Лариса Васильева
Кремлевские жены
Каменев – два курса Московского университета.
Молотов – профессиональный революционер, без образования.
Каганович – профессиональный революционер, без образования.
Буденный – военачальник, без образования.
Ворошилов – рабочий, пастух, профессиональный революционер, без образования.
А их жены, соратницы, игравшие немалую роль в общественной жизни, бывшие заведующими, управляющими, членами ЦК и даже наркомами?
Крупская – гимназия, один курс Бестужевских курсов.
Аллилуева-Сталина – гимназия – не окончила, Промакадемия – не окончила.
Седова-Троцкая – домашнее образование.
Каменева – без образования.
Калинина – без образования.
Молотова-Жемчужина – неоконченное среднее образование.
Ворошилова – белошвейка.
Конечно, дело не в образовании. Иной, не образованный высшим учебным заведением, куда сильнее и полезнее иного, окончившего два факультета.
Однако, когда так много не слишком образованных людей – и все они, без исключения, прошли тюрьму, ссылку, в большинстве прошли эмиграцию – приходят к управлению огромной, полуразрушенной политикой и войнами страной, это опасно для будущего, не говоря уже о настоящем.
Разумеется, умные люди, они понимали, что необходима опора на образованный, сложившийся до них мир. И в ряде случаев сумели подойти к людям этого мира, и в ряде случаев встретили на первых порах понимание.
Но стиль тюрьмы, окрик и жесткие рамки для личности отпугнули, отвратили интеллигента – ученого, инженера, литератора.
Машина партийного управления не справилась с человечностью.
* * *
Бедный, бедный, жалкий, жестокий мужской мир.
Большевики, получившие в 1917 году уникальнейшую возможность преобразить звериный лик ВЛАСТИ как таковой, не только не воспользовались этой возможностью, но в упоении ВЛАСТЬЮ усилили зверства.
Закон – «ТЮРЬМА» – лег в основание новых формирующихся нравственных категорий, начиная с самого главного: с семьи, с ребенка. Исконные, но веками забываемые на общественных уровнях такие естественные законы семейных отношений с 1917 года были подчинены законам всеобщих повинностей: выходя из дому, человек сразу же попадал в некие воинские формирования, независимо от пола, возраста и характера: октябрята, пионеры, комсомольцы, коммунисты. Внутри этих формирований человек растворялся, хотя не скажешь, что проявляться не мог. Разумеется, мог и должен был, но лишь в строгих рамках установленных принципов. Оттуда, из этих формирований, люди и их дети возвращались в семьи, часто разрушая семейные очаги своей обобществленной, антисемейной нравственностью.
Тут и многочисленные примеры конфликтов отцов и детей, жен и мужей, сестер и братьев, когда разница во взглядах способна довести до кровопролития.
Разумеется, все эти явления не изобретены большевиками. Они жили в человечестве, живут сегодня и будут жить завтра, если тысячелетиями молчавшая в своем углу женщина не выйдет из угла с единственной целью: возродить общечеловеческую семью, участвуя в общественном процессе не в роли помощника мужчины, а в своей собственной роли.
* * *
Юрий Дружников, эмигрировавший в семидесятых на Запад, вспоминает о своей случайной экскурсии на ближнюю сталинскую дачу весной 1953 года, когда еще «дух» Сталина не выветрился там:
«Зал длиной метров тридцать. Овальный противоположный конец, как в дворянских особняках позапрошлого века. Много одинаковых окон, плотно задраенных тяжелыми белыми гардинами, такими же, как во всех важных учреждениях центра Москвы.
Нижняя часть стен, метра на полтора от пола, коричневая, отделанная карельской березой, что выглядит довольно казенно. Под окнами – батареи электрического отопления, укрытые решетками из такой же березы. В промежутках между окнами висят портреты. Это члены Политбюро: Маленков, Булганин, Каганович, Микоян, Ворошилов, Молотов, Хрущев…
Посреди зала, на всю его длину, стол. Плоскость покрыта темно-зеленым бильярдным сукном. Вокруг спинки жестких кресел из светлого дерева. Вдоль стен кресла, диваны. На полу колоссальный ковер на весь зал – кажется, единственная действительно дорогая здесь вещь…
– Мы с вами находимся в помещении, где проходили заседания Политбюро, – торжественно произносит экскурсовод. – Товарищ Сталин любил, чтобы каждый из присутствующих сидел за столом точно под своим портретом.
Ничто не смутило тогда нас, двадцатилетних. Теперь читаю старую свою запись и останавливаю глаза. Что за домашние сборища лидеров? Они кто, подпольщики?»
* * *
– Слушайте, у меня чуть не случился роман с большевиком-подполыциком, – сказала, смеясь, Саломея Николаевна.
– Ого! А почему «чуть»? – заинтересовалась баронесса Будберг.
– Мы поехали с мамой из Баку в Петербург. Это был мой первый выезд в большой свет, в общество. Папа ждал нас в Петербурге. Я была юная, совершенное дитя, худенькая, как цыпленок.
– И красоты неимоверной, – басом сказала Мария Игнатьевна.
– Не думаю, но что-то во мне, конечно, было. И в вагоне познакомились мы с очаровательным человеком. Грузин. Светский, свободный в манерах. Влюбился. Смотрел на меня так волнующе. Но что-то в нем было неуловимо скользкое. Назвал свое имя – кажется, Вахтанг. На остановках он всегда волновался и норовил уйти погулять. Приносил мне цветы, соленые огурцы, яблоки. Мы долго с ним по вечерам разговаривали возле нашего купе, у окна. Так, обо всем. Знаете, эти разговоры, когда говорят одно, а думают другое. Он сказал мне, что никогда меня не забудет. Но я от природы не слишком обращаю внимание на мужские комплименты – им ничего не стоит говорить это каждой встречной женщине.
Перед Петербургом попутчик заметно волновался, все оглядывался. Сказал мне, что уверен в нашей будущей встрече, взял адрес квартиры, где мы с мамой собирались жить, но своего адреса не предлагал. Я и не спрашивала. Я как-то сразу поняла, что он – с загадкой. Тогда подпольщиков была масса! Поезд подошел. Папа встречает нас, и родственники тоже, все шумят, с цветами. Вахтанг куда-то исчез. Не попрощался. А я заметила, что на перроне много полицейских. Не знаю, показалось мне или на самом деле, уже выходя из здания вокзала, я опять увидела в стороне большую группу полицейских, а в их кругу – как будто наш попутчик, его спина, голова вниз. Так оно и было. Он написал мне из какой-то глухомани, Архангельска, что ли, не помню, рассказал, что его взяли, как только поезд подошел к перрону. В письме представлялся полным именем, извинялся, что революционное подполье не давало тогда ему права назвать себя, объяснялся в любви и опять выражал уверенность в нашей встрече. Я с ним больше никогда не встретилась.
Уже в эмиграции я узнала, что Авель Софронович Енукидзе – это был он – занимает высокий пост в советском правительстве. А в начале тридцатых мой брат попал в типичную советскую беду – в тюрьму по оговору. Я написала Енукидзе, чтобы он помог. Переслала письмо с оказией, и Енукидзе, представьте, все сделал для моего брата. Даже ответ прислал – написал, мол, счастлив, что я его за столько лет не забыла. Звал переехать в Россию – «одного вашего слова достаточно, и все у вас будет».
Писал: «…если вы все такая же решительная, умная и прекрасная, как тогда, в вагоне, ваше место здесь». Мой муж, Александр Яковлевич, возненавидел это письмо. Одна мысль, что я могу уехать, привела его в бешенство. Кажется, он уничтожил письмо.
И знаете, что я думаю? Мои два, да-да, кажется, два письма к Енукидзе, возможно, были уликой против него, когда его, бедного, Сталин посадил и потом ликвидировал (глагол! – Л.В.).
– Вполне вероятно, – прогудела Будберг. – Я знала Енукидзе. Красивый был. Очень любил творческую интеллигенцию. Большой бабник. Холостяк. Может, он вас тем письмом замуж звал? Хорошо, что не поехали. Вас бы вместе ликвидировали. Говорили, он покровительствовал балету Большого театра и развлекался с балеринами. Его за какие-то такие делишки Сталин из руководства выкинул. Оба бобылями жили, но Сталин на баб глаз не поднимал, а этот вертелся.
Давайте помянем красавчика, – подняла она рюмку с водкой, – пострадать из-за юбки – святое дело. А вы, Саломочка, наверное, правы. Ему вас заодно с другими в любовницы вписали: «переписка с любовницей-эмигранткой, английской шпионкой, женой известного масонщика Александра Гальперна».
А? Что? Звучит пятьдесят восьмая статья? Дорого обошелся Енукидзе невинный флирт в вагоне из Баку в Петербург.
– Ах, это всего лишь предположение, – сказала Саломея.
Женский вопрос и мужской ответ
Сегодня можно сколько угодно клясть большевиков, спрятав подальше партбилеты – авось пригодятся, – и при этом можно напрочь забыть, что не только дом твой построен их временем, но и речь твоя, грамотно клянущая большевиков, есть следствие ликвидации безграмотности, которой в первую очередь занялись они, придя к власти.
Явившись с идеей нового человека, Ленин и соратники были готовы увидеть его в двух лицах: мужчина и женщина.
С первым быстро стало более или менее ясно: «Кто не с нами, тот против нас».
Второй предстояло рождение заново.
Ленинская власть провозгласила равноправие. Женщина получила великую возможность выучиться и работать наравне с мужчиной. Но, выходя в мир дел и свершений, она попадала в плен мужских понятий вражды и борьбы, в круг противостояний, взаимонепониманий и нежеланий понять. В этом круге не было места ее равнозначности, равновеликости и равновозможности, ее особому понятию о жизни, ее душевному предназначению быть хозяйкой. Предписывалось становиться в ряды мужчин, чтобы бороться вместе с ними, всегда и везде.
Бесповоротно отвергнув кадетские идеи внеклассового взаимопонимания женщин, верховные большевички, получив от мужчин полномочия, захлебнулись в противоречиях жизни, запутались в противоречиях между собой.
Крупская стояла за прочную, идеальную, коммунистическую семью, где нет места отклонениям в сторону от линии партии.
Арманд, Рейснер, Коллонтай, соответственно опытам своих жизней, духу времени и проснувшимся революционным страстям, восстали против скучных постулатов Надежды Константиновны, провозглашая идеи свободной любви, любви, как стакана воды: выпил – и забыто.
Скопившись внутри стен Кремля, превратив, по жизненной необходимости, древнюю крепость в сочетание государственного учреждения с жилой коммуналкой, первые кремлевские вожди и их жены не могли не принести в новый быт смеси всего и вся, которая царила в их головах, чувствах, в их образованиях и воспитаниях. Это были люди из разных мест России, с разными опытами жизни, с разными этническими особенностями, с разными культурными уровнями: русские дворянки Крупская, Коллонтай, Седова-Троцкая, еврейские мещанки Ворошилова, Молотова-Жемчужина, Каменева, эстонская рабочая косточка Калинина и т. д. Преобладали дворянки и мещанки.
Внутри Кремлевской стены они вынуждены были вписываться одна в другую, причем мудрые еврейки, сразу признав первенство дворянских дам, учились у них всему, чему только можно. А дворянки, в какие бы строгие одежды ни рядились, не могли спрятать сущности и, каждая по-своему, привнесли от старого в новый быт: Надежда Константиновна – пристрастие к просвещению и строгость семейных принципов, идущих от православной церкви, Александра Коллонтай – изысканность манер, умение вести себя в любом обществе, аристократизм, то есть свободу от предрассудков.
Как было нести все это в получающие образование народные массы, переступая через железобетонные лозунги кремлевских мужей? Вряд ли тогда стояла такая проблема: Крупская и соратницы создавали новый женский мир, отлично приспосабливаясь к мужским лозунгам и предназначениям.
«Для классовых задач рабочего класса, – писала Коллонтай, – совершенно безразлично, принимает ли любовь форму длительного и оформленного союза или выражается в виде проходящей связи».
Это она, умница, красавица, изящная и тонкая, словно статуэтка севрского фарфора, барыня, ушедшая в революцию, не сумела применить свою теорию на практике, полюбила человека моложе себя на семнадцать лет, а его измену переживала, как «буржуазная женщина»: тяжело, бурно, забыв про «стакан воды».
Но на первых порах идеи «свободной любви», ярко высказанные Коллонтай в статье «Дорогу крылатому эросу», разволновали нравственную Надежду Константиновну. Она дала отпор Александре Михайловне Коллонтай в статье «Брачное и семейное право», написав: «Единобрачие является наиболее нормальной формой брака, наиболее соответствующей природе человека».
Крупская и Коллонтай. Жена и гетера. Два полюса женского правления. Обе подчинили себя идеологии.
* * *
Женский вопрос встал перед новой властью не случайно. Большевики покончили с войной, преодолев разруху, ликвидировали безграмотность, наконец, ввели новую экономическую политику, в недрах которой и расцвели цветы зла: реминисценции нежных чувств, знойных отношений, жгучих страстей. Чуть только вздохнул народ, как полезло наружу все естественное, обыденное, жалкое в своих конечных целях и великое в изначальности.
Но большевики были начеку. Их мыслители сразу учуяли, откуда дует ветер: общечеловеческое, рассматриваемое как старая буржуазная идеология, грозило захлестнуть железные ростки большевистских идей.
Следовало дать бой! И не один.
Машина, столь любовно создаваемая Надеждой Константиновной, наконец-то запустила свои безжалостные щупальца в мир тонких и сложных материй.
* * *
В 1923–1924 годах были дискуссии о партэтике, на них активно возникал «женский вопрос». Беру его в кавычки, уверенная, что такого вопроса нет в природе. Любой самый малый «женский вопрос» немедленно становится мужским: мы – неделимы, а тот факт, что «женский вопрос» все-таки есть, – свидетельство аномии, нравственной болезни общества.
Дискуссии обнажили полную несостоятельность людей партийной машины по-человечески подходить к человеку.
Вот лишь некоторые, но характерные высказывания участников: Крупской, Ярославского, Сольца, Луначарского, Лядова, Мандельштама.
«Беспартийная масса рассматривает партию как застрельщика в создании новых норм семьи, семейного быта».
Отсюда пошло раздвоение сознания: я хочу семью по-своему, партия велит другое. Что делать? Приспосабливаться.
«“Женская слабость” воспевалась когда-то поэтами как “вечно женственное”, и нами определенно расценивается как неизбежное последствие векового рабства женщины в результате исторических условий, которые будут окончательно устранены только при коммунизме».
«Новый тип женщины выковывался (глагол! – Л.B.) на наших социалистических фабриках и заводах. Там можно наблюдать, правда, медленный, но многообещающий рост женщин будущего, красота которых ничего общего не имеет с вечно женственной красотой, воспетой поэтами старого времени. По кусочкам особый тип женщины уже воспроизводится (глагол! – Л.В.) новыми поэтами и писателями, но в целом он еще настолько весь в динамике роста, что не поддается художественному воплощению».
Отсюда пошли сработанные на производстве женщины, грубые, потерявшие естественный облик.
«Партия имеет право заглянуть в семью каждого из нас и проводить (глагол! – Л.В.) там свою линию».
Отсюда пошел страх перед неожиданным стуком в дверь квартиры, где живет семья.
«Члены нашей партии слишком мало думают об индивидуальной пропаганде прежде всего в собственной семье».
«Мы должны быть беспощадными, если выявится, что под влиянием жен коммунисты-мужья отступают от коммунистической этики».
Отсюда пошли семейные разлады на почве надуманных взаимонепониманий.
«Из практики контрольных комиссий известно немало случаев, когда все совершенные преступления делались под влиянием буржуазных жен, иногда принявших личину коммунисток. Однако неизвестен случай, когда контрольная комиссия в таком деле поставила бы развод условием оставления в партии. В иных случаях это было бы очень к месту и давало бы соответствующие результаты».
«Партия справлялась со многими болезнями, справится и с непорядками в семейной жизни коммунистов».
«Мы имеем право требовать, и мы должны требовать от членов партии, чтобы духовное верховенство в семье принадлежало коммунистам. Коммунист, который не может домашнюю жизнь повернуть по-своему, внести в семью свое руководящее коммунистическое начало, такой коммунист очень мало стоит. Партия до сих пор слишком мало занималась семейным бытом, и этот пробел уже давно чувствуется в низах».
«Фронт беспартийных жен еще не встал перед партией как одна из важных задач».
«Семья еще долго будет являться важнейшим фактором нашей жизни. До идеала еще очень далеко».
Удивительно последнее высказывание. Не значит ли оно, что идеал коммуниста – жизнь без семьи? Всех детей сдадим в приют, и все бабы будут наши – вот идеал?
«Настоящее освобождение женщины, настоящий коммунизм начнется только там и тогда, где и когда начнется массовая борьба (руководимая владеющим государственной властью пролетариатом) против этого мелкого домашнего хозяйства или, вернее, массовая перестройка (выделено не мной. – Л.В.) его в крупное социалистическое хозяйство».
Вот, вот – ВЛАСТЬ, борьба, перестройка – фантомы мужской силы, втискиваемые в хрупкие формы семейных отношений.
Могло ли такое отношение к жизни и человеку кончиться для человека добром в огромном масштабе?
Сегодня мы – плоды этой этики. И не скоро освободимся от ее влияния. Если освободимся, а не попадем в новое рабство.
От таких взглядов на женщину и мужчину, превращающих обоих в роботов партии, знаменателен переход к идее коммунистической семьи. Большевик А. А. Сольц, много времени посвятивший этой идее, говорит буквально следующее:
«Семейный вопрос – это вопрос о том, как должен жить член партии в своей семье. Лучше всего об этом сказала Н. К. Крупская. Я от нее первой услышал такую удачную формулировку, что семья члена партии должна быть в известном смысле ячейкой содействия. Это должна быть такая группировка товарищей, когда один в семье живет приблизительно так же, как он живет и вне семьи, и все члены семьи должны всей своей работой и жизнью представлять нечто похожее на ячейку содействия».
Ложный посыл! Принцип партийной машины Крупская применяет к семье – это может уничтожить семью.
Зачем не пришло ей в голову принцип семьи применить к обществу? Не потому ли, что сама создала с Владимиром Ильичом не семью, а союз единомышленников?
Вот где собака зарыта.
Рассуждая, как добиться (глагол! – Л.В.) идеала, партийцы приходят к выводу:
«Нужен резкий перелом во всем деле воспитания наших детей. Если буржуазное общество через свои школы, свои детские дома сумело проводить (глагол! —Л.В.) искусственное воспитание мещанина, против которого шла уже сама жизнь, то мы должны первый удар нанести по этому месту, изменить прежде всего дело воспитания наших детей. Можно ли коллективного человека воспитать в индивидуальной семье? На это нужно дать категорический ответ – нет! Коллективно мыслящий ребенок может быть воспитан только в общественной среде. В этом отношении лучшие родители губят своих детей, воспитывая их дома». – Так говорил и писал большевик М. Н. Лядов в 1924 году.
Результатом дискуссий стало первое в истории партии «Постановление Политбюро ЦК ВКП(б) по “женскому вопросу”», предписывающее все то, о чем говорилось выше. Первое вплоть до 1989 года – когда появилось второе, и последнее.
То «Постановление» сделало свое дело: коллективное развитие человека пошло в массовом масштабе.
Женское начало с его миролюбивым, миротворческим характером не востребовалось новой, не виданной прежде властью, провозгласившей мир, свободу, братство и поднявшей эти мирные слова на штыки. Женщина должна была стать подспорьем нового мужского общества во всех делах на равных, но без собственного лица, или полуравных: все же рожать кому-то надо, ведь ни одному мужчине пока что не удалось родить, а прирост народонаселения – дело серьезное.
* * *
Кремлевских семей «Постановление» не коснулось. Кремлевские жены были женщины разумные. Интуицией, достойной внимания, они ощущали, что жизнь и «постановления» их мужей не одно и то же. Посему и держали своих командиров, вождей, комиссаров не только товариществом партийного масштаба, но и уютом, буржуазным семейным теплом, кремлевским бытом, который утрясался, укреплялся, устанавливался как некая, становящаяся незыблемой, величина.
Кремлевский быт внутри ограниченного красной стеной пространства – тема во многом неизвестная и вполне неисчерпаемая.
Могу сказать одно: чтобы удержать около себя вождей, кремлевские жены должны были быть хозяйками и соратницами, марфами и мариями. Одновременно.
Однако щупальца машины достали и Кремль, не так – так эдак, изувечивая человеческие отношения внутри кремлевских семей.