Лариса Порхун
Женский клуб
– Что ты думал? – сверкая глазами, сквозь зубы процедила Кристина.
– Милая, любимая, малышка, – передразнила она его противно-елейным голосом, – Прибереги это для своих шлюх, хоть на «Е», хоть на все остальные буквы алфавита… Кристина старательно обошла мужа и направилась к лестнице, – Мне вообще плевать, если честно, – опираясь на перила, обернулась она к нему, – А знаешь почему? – нежно улыбаясь, спросила она, – Потому что поняла, что не люблю тебя, да и не любила никогда. Думала, что любила, но на самом деле, я и понятия не имела, что это, – она медленно стала подниматься по лестнице, остановилась посередине и будничным тоном произнесла:
– А в ту ночь, на которую, по твоим словам, я имела право, меня насиловали трое мужиков, а самое главное знаешь что, – она сверху вниз смотрела на Костю печальными глазами, стоящего с опрокинутым лицом, внизу лестницы, – Самое главное, Костя, что мне это понравилось! Вот так, дорогой муженёк, – она помолчала, – Ничего подобного у меня с тобой и близко не было, да я вообще представить не могла, что такое возможно, – она поднялась наверх, открыла дверь комнаты и крикнула:
– Так что в каком-то смысле я даже благодарна твоей «Е», а то так бы и прожила всю жизнь, понятия не имея, что на свете есть такие вещи, которые и описать-то невозможно. Костя в три прыжка, оказался рядом с ней, обнял её и прижал к себе:
– Ты говоришь так специально, чтобы наказать меня, отомстить, сделать больно… Я знаю, но я не верю, – он отстранился, заглянул ей в глаза и, удерживая за руки, горячо зашептал:
– Давай всё забудем… Всё-всё, клянусь тебе больше никогда не дам тебе ни малейшего повода для ревности. Кристина высвободила свои руки, и устало произнесла:
– У тебя это и не получится… Ты, что не слышал меня сейчас? Костя, – она помахала рукой перед его лицом, – Очнись, повторяю ещё раз: я не люблю тебя! И после того, что произошло с нами обоими, ты в эту спальню больше не войдёшь, – Кристина внимательно посмотрела на него:
– Если ты думаешь иначе, или уверен, что всё это временный каприз и месть обманутой дурочки, то лучше тебе собрать вещи, и уехать прямо сейчас… Костя снова обнял её и прошептал:
– Конечно, будет всё, как ты скажешь…– он целовал её руки, – Обещаю тебе, что снова постараюсь заслужить если не твою любовь, то твоё уважение… Мы начнём сначала, только умоляю, не руби сплеча… Время пройдёт и всё может показаться не таким уж мрачным, поверь, Кристина… У нас ещё всё наладится… Я уверен, я докажу тебе…
Она вздохнула, пожала плечами и закрыла дверь. Костя сидел на лестнице возле спальни до глубокой ночи. В нескольких метрах от него, на большой двуспальной кровати беспокойно спала молодая женщина.
Эта ночь даст отчёт целой веренице последующих, в которые она будет опускаться с наслаждением ею уже однажды испытанным. Очарованная таинственным и нетерпеливым ожиданием, когда из глубины долгожданного сновидения, медленно и неотвратимо, словно услышав её молчаливый призыв и дневные мольбы, перед ней, изнемогающей от желания, возникнет лицо парня с весёлыми и нахальными глазами.
ОТРАЖЕНИЕ
На исходе сороковин по усопшему она снова её увидела. Тощая, будто высохшая фигура женщины в чёрном платке, с неестественно бледным и измождённым лицом… На этот раз она стояла в углу между дверью и престарелым сервантом, устаревшим задолго до того, как Лидия впервые ступила через порог этой квартиры. Стояла, как всегда, молча, и не мигая, смотрела прямо на Лидию бесконечно уставшим взглядом, в котором с застывшей, безысходно-мученической глубиной, неявно угадывалась мольба об избавлении. В то же самое время, весь её отрешённый вид свидетельствовал о том, что надежда эта ещё более призрачна, чем она сама. Чем дольше Лидия смотрела на неё, тем явственней в глазах женщины читалось: не присутствовать, не чувствовать, не быть. Ни здесь, ни где-нибудь ещё. Ни сейчас, ни потом… Никогда. Посыл этот был настолько чётко осознаваем, что его можно было принять за собственные мысли Лидии. Одета женщина всегда была как-то неопределённо. Неизменным оставался только черный платок и бесформенные юбки. Такие длинные, что её ног Лидия ни разу не видела. Сейчас, например, поверх невнятной юбки, мешком на костлявых плечах висела мышиного цвета кофта, которая, время от времени то резко, то волнообразно колебалась. Лидия давно уже поняла, что сквозняк здесь не причём. Так являвшаяся к ней с самого детства призрачная женщина дышала. Только очень редко, медленно и тяжело. Поэтому создавалось впечатление, что она регулярно вздыхает.
Первый раз призрак вздыхающей женщины маленькая Лида увидела, когда ей не было ещё и шести лет. В ту ночь матери дважды вызывали «скорую». Во второй раз, уже под утро, немолодая, хмурая фельдшерица, измерив матери давление, устало бросила растерянному отцу: «Нужно в больницу, собирайте её». Они привыкли, что мама часто и подолгу болела. Да и «скорую» приходилось вызывать по нескольку раз в месяц. Но в ту позднеосеннюю, беспокойную ночь как-то особенно безучастно выглядело лицо мамы, и уж очень холодно и обречённо прозвучала фраза хорошо им знакомой тёть Насти, поселкового фельдшера. Разбуженная трёхлетняя Танюшка, громогласно рыдая, вцепилась в носилки, которые несли отец и водитель скорой помощи.
– Уберите ребёнка! – закричала тётя Настя неизвестно кому. Лида стояла точно в ступоре, недвижимая, открыв рот.
– Лидка! – заорал отец, дико вращая глазами, – Уведи малую, живо!
Лида обхватила, зашедшуюся в истерике сестрёнку и, уходя с ней в комнату, услышала, как тёть Настя громко выговаривала отцу:
– Чёрт знает, что такое! Он (кивнула она на водителя) вообще не имеет права машину оставлять, – она как-то странно дёрнула шеей и уже тише добавила, – Возишься тут с вами, две бригады на весь район, двадцать-тридцать вызовов за смену, а вам, как об стенку горох! Я ей (ещё один кивок, теперь уже на носилки, где хрипло дышала мать, накрытая своим же пальто), ещё месяца три назад говорила, чтоб в город ехала, да ложилась на обследование… Больше Лида ничего не слышала, так как, пропустив носилки, фельдшер тётя Настя плотно закрыла за собой дверь. Вот тогда, лёжа на своей кровати, и обнимая всхлипывающую, но постепенно затихающую сестрёнку, она и увидела эту женщину первый раз. Она стояла в простенке между шкафом и Танюшкиной кроваткой, обхватив худыми руками себя за плечи, точно ей было холодно, и, не мигая, смотрела на Лиду. Чахлая грудь женщины редко, с усилием вздымалась и с каким-то сиплым звуком медленно опадала. Казалось, что женщина о чём-то горестно вздыхает. Лида хорошо помнит, что не успела тогда даже испугаться, как следует, так как подумала, что это кто-то из сердобольных и любопытных соседок зашёл узнать, что у них тут за канитель такая посреди ночи. А может сам отец попросил кого-то присмотреть за девчонками, пока он везёт жену в больницу; народ в посёлке встаёт рано. Пока до сознания маленькой Лиды дошло, что вздыхающая женщина не похожа ни на кого из соседей или хотя бы знакомых, к тому же и ног женщины, под длинной тёмной юбкой, как она ни старалась, разглядеть ей так и не удалось, на веранде послышались шаги отца, его сухой кашель и призрачная женщина, глянув напоследок с осуждающим сожалением на перепуганное и вытянувшееся лицо девочки, надвинув на глаза чёрный платок, просто исчезла.
Очень быстро Лида забыла про этот случай, тем более что призрак надолго исчез, да и события развивалась таким образом, что только успевай поворачиваться. Из больницы мать так и не вернулась. Истаяла, как свечка от стремительно развившейся у неё ишемической болезни сердца в несколько дней. Лида этому почти не удивилась. Неосознаваемо она почувствовала, что мама не вернётся ещё в ту страшную ночь, когда она хрипела на носилках, впопыхах накрытая своим пальто. Лида подозревала, что и младшая сестра каким-то необъяснимым образом почувствовала то же самое, когда рвалась к матери, и, захлёбываясь слезами, отчаянно цеплялась за носилки. Они уже тогда детским, чистым сердцем почуяли беду. Именно в тот предрассветно-жуткий час сёстры и оплакали мать. А не когда, держась за руки, они стояли возле свежевырытой могилы вместе со своим отцом и остальными людьми, безучастно наблюдая на опускающийся в яму гроб с телом матери.
Отец женился довольно быстро. Многие в их посёлке считали, что сделал он это слишком поспешно. На грани неприличия. В том смысле, что толком год ещё не прошёл. То есть расписались они с Тамарой, конечно, через год, как и положено, но переехала-то она к нему гораздо раньше. Хотя с другой стороны, как не сделай, люди всегда найдут, что сказать. Тамару отец привёз к ним из города, да не одну, а с пятилетней дочкой, и Лида не раз слышала, как кое-кто из знакомых, и даже некоторые родственники говорили о том, что отец с Тамарой знакомы не первый год, и давным-давно снюхались. Лида, слыша это выражение, каждый раз старалась понять, как это? Шли по следу, подобно животным, пока не «снюхали» друг друга? Так в жизни Лиды и Танюшки появилась мачеха. И ещё одна дополнительная сестра Ира. Но Лида всё равно осталась старшей. А Танька младшей. А городская Ира находилась посередине. Лида уже ходила в первый класс. Отец велел своим дочерям подружиться с Ирой. И при этом строго глядел именно на Лиду, как на старшую. Хотя Танюшка стояла тут же и со скучающим видом ковырялась в веснушчатом носу. Большого желания дружить со стихийно образовавшейся сестрой не было. Они уже пробовали. Городская выскочка Ирка была плаксой и ябедой. Чуть что бежала жаловаться своей маме. Причём по любому, самому незначительному поводу. Даже младшая Танька в таких случаях озадаченно смотрела ей вслед, размышляя, сильно ли влетит от отца на этот раз или обойдётся парочкой шлепков и очередной шумно-показной нотацией. Поэтому дружили только в пределах родительской видимости и досягаемости. Всё изменилось, когда родился братик Коля. Девочки устанавливали очерёдность на право держать живой свёрток на руках, укачивать брата или катить его в коляске. Споры и разногласия не прекратились, но они приняли, так сказать, качественно новую, конструктивную направленность.
Многие соседи и даже учителя смотрели на Лиду и жалостно кивали головой, сочувствуя её полусиротскому положению и незавидной участи старшей падчерицы. Да, ей много приходилось делать в свои неполные семь, девять, одиннадцать лет, но она считала это вполне закономерным. А кто же ещё? Ведь она старшая. Лида нянчилась с сёстрами и братом, помогала с уроками. В огороде управлялась гораздо лучше так и не привыкшей к сельской жизни Тамары. После рождения Коли, мачеха стала часто болеть, поэтому Лида с десяти лет уже и готовила на всю семью. Как-то отец, вернувшись поздним вечером из города, куда ездил, чтобы навестить жену в больнице, ковыряя вилкой макароны, невесело усмехнувшись, произнёс, глядя на старшую дочь:
– Эх, доча, сейчас бы борща горяченького! Девятилетняя Лида серьёзно посмотрела на него и ничего не ответила. На следующий день, вернувшись от соседки с исписанным детской рукой листком, сварила кастрюлю борща. Да какого! Душисто-алого, наваристого, с виртуозно исполненной зажарочкой с добавлением перетёртых в ступе шкварок с чесноком. Отец ел и нахваливал, хитро щурясь карим глазом. А потом, выпрямился, провёл ладонью по усам, и, махнув головой в направлении Лиды, сказал Тане и Ире:
– О как! Пример, говорю, берите с Лидки-то! Молодец, девка… не борщ, а песня! От немногословного и сдержанного отца это было куда больше, чем похвала. Лида густо покраснела от удовольствия и смущения. В доме всегда было чисто прибрано, – отец беспорядка не терпел. Как-то так само собой пошло, что за это тоже отвечала Лида. При всём при этом, она не то, что не считала себя какой-то несчастной или обделённой, ей даже не приходило в голову задумываться об этом. На это не было времени и в этом не было смысла. Каким-то внутренним чутьём Лида знала, что это ничего бы не изменило. Это давно и незаметно вошло в её сознание, вплелось в его суть, неуклонно и повсеместно распространяясь на все стороны жизни, став незаменимой частью её личности, её самостью.
Мачеха Тамара была хорошая, но словно отстранённая. Как будто проживала не свою, а какую-то чужую жизнь. Было впечатление, что она всё время чего-то ожидает и к чему-то прислушивается. Лиде всегда казалось, что она не живёт, а репетирует свою будущую прекрасную жизнь. Которая обязательно начнётся… Когда-нибудь.
В пять лет у братика Коли случилось крупозное воспаление лёгких. Их с Тамарой забрали в больницу. В ту же ночь явилась вздыхающая женщина. И Лида её визиту почти не удивилась. Она только испугалась, что Коля умрёт. И потому громко заплакала. Хотя с той ночи, когда увезли в больницу маму, такого с ней больше ни разу не случалось. Лида встала на колени, как делала баба Валя перед иконой святителя Николая, закрыла глаза, чтобы не видеть костлявых, длинных рук призрачной женщины с раздувшимися на них синими венами, которые её особенно страшили и, всхлипывая, попросила не забирать Николеньку. Так её и застали проснувшиеся сёстры. Лида в длинной белой сорочке, крепко зажмурившись и сложив ладони у подбородка, стояла на коленях напротив зеркальной дверцы шкафа и кого-то горячо о чём-то просила, попеременно, то одной, то другой рукой оттирая набегающие слёзы.
Неизвестно помогла ли Лидина молитва, или плачущую девочку пожалела вздыхающая женщина, а может, таково было общее стечение обстоятельств, но Коля не только не умер, но и довольно быстро пошёл на поправку. И вскоре его выписали. А вот Тамару нет. Что-то было не так с её анализами. И, кроме того, несмотря на лечение, ей становилось всё хуже. В конце концов, Тамару с диагнозом «атипичная пневмония» перевели из пульмонологии в отделение интенсивной терапии. Где она через две недели и умерла.
Хоронили Тамару в городе. Это была не только её последняя, но и единственная просьба. Даже не просьба, а непременное и безоговорочное условие. Лиде настолько было жаль отца, что она боялась на него смотреть. На следующий день в квартире родителей Тамары, Ира подошла к Лиде с Танюшкой:
– Мы с Колей будем жить здесь с бабушкой и дедушкой, потому что мы больше не сёстры, и Коля брат только мне, а вам нет. Лида серьёзно посмотрела на неё и спросила:
– А разве так бывает? И тогда Ирка сердито нахмурилась, и, опустив голову, чтоб не видно было часто моргающих глаз, энергично закивала, дескать, бывает. Флегматичная Танька переводила взгляд с одной на другую, ничего не понимая, но чувствуя, что должно произойти или уже происходит что-то несправедливое и плохое. Видя лицо старшей сестры, Таньке захотелось изо всей силы чем-нибудь стукнуть Ирку. Но она передумала, не без основания полагая, что трагические обстоятельства, чужая квартира, родственники мачехи, и в целом создавшаяся явно не в их пользу обстановка, последствия в виде тяжёлой отцовской руки вызовут незамедлительно. Округлив глаза, Лида смотрела куда-то поверх головы Ирки. Проследив за её взглядом, Таня упёрлась глазами в трюмо. Ирка нервно обернулась, не понимая, куда смотрит Лида, взяла за руку Колю и, не увидев ничего, кроме старого бабулиного зеркала, пожав плечами, вышла из комнаты. Танюшка негромко окликнула сестру. Но Лида даже не повернула голову. Она стояла напротив центрального зеркала, где отражалась она сама и развернувшаяся к ней плотная фигурка её младшей сестрёнки. Но смотрела она не туда. Остановившимся взглядом, в котором смешались тревога, отчаяние и притупляющий волю и чувства, парализующий даже элементарные инстинкты страх, Лида смотрела на левую и правую зеркальные боковинки трюмо, где вздыхая, и неотрывно глядя прямо на Лиду в чёрном платке и длинной, неразборчивой юбке парила, по-разному отражаясь только в двух зеркальных створках призрачная женщина.
После смерти Тамары отец запил. Тяжело, безудержно, обречённо. Так, что баба Валя, вынуждена была, оставить свой дом на попечении младшего брата отца и переехать к ним.
Заканчивая восьмой класс, Лида и не думала оставлять школу. Она мечтала, что получив после десятого аттестат, пойдёт в педагогический. С восьми лет хотела быть учителем начальных классов. Баба Валя, услышав об этом, замахала руками:
– Что ты, миленькая?! Какой девятый, как вас тянуть-то? У меня пенсия – три копейки, у отца, сама видишь, то есть заработок, то нет, – вздохнула она, – Тот ещё работник… Если Лида и расстроилась, то только из-за того, что она такая эгоистка. И что ей самой не приходило в голову, как тяжело её отцу и бабушке тащить их с сестрёнкой на своих плечах.
На школьное отделение педучилища, Лида не прошла по конкурсу. Её вступительных баллов хватило только на дошкольное. Это было не совсем то, о чём мечтала Лида, вернее даже сказать совсем не то, но поколебавшись немного и поразмыслив, она решила оставить всё, как есть и получить, раз уж так случилось, квалификацию воспитателя детей дошкольного возраста. А что, профессия, как профессия, в конце концов, ничуть не хуже других. За 36 месяцев учёбы, призрачная женщина не появлялась ни разу. Лиде даже иногда казалось, что все эти околозеркальные видения – плод её богатого воображения, спровоцированного непростой семейной обстановкой, детскими травмами и особой душевной организацией чувствительного ребёнка.
По окончании учёбы, Лида устроилась воспитательницей в первом же детском саду, в котором ей предложили место. Жила она теперь на квартире: снимала комнату вместе с девушкой, с которой училась. Призрак женщины в чёрном платке она снова увидела в свой двадцатый день рождения. На следующее утро она узнала о смерти отца. С кладбища шли пешком. Народу было совсем немного: кое-кто из соседей, несколько мужиков из отцовской бригады, да парочка местных алкашей, приятелей отца. Семнадцатилетняя Таня поравнялась с сестрой:
– А Коля так и не приехал…Отец так ждал его, до самого конца, на каждый стук вскакивал, забудется горячечным сном и всё зовёт: Коля…Коля…– она быстро взглянула на сестру, – Мне тоже хотелось бы увидеть его перед отъездом,… – Лида ничего не ответила, шла, о чём-то сосредоточенно размышляя, – Я ведь, Лид, уезжаю скоро, мне на предприятии направление в сельхозакадемию дают… Вот бабушка только… очень сдала… Не ходит почти, да и видит плохо… Лида кивнула:
– Не переживай, Танюша, я присмотрю… Надо будет, значит снова вернусь сюда, здесь тоже люди живут, – она улыбнулась и обняла сестру, – Как я рада, Тань! Значит будешь дипломированным специалистом с высшим образованием… А на Колю не обижайся, мальчишке всего четырнадцать, да и бог знает чего он только не слышал об отце за все эти годы…
Когда в группу заглянул Геннадий, Лидия густо покраснела. Она терпеть не могла этой физиологической особенности своего организма, сохранившейся с раннего детства. Лидия была уверена, что мужчина заметил это, и знала, что её стремление хоть как-то с этим совладать приведут к прямо противоположному результату. Но ничего не могла с собой поделать. Чем сильнее она волновалась, тем сильнее расстраивалась, чем больше расстраивалась, тем больше краснела. Такая вот несложная взаимосвязь. В результате она стояла посреди игровой комнаты пунцовая, растерянная и оглушённая. Всё дело было в том, что Геннадий начал проявлять к Лидии определённый интерес чуть ли не с первых дней знакомства. И это стало для неё полной неожиданностью. У неё в таких делах совсем не было опыта. Тем более что в город она вернулась совсем недавно, после смерти бабушки. А до этого, вместе с ослепшей бабой Валей, три года жила в своём посёлке. Да там бы и осталась, если бы их разновозрастную дошкольную группу, в которой она работала на полторы ставки, не расформировали, посчитав убыточной и нерентабельной. После продажи родительского дома, капитального пятистенка с хозяйственными постройками, которую организовал её дядька Иван, младший брат отца, Лидиной части едва хватило на комнату в семейном общежитии с общей кухней и прочими вытекающими и выползающими радостями. Но Лидия была рада своему жилью, как нечаянному и чудесному подарку. Только закрыв изнутри на два оборота дверь своей девятиметровой комнаты, она поняла, как устала. Весь последний год, бабушка уже не вставала. По вечерам Лидия мыла полы в сельмаге. Но денег всё равно не хватало. К тому же, были проблемы, которые угнетали и придавливали гораздо сильнее материальных. Это, например, безобразная ссора её родных брата и сестры за бабушкино наследство, которая началась, чуть ли не в день её смерти, и окончившаяся бессрочным разрывом всех отношений по типу холодной войны. После нескольких безуспешных попыток как-то договориться и их примирить, Лидии оставалось с тоскливой мукой безмолвно наблюдать, как самые близкие ей люди поливают друг друга такой грязью и осыпают такими оскорблениями, что самым большим желанием было оглохнуть и ослепнуть. Эти дрязги затронули и других родственников. Лида тоже стала для Татьяны и Коли врагом, как только кто-то предложил выделить ей большую долю, из-за того, что именно она ухаживала за бабушкой. Услышав такое предложение, Лидия в ужасе замотала головой. У Тани – двое детей, Коля пришёл с армии и собирается жениться, им нужнее. Однако, несмотря на это, и на то, что в конечном итоге, деньги от продажи дома, по настоянию дядьки Ивана и приглашённого юриста, были разделены на три равных части, отношения между сёстрами и братом были испорчены. Татьяна и Николай посчитали себя несправедливо и жестоко обманутыми шайкой сельских мошенников, возглавляемой двуличной старшей сестрой.
Лидия сделала ремонт в своей комнате, вычистила и привела в порядок кухню и другие места общего пользования, и когда вечером пила чай у себя в комнате перед стареньким телевизором, время от времени любуясь на свежие, весёленькие обои, то чувствовала себя вполне счастливой. На работу, правда, приходилось ездить в самый конец города, зато садик был ведомственный, а значит снабжение лучше и зарплаты выше.
Геннадий был отцом Павлика, мальчика из её группы. Познакомились они недавно, около двух месяцев назад, и Лидия очень скоро почувствовала, что его интерес к ней распространяется гораздо шире стандартного взаимодействия: родитель-воспитатель. Вернее, интерес этот лежит в несколько иной плоскости. Раньше Павлика водила и забирала его бабушка. Лидии она симпатизировала, к тому же была доброжелательна и словоохотлива, и через весьма непродолжительное время у женщин сложился дружественный и благоприятный тандем. Бабушка Павлика, Анна Фёдоровна рассказывала, что живёт она с сыном и внуком в большой «профессорской» квартире в центре города, что её покойный муж более десяти лет заведовал в университете кафедрой молекулярной физики. Что единственный сын Геннадий вполне мог бы продолжить династию, так как точные науки с малолетства давались ему легко и свободно, так же, как отцу. Но вот оказия, не захотел, погнался куда-то на север «за длинным рублём», привёз оттуда «эту лахудру и распустёху», которая единственное, что умела, это требовать денег, носить юбки до пупа, да красить ногти. А после рождения Павлуши, и вовсе пустилась во все тяжкие и вытворяла такое, что от соседей было стыдно. Анна Фёдоровна закатывала глаза и в недоумении качала головой, как бы не находя слов для того, чтобы хоть как-то понять или же объяснить поведение невестки. Словом, жена Геннадия, оставив ребёнка на попечении свекрови и мужа, вернулась туда, откуда Гена её привёз три года назад. На наивный вопрос Лидии, как же можно было оставить сына, Анна Фёдоровна привычно вздыхала и разводила руками, сие, дескать, нам, добропорядочным жёнам и матерям ни в малейшей степени неведомо. Хотя здесь, возможно, следует пояснить, что жена Геннадия, поступила таким вот социально неодобряемым образом не вполне, так сказать, по своей воле. Нужное решение она приняла под весьма существенным и аргументированным давлением бывшего любящего мужа и всё той же профессорской вдовы, бывшей же свекрови. На комбинате, где работал Геннадий, тоже не всё обстояло благополучно, сына, по словам Анны Фёдоровны, нещадно эксплуатировали все кому не лень, работал в отделе он один, а повышение и прочие разнообразные привилегии доставались, как водится, разного рода прихлебателям, лодырям и бездарям.
Так что Лидия была достаточно хорошо проинформирована о состоянии дел в семье Анны Фёдоровны, хотя Геннадия за полгода работы в садике ни разу не видела. Но зимой бабушку, Анну Фёдоровну, положили на операцию, и Павлика стал водить его отец. Так они и познакомились. Если Геннадий задерживался, Лидия ждала его вместе с Павликом в группе, а если была хорошая погода, то не спеша шла с мальчиком к их дому. Затем появлялся Геннадий, и они вместе какое-то время гуляли, или провожали её до остановки, или уговаривали зайти ненадолго и выпить чаю. И как-то всё так быстро закружилось у них, и, главное, незаметно, что Лидия поняла, что Геннадий за ней ухаживает, только когда он пригласил её в кино. Лидию такое приглашение застало врасплох. Она совершенно не была к нему готова и искренне верила, что всего лишь помогает хорошим людям. Ведь мужчине трудно одному с ребенком. А Геннадий так вообще был мало приспособлен к этому. А Лидии было в охотку и радость, пока заваривался чай, на который её пригласили, сварить супчик, чтобы они не питались всухомятку, окинуть намётанным глазом, ловко собрать и закинуть вещи в стиральную машину, приготовить Павлику, а заодно и Геннадию чистую одежду на завтра. Ну и кое-что ещё по мелочи. Это было не сложно, это было понятно, логично и естественно. В отличие от приглашения в кино, на которое Лидия не знала, как реагировать. Наверное, поэтому, вспыхнув, задала нелепый вопрос, – А как же Павлик? На что Геннадий, улыбнувшись, ответил, что беспокоиться не о чем, так как Анну Фёдоровну вчера уже выписали. И хоть она ещё не совсем окрепла, но ради такого дела с удовольствием останется с внуком, из чего Лидия заключила, что мать Геннадия в курсе происходящих в жизни сына событий, как впрочем, и всегда. После сеанса Геннадий проводил Лидию до её дома и сообщил, что имеет в отношении неё самые, что ни на есть, серьёзные намерения. После чего поцеловал её в пылающую багряным румянцем щёку, развернулся и, скрипя ботинками по свежевыпавшему, девственно-чистому снегу быстро удалился, оставив Лидию в полной растерянности и замешательстве. Ту ночь она не спала ни одной минуты: переворачивала на другую сторону подушку и утыкалась в неё раскалённым лицом, вставала и пила холодную воду, молилась и ходила по кругу в тёмной комнате, и чего-чего только не передумала. Вконец измучив и основательно вымотав себя догадками, опасениями, раздумьями, под утро закрыла глаза и в зыбкой, неверной дремоте померещилось Лидии, что она уже встала, идёт к умывальнику, и в треснувшем зеркале с чёрными лепестками, видит не себя, а измождённое, уродливое лицо вздыхающей женщины-призрака. Лидии страшно до такой степени, что она не может не только пошевелиться, но даже закричать. Она в абсолютной тишине, как выброшенная на сухой берег рыба, открывает рот, не издавая при этом ни звука. Лидия первый раз видит её так отчётливо и близко. Глаза женщины кажутся огромными и абсолютно чёрными. Они полностью лишены зрачков. Чёрный платок съехал с головы, обнажая седые, неряшливые пряди. Женщина машет головой и указывает длинным костлявым пальцем на что-то, что находится у Лидии за спиной. На смену страху приходит чудовищной силы ужас. Она чувствует, будто кто-то с неистовой и чудовищной силой вонзается в её позвоночник огромным ледяным буром. Больше всего она боится увидеть, что находится у неё за спиной. Кошмар не проходит, он накатывает волна за волной. Лидия выбегает из комнаты, и, наконец, обретает способность кричать. Она открывает глаза и в ту же секунду звонит будильник, резкий сигнал которого едва различим Лидией, сидящей на кровати с белым от ужаса лицом и оглушённой собственным криком.
Телефон зазвонил резко, с надрывом, и как будто громче обычного. Словно заранее готовился, предвкушая удовольствие, как женщина, сидящая у окна, вздрогнет всем телом, выронив шитьё, и с тревогой в глазах посмотрит на дверь, за которой находились её муж и пасынок. Заодно с этим, настырные, проникающие в самую душу и злобно вибрирующие в барабанных перепонках звуки, явственно предупреждали, что ничего хорошего или хотя бы нейтрального ждать от этого звонка не следует. Бережно, с опаской удерживая трубку у уха, будто от малейшего неосторожного движения она могла рассыпаться, Лидия, в основном, слушала, и только иногда односложно и негромко отвечала, низко опустив голову, точно виноватая. Из комнаты Павлика вышел Геннадий, и даже не оборачиваясь, Лидия поняла по одному только его тяжёлому дыханию, что муж находится в крайней степени негодования. Даже атмосфера в радиусе от него постепенно изменилась, стала ощутимо разряжённой и взрывоопасной.
– Кто звонил? – тихим, от сдерживаемой ярости голосом спросил он.
– Куратор…из техникума…– повернувшись к мужу, ответила Лидия, – Павлик снова несколько дней на занятиях не был.… В общем, если ситуация не изменится, ему грозит исключение. Геннадий, мелко и часто кивая головой, как человек ничего другого и не ожидавший, отрешённо смотрел в окно.
– Понятно… Где же эта скотина опять таскался, хотел бы я знать… Лидия пожала плечами и устало произнесла:
– Зачем? Какой в этом смысл? Её муж, как будто только этого и ждал, развернулся всем корпусом к ней и сдавленным голосом, борясь с клокочущим и желающим прорваться наружу гневом, резко проговорил:
– Какой в этом смысл? А я тебе скажу какой… Такой, что может быть, знай я куда он направляется, прикрывшись несуществующей экскурсией, мой сын сейчас не валялся бы, как вонючий кусок дерьма у себя в комнате, обдолбанный какой-то дрянью в мясо… Этот подонок меня даже не узнал! Промычал что-то невразумительное, назвал Максом и тут же вырубился. Лидия ничего не ответила, так как знала по опыту, что будет только хуже. Кроме того, пора было выключать духовку и садиться ужинать. Однако Геннадий вовсе не считал разговор законченным и направился за женой на кухню.
– Чего ты молчишь опять? Ты же у нас педагог, ты занималась его воспитанием, пока я зарабатывал для вас деньги…Что, нечего сказать? Я хочу понять как у меня, нормального мужика, работящего, трезвого, даже некурящего, то есть, физически и психически здорового могли появиться два таких недоразумения! Один, желающий исключительно шляться целыми сутками с такими же обормотами, травить себя, чем попало, и в перерывах между этими милыми занятиями валяться у себя в комнате в самом непотребном виде, врубив на полную громкость музыку, набираясь, видимо, сил для следующей вылазки.
