Знаешь, как я жалела, как казнилась тем, что была с Вадимом, когда впервые встретила того единственного, равного себе по духу, по сердцу. Как бы я хотела преподнести ему себя чистую, безгрешную, без отягчающего прошлого! Но первая глупая влюбленность лишила меня этого. Я не посмела бы смотреть любимому в глаза, зная о своем пороке.
«О этот загадочный, инфернальный, демонический Антон! Живой, стремительный, привлекательный, остроумный. Совсем как мой Андрей. И глазами, и фигурой походил», – грустно улыбнулась Лена.
– Потому-то на работе я внушала глупым девчонкам: «Не торопитесь к взрослым отношениям, первые ваши влюбленности – это детские уроки познавания себя и мужчин. Не спешите, не отрезайте себе путь к высокой, настоящей обоюдной любви».
– А я думала, ты учишь их простейшими приемами защищаться от мужчин. «Удар в ухо, ребром ладони в горло, кулаком в печень, коленом в пах», – пошутила Лена. А Инна обиделась:
– И чего это я ни с того ни с сего коснулась этого старого, так и не прорвавшегося нарыва? Зачем сыплю соль на незаживающую рану? Казалось бы, уже отболело, – через силу произнесла она и как-то тяжело передернула плечами, точно через «не могу» или «не хочу».
И будто из небытия вспыхнули в ее глазах злые гордые слезы оскорбленной, униженной юности. Все тело ее содрогнулось прошлой горькой памятью. Она часто и прерывисто задышала.
«Бог ты мой, сколько ярости и сколько муки в одном единственном движении»! – изумилась Лена.
Она прижала к себе подругу, словно пытаясь ее защитить, не позволить сорваться и умчаться в бездну. Потом коснулась губами ее волос и тихо шепнула: «Великомученица ты моя». Как близка и понятна была Лене подруга своими бедами и слабостями!
Усталая нежность Лениных глаз успокоила Инну.
«Слишком чувствительные и правильные люди, к сожалению, не бывают счастливыми», – подумала Инна о Лене.
– Странная штука любовь. В нашем доме жили обыкновенная, ничем не примечательная девушка и юноша с церебральным параличом. Он страшный, жалкий такой, весь уродливо перекошенный. Движения скрюченных рук и ног не координировались. И вдруг вижу этого беднягу-инвалида на лавочке, обнимающим девушку. Ты бы видела, какое блаженство было на лице у несчастного! Девушка не стеснялась своего кавалера, сидела такая спокойная, гордая тем, что осчастливила больного юношу. Соседи удивленно перешептывались. Некоторые даже зло потешались, мол, сбрендила деваха. Помню, и я содрогнулась при виде такого, казалось бы, противоестественного союза. А через три года она вышла замуж за красивого, очень положительного парня. И сама расцвела. И всё те же соседки уже по поводу свадьбы этой девушки говорили, что Бог оценил ее доброту и подарил ей в мужья хорошего человека.
– Не всем дано любить, – сказала Инна.
– Как это не всем? Просто люди по-разному любят.
– Помнишь Димулю из моей группы? Так он как-то раз по душам со мной разговаривал, просил объяснить, как это любят. Сознался, что женится потому, что женщина сама взяла его в оборот и что все девушки для него одинаковы. Патология какая-то? А я ему: «А вдруг лет этак через десять ты влюбишься?» Толик Шуваев, его друг, так же женился. Ему нужна была женщина, и он из всех ему знакомых выбрал ту, которая ему больше подходила характером. Он даже в нее влюблен не был. И насколько я в курсе, так с ней и прожил до конца дней своих.
