Лариса Порхун
Женский клуб
– А я ещё думаю, ну к чему мне сон этот снится, вроде как я ищу-ищу кого-то и никак найти не могу. И так мне, знаешь, нехорошо как-то, неспокойно на душе, а тебя увидела, и мне прям, как стрельнуло: Ирка ж в больнице, вот оно что… И, рассказав вдобавок пару историй о своих знакомых, у которых был такой же точно диагноз, как у Серёгиной Ирки, и которые возможно так же опрометчиво думали поначалу, что всё это ерунда, а позже оказалось, что совсем не ерунда, особенно, когда выяснилось, что обратились за помощью они довольно поздно и запущенная из-за их же упрямства и глупости болезнь, по сути, уже завершает свою разрушительную работу в их ослабленном организме, Надька, колыхнув напоследок грудями, оставляла растерянного Серёгу и нескольких случайных зевак и, как ни в чем, ни бывало, направлялась дальше. Тем более что на лавочке у первого подъезда она заметила сразу двух своих соседок. Какое-то время Надька прислушивается к их разговору, но очень скоро не выдерживает и довольно бесцеремонно влезает в разговор. Так происходит всегда. Дождавшись отдалённого намёка на паузу, которую делает та, что рассказывает о детях, живущих в Санкт-Петербурге, Надежда безапелляционным тоном и почти скороговоркой замечает:
– Питер очень скоро затопит, и он исчезнет с лица земли, – она замолкает и, прищурившись, наблюдает за реакцией, которую производят её слова.
– То есть, как это затопит? – наконец не выдерживает женщина и в недоумении смотрит на Надежду.
– Обыкновенно, – пожимает плечами Надька, – водой… Про глобальное потепление слыхали ведь? – и первая, в знак полнейшего с собой согласия удовлетворённо кивает головой, – Ну вот, растают арктические льды, мировой океан выйдет из берегов и затопит огромную территорию.
Вторая женщина машет в сторону Надьки рукой, и с раздражением произносит:
– Опять ты со своими глупостями, Надя! Слышишь звон, да не знаешь, где он, ну какой мировой океан? И причем здесь Санкт-Петербург?
– Да при том! – запальчиво отвечает Надька, – При том… Не только Ленинград, тьфу ты, Питер, но и Владивосток, Новосибирск, Ростов-на-Дону, Лондон, в общем все портовые города смоет с лица земли, – Надежда прерывисто и обиженно вздыхает:
– Это всего лишь вопрос времени, – добавляет она, понравившуюся ей, явно чужую фразу, – И, если хотите знать, научный факт… К тому же мне сам Костомаров сказал…
– Ах, ну если Костомаров, – переглядываются Надькины соседки с понимающими улыбками, – Тогда конечно, о чём разговор…
Костомаров был найденным Надькой возле церкви и приведённым ею к себе домой пока ничейным дедушкой, документов и средств к существованию, не имевшим, и в придачу потерявшим память. Из всего, что сохранилось в ней к его семидесяти или восьмидесяти годам, осталась фамилия Костомаров, да упоминание об очень большой и дружной семье, которую ему непременно нужно отыскать, так как его наверняка ищут и беспокоятся, и в чём Надежда собиралась ему всячески поспособствовать.
Она ни минуты, ни сомневалась, что Костомаров, человек необычный, как минимум, ясновидящий, а возможно и самый настоящий святой, посланный, разумеется, ей самим Господом Богом. Неизвестно, что заставляло её так думать, ведь никаких очевидных признаков неординарности, избранности или уж, тем более, святости этого человека никто из соседей никогда не замечал. Дед себе и дед, самой заурядной, весьма невыразительной и тщедушной наружности.Ему очень шла его фамилия – Костомаров, он был, что называется, ей под стать: сухой, жилистый и, не смотря, на крайнюю худощавость и малый рост, какой-то основательный и прочный. Если, конечно, это была действительно его фамилия. В том, что касалось Надьки, уверенным до конца нельзя было быть ни в чём. Ведь сам старик ни с кем не разговаривал. Никто из соседей и голоса-то его никогда не слышал. Хотя Надька утверждала, что с ней он беседует часами. Ведь он только о своём прошлом забыл. А будущее человечества, отдельных наций и конкретных людей, он очень даже ясно видит. И рассказывает Надьке в подробностях, что мир наш летит в пропасть, что если человек не изменит своего отношения к земле, к другим людям, к самому себе, то войны, катастрофы, эпидемии и прочие всевозможные беды, будут только увеличиваться. Ну и много чего ещё, помимо очевидных истин, по уверению Надьки, он говорит ей, да только не всё, дескать, можно пока рассказывать. Всему, мол, своё время. Те, кто более или менее хорошо знал Надьку, совсем не удивились появлению совершенно постороннего человека в её доме, причём нездешнего, да и пребывающего, по всей вероятности, явно не в своём уме. С неё станется. Ещё и не такое бывало. У неё периодически, с разной степенью длительности и по разным причинам кто-то проживал в квартире или на даче. И практически всегда, если верить Надьке, это были уникальные и особенные люди. К этому соседи уже как-то попривыкли. И не очень удивлялись. Особенно, после того, как Надежда прошлой зимой, не только оставила жить, забравшуюся к ней в дачный домик парочку кочующих наркоманов, но ещё лечила и кормила их до самой весны. И всё это происходило при том, что Надька не была какая-нибудь чокнутая, одинокая кошатница, вовсе нет. У неё имелся вполне себе официальный муж и двое сыновей. Как они всё это терпели, в отдельно взятой двухкомнатной квартире, было совершенно непонятно. Тем более что помимо Костомарова, который ночевал у Надьки на кухне, за огромным цилиндром АГВ, как домовой за печкой, в детской, вместе с её сыновьями несколько месяцев жила молоденькая цыганка Роза со своим больным ребёнком. Она то ли отстала от своего табора, то ли, наоборот, целенаправленно из него сбежала, опасаясь возмездия незадачливого жениха за несанкционированную беременность и роды, по времени намного опередившие планируемую свадьбу и к которым он лично никакого отношения не имел. Кто-то упоминал, что Надька рассказывала, о том, как Роза, якобы, вполне успешно пыталась воздействовать на Костомарова цыганским гипнозом, чтобы к нему вернулась память и человек, наконец-таки смог бы вернуться домой. А кто-то из соседей утверждал, что слышал другое, мол, наоборот, это старик лечил цыганского ребёнка и, непременно добился бы результатов, если бы мамаша вместе со своим дитём однажды рано утром не исчезла в неизвестном направлении.
Так что соседи были людьми опытными, приученными Надькой, так сказать, к походной жизни, и до известной степени, уже смирились с таким положением вещей. Хотя в отдельных случаях, когда необходимо было остановить поток Надькиной фантазии, уж слишком явно выходящей из берегов, то есть за пределы разумного, или когда кто-то из её постояльцев вёл себя неподобающим образом, чем нарушал общественное спокойствие уважаемого дома, (а дом был военным и изначально предназначался для офицерских семей), Надьку одёргивали и производили соответствующее внушение. Особенно недовольна была таким соседством, проректор по науке местного ВУЗа, жена бывшего командира части, а ныне полковника в отставке, Маргарита Тихоновна. Жили они в соседнем от Надьки подъезде и хотя непосредственно пересекались довольно редко, вели с ней длительную холодную войну. Характер военных действий, хоть и был неагрессивным, и слабо выраженным, зато систематическим и комплексным. Инициатива принадлежала, разумеется, Маргарите Тихоновне, её муж, как это часто бывает в семьях военнослужащих, в домашних условиях совершенно забывал о том, что он настоящий полковник, хоть и в отставке, а становился классическим, мягкотелым подкаблучником и во всём заранее был согласен с женой. А его супруга, женщина властная и деспотичная, уверенная в полной Надькиной невменяемости, стремилась добиться если не полной её изоляции в специализированном учреждении по причине признания её абсолютной и тотальной недееспособности, то хотя бы к частичному ограничению Надьки в её правах. Маргарита Тихоновна даже собирала подписи жильцов дома под гневным письмом, призывающим к выселению Надьки, как потенциально опасного в эпидемиологическом, криминальном и морально-нравственном отношении субъекта. По первому пункту, Маргарита Тихоновна приводила в качестве доказательства, тот факт, что Надька как-то приволокла домой в собственном плаще, попавшую под машину и беспрестанно скулившую бродячую собаку, которая хоть и околела через двое суток, однако ухитрилась перед этим произвести на свет шестерых кутят. Так что скулёж, а в дальнейшем визг и лай в Надькиной квартире не только не прекратились, а напротив, изменив тональность, увеличились в пять раз. Неизвестно каким образом эти звуки могли потревожить бдительную Маргариту Тихоновну, проживающую, как уже упоминалось, на приличном отдалении от Надьки, но видимо, сознательность и обеспокоенность этой женщины, не могли быть ограничены рамками отдельного подъезда. К тому же она, уже несколько лет единогласно избиралась старшей по дому. И никто её не мог бы упрекнуть в формальном или поверхностном отношении к своим обязанностям. Представить Маргариту Тихоновну где-то в стороне не было никакой возможности. Такой уж человек была Маргарита Тихоновна, что просто не могла не переживать о благополучии дома в целом.
Что же касается безвременно ушедшей суки, вернее её потомства, то благодаря посменным дежурствам у собачьей сиротской колыбели всей Надькиной семьи, включая проживающего у неё на тот момент дальнего родственника близкой подруги, поступившего в университет, но по причине крайней болезненности и чувствительной нервной организации не имеющего возможности жить в общежитии, четверо щенков выжили, и довольно скоро уже бодро носились по квартире, время от времени напоминая о своём присутствии разноголосым, переливчато-звонким лаем. Ну а что касалось уличения Надьки в морально-нравственном падении и попустительстве криминальным элементам, так здесь обвинительным пунктам было просто несть числа. Вишенкой на торте являлась, конечно же, молодая цыганка. Уже одного этого, как обоснованно и аргументировано, причём не только в письменной, но и в устной форме, излагала Маргарита Тихоновна, хватило бы с головой.
– Но то, что эта девица, без определённого места жительства и рода занятий, невесть откуда взявшаяся, бог знает, в чём замешенная и находящаяся, возможно, в федеральном розыске, чему лично я бы не удивилась, – устно комментировала письменный протест соседям Маргарита Тихоновна, методично обходя с требованием Надькиного выселения квартиру за квартирой, – ещё и проживала в одной комнате с несовершеннолетними мальчиками, – Маргарита Тихоновна замолкала, и в недоумении качала головой, как бы не находя слов для такого вопиющего с Надькиной стороны безответственного материнского попустительства и нравственной деградации её в целом, как личности.
– Вы только представьте, чему могла научить неразумных мальчишек эта разбитная деваха, родившая неизвестно ещё чем больного ребёнка в неполные шестнадцать лет… – негодовала эта благородная женщина, проректор и преподаватель, на минуточку, аналитической геометрии, – Да её нужно лишить материнских прав, – добавляла она, но уже про Надежду, – И как только её муж терпит всё это?
Как терпит это Надькин муж Василий было неизвестно, как и то, насколько успешно продвинулась Маргарита Тихоновна со сбором подписей. Но, по крайней мере, заброшенным или, тем более, отчаявшимся он явно не выглядел. Скорей, наоборот, производил впечатление человека, у которого жизнь явно удалась. Справедливости ради нужно сказать, что Вася, в общем и целом, был мужчиной без особых затей и претензий, да, что там греха таить, простоват был Вася, откровенно говоря, то есть никаких там звёзд ни с какого неба не хватал. Возможно, ещё и поэтому его всё устраивало. Да, он именно так и заявлял, если кто-нибудь, из самых, разумеется, что ни на есть добрых побуждений, брался объяснить ему, чем могут грозить им всем вообще, и его семье, в частности, Надькины, как бы это помягче выразиться, художества:
– А меня, – растягиваясь в улыбке от уха до уха, сообщал Василий, – всё устраивает. И смотрел выжидающе и даже призывно. При этом глаза в улыбке никакого участия не принимали. Замечая это человек, опрометчиво начавший разговор, чаще всего предпочитал ретироваться, чтобы ненароком не нарваться на откровения Василия, куда, по его мнению, следует отправляться тем, кого Надька не устраивает. Тем более, поговаривали, что прецеденты такие уже были.
Когда кто-нибудь из более-менее лояльного Надьке круга рассказывал ей о предпринимаемых Маргаритой Тихоновной усилиях, вплоть даже до попыток выдворения её из собственной квартиры, она лишь нетерпеливо поводила плечами. Так она делала всегда, если тема разговора представлялась ей, либо пустяковой и надуманной, либо вообще лишённой смысла.
– Маргарита, – отвечала она, – несчастная баба, а несчастные всегда злые…
Говоря об этом она, видимо, имела в виду тот факт, что Маргарита Тихоновна не поддерживала никаких отношений со своей единственной дочерью. А свою внучку даже в глаза не видела. Ни разу. Конфликт был затяжной и длился уже десять лет. Именно столько было внучке Маргариты Тихоновны. Этот ребёнок, косвенным, разумеется, образом и послужил причиной семейного раздора. Явившись на этот свет без спроса, в результате совершенно недопустимой, компрометирующей и в высшей степени оскорбительной связи дочери с однокурсником. Так считала Маргарита Тихоновна, ну и её муж, конечно тоже, хотя его мнением, собственно, никто и не интересовался. Это и так было понятно.
Злопыхатели, которых даже в их образцово-показательном доме, слава богу, хватало, рассказывали, что неприязнь Маргариты Тихоновны к Надьке возникла из-за того как раз, что Надежда, вследствие своей привычки бесцеремонно влезать в чужие дела и неуёмной социальной активности, весьма тесно граничащей с определённым недомыслием и ограниченностью, неоднократно выдавала Маргарите Тихоновне, под тем или иным соусом, варианты примирения с дочерью и внучкой. И даже в своей непроходимой глупости доходила до того, что предлагала (практически навязывала) своё в этом содействие. Надька выкладывала различные варианты, как опытная гадалка карты на стол, не глядя, а предвосхищая результат всем своим естеством, ибо в положительном исходе она нисколько не сомневалась. Помимо этого, она ссылалась на Костомарова, говорившего (исключительно ей, конечно) о том, что после примирения, жизнь Маргариты Тихоновны и её мужа, несомненно, изменится в лучшую сторону, и заиграет новыми красками, словом, приводила всё новые доказательства в пользу этой затеи, причём делала это, по своему обыкновению, прилюдно, широко и громогласно. Правда, совсем не долго. Ровно до тех пор, пока однажды Маргарита Тихоновна не пресекла Надькино выступление убийственно безжалостно и резко. Причём тоже при свидетелях. Речь Маргариты Тихоновны была не только гневной, но и многоаспектной. Она начала с Надькиной родословной и заявила, что сильно сомневается, в том, что Надькиными предками были люди, а не бесчувственные и назойливые животные. Она назвала не менее трёх психических заболеваний, которыми Надька, по всей вероятности, страдает. И искреннее сочувствовала её детям и мужу, видимо, тоже не слишком здоровому, раз терпит рядом с собой совершенно невменяемого человека. Маргарита Тихоновна выражала крайнее удивление, что Надька с таким набором омерзительных человеческих качеств до сих пор жива, и вполне определённо намекала на то, что это несложно исправить. Причём это может произойти гораздо быстрее, чем Надька думает. И она с удовольствием займётся этим самолично, если Надька хотя бы ещё раз посмеет сунуть свой длинный нос в то, что её ни в малейшей степени не касается. И Маргарита Тихоновна, еще, кажется, добавила, что с её стороны это даже не будет считаться преступлением, а наоборот благодеянием, которое она, Маргарита Тихоновна, доктор педагогических наук, проректор, математик и просто женщина готова оказать человечеству, избавив его от этой необразованной гремучей змеи, пригревшейся на доверчивой груди их образцово-показательного дома, с психическими, вдобавок, отклонениями по имени Надька.
С тех самых пор женщины не разговаривали. Неизвестно, как бы развивались дальнейшие события, если бы у мужа Маргариты Тихоновны не случился острый сердечный приступ. Причём только в больнице выяснилось, что у него уже второй инфаркт. И положение было, конечно, довольно серьёзное. Далеко не все в состоянии перенести два инфаркта. Говоря по совести, и первый-то не каждому по силам. Но мужу Маргариты Тихоновны, можно сказать повезло. В том, разумеется, смысле, что он выжил. Хотя по поводу этого первоначально были большие сомнения. Особенно первые несколько дней, когда супруг Маргариты Тихоновны буквально находился между жизнью и смертью. И потому она присутствовала в больнице практически неотлучно. И телефон мужа был, разумеется, у неё. И телефон этот звонил время от времени, и чем дольше находился в больнице муж Маргариты Тихоновны, тем больше возрастала телефонная активность. А количество времени между звонками, соответственно, уменьшалось. И если вначале ей, по понятным причинам, было не до них, то когда кризис миновал, она решила ответить на звонок, так как это её стало порядком раздражать. Маргарита Тихоновна собиралась узнать, кто столь бесцеремонно жаждет общения с её мужем, – тихим пенсионером с больным сердцем, в данный момент находящимся в полусознательном состоянии, постоянную компанию которому составляли лишь без конца меняющиеся капельницы. Телефонные звонки были тем более удивительны, что Маргарита Тихоновна, как ни старалась, никак не могла припомнить, кто бы мог проявлять такую настойчивость. У её мужа и друзей-то толком не было. Так, несколько приятелей по соседству, с кем он время от времени перебрасывался двумя-тремя словами, когда изредка встречался с ними возле гаражей. На её памяти никто из них сроду мужу не звонил, да и вряд ли им был знаком его номер. То, что её муж в больнице, знали только на работе у Маргариты Тихоновны да соседка по лестничной клетке, с которой они столкнулись, когда рано утром Маргарита Тихоновна возвращалась домой из больницы, измученная и уставшая, чтобы переодеться, сварить мужу домашнего бульончику и тут же вернуться обратно, так как сменить её было некому.
Когда в очередной раз чуть слышно зазвонил его телефон, Маргарита Тихоновна с раздражённым недоумением посмотрела на своего бледного супруга, лежащего с закрытыми глазами, как будто ждала от него немедленных и, по возможности, вразумительных объяснений этому возмутительному обстоятельству, но лишь вздохнула, схватила вибрирующий аппарат, вышла из палаты и только тогда ответила на вызов.
– Аллё, папа? – голос дочки прервался тяжёлым, но облегчённым вздохом, – Что с тобой? Я тут с ума схожу, второй день дозвониться не могу, мне Надя сказала, что ты в больнице, но она не знает в какой…аллё… – она вдруг замолчала так испуганно и растерянно, что Маргарите Тихоновне это молчание показалось намного громче её приглушённого плача.
– Лена, – старалась проглотить несуществующий, но такой реальный и такой огромный комок в горле Маргарита Тихоновна, – Папе уже лучше…
Надька стояла возле своего подъезда в своей любимой позе и как всегда несла полную околесицу:
– …Так вот, я присматриваюсь, и вижу, что это мамонты! Представляете? Выстроились в шеренгу и идут так себе не спеша друг за другом…– последние слова Надьки потонули в громком хохоте немногочисленных слушателей. Сидящие на лавочке три женщины, перед которыми и выступала неугомонная Надька, буквально повалились от смеха друг на друга:
– Надька, – утирая выступившие слёзы, наконец, отдышалась одна, – Нет, ей-богу, ты бесподобна, ты как с другой планеты…
– Это ж надо такое сочинить, мамонты на юге, сейчас, в нашем городе, – вступила в разговор та, что помладше, – Боюсь, они снова вымрут, но теперь уже от жары…
– Надь, а динозавров там не было? – вставил, почёсывая тощую грудь, куривший на противоположной лавочке хлипкий мужичок…
Надька обиженно махнула рукой, одновременно поводя плечом, и посмотрела на подъезжающую машину:
– Я говорю вам, что это очень серьёзно, я это видела в таком состоянии, между сном и действительностью, когда уже не спишь, но ещё и не совсем бодрствуешь: мир стоит на краю глобальной катастрофы, мы все, как та бабка из сказки однажды можем оказаться у разбитого корыта…
Из машины вышла и подошла к ним Маргарита Тихоновна. Она поздоровалась кивком головы, и остановилась возле Надьки:
– Спасибо, Надя, – медленно и очень тихо сказала она.
Среди аудитории на обеих лавочках повисла напряжённая и выжидающая тишина. По лицу Надежды за одно мгновение пробежала целая гамма чувств: тревога, удивление, облегчение, радость понимания…
– Да что вы, я ж ничего такого не сделала, – Надька на секунду растерялась, кашлянула, а затем качнула вразнобой грудями, расплылась вдруг в улыбке и звонко, обращаясь исключительно к Маргарите Тихоновне, выпалила:
– А знаете, ведь Костомаров наш домой уехал! – Надька счастливо засмеялась и поправила на голове платок, украшенный вышитыми алыми маками:
– Розка подарила! Помните цыганочку, что у меня жила? – Надька прищурилась и выдержала блестящую актёрскую паузу, – Так вот она же и помогла выяснить, откуда он, Костомаров то есть, представляете!
Маргарита Тихоновна изумлённо подняла брови, и оглядела кивающих, в знак подтверждения Надькиных слов, слушателей.
– И как только этой девчонке удалось, – продолжала восхищённо Надька, – Вы только подумайте, Костомаров, – это не фамилия его вовсе, это посёлок такой в Волгоградской, что ли, области. А зовут его Бобылёв Николай Иванович, 1946 года рождения… Вот фамилия, да, у человека? – по свойственной ей привычке отвлеклась Надька, – Как двадцать пять лет назад похоронил жену, так больше и не женился, зато сын есть…Инвалид детства…– Надька задумалась и покачала головой, – У них там знаменитый монастырь рядом с посёлком расположен, древний очень, и церковь недавно отстроили неподалёку, и Косто.., то есть, Николай Иванович, уже больше тридцати лет председатель церковной общины, – А ещё в воскресной школе преподаёт детям закон Божий, вот почему он всё твердил, что семья, мол, большая, – Надька расплылась в улыбке, будто её только что представили к ордену, – И сын, и земляки уже отчаялись его найти, да тут Розка с помощью их цыганской почты или ещё как, не знаю, помогла. Вот кому спасибо-то нужно сказать… – Надька заторопилась, как будто боялась, что её могут остановить ещё до того, как она скажет самое главное:
– Роза, когда гадала, ведь всё-всё правильно сказала, что он божий человек и пострадал за очень хорошее, богоугодное дело. У них ведь при монастыре ещё и приют был организован для инвалидов, можете себе представить? И Николай Иванович много сделал для того, чтоб это случилось, был, можно сказать, организатором и идейным вдохновителем этого дела. И вот уже перед самым открытием, когда он поехал в областной центр заключать договор на отделку и ремонт здания, его отморозки какие-то сильно избили, забрали деньги, что они всем приходом собирали и которые должны были пойти на оплату ремонтной бригады, да и выкинули где-то по дороге…Она шумно выдохнула и замолчала, – Как он, бедный, в наших краях за 500 километров оказался, одному Богу известно…
Маргарита Тихоновна стояла, не шелохнувшись, и слушала Надьку, иногда чуть заметно кивая головой в такт её словам.
– Это действительно удивительная история, – вставил кто-то из женщин,
– Когда его земляки с ним связались по скайпу, он всё и вспомнил…И как заговорил… Тут уж мы все свидетели… – Надька с готовностью кивнула и снова радостно засмеялась:
– А он мне всё Костомаров, да Костомаров, вот я и решила сходу, что это он себя называет…– вспоминала, улыбаясь, Надька… Мне и в голову не могло прийти, что он имеет в виду населённый пункт, а не собственную фамилию… Теперь уже послышался общий смех, соседи заговорили все разом, стало шумно и вместе с тем легко. Как будто им всем вместе и каждому в отдельности удалось избежать чего-то очень страшного, разрушительного и непоправимого, что угрожало им всем ещё совсем недавно. И осознание этого вызывало такую необъяснимую радость и ощущение полноты жизни, что Маргарите Тихоновне, наблюдавшей за соседским гомоном, то и дело перемежающимся взрывами смеха, сама себе она казалась человеком, выздоравливающим, наконец, от тяжёлой, затяжной болезни.
– Надь, так ты когда едешь в Костомаров-то? – перекрикивая всех неожиданно звонким, каким- то бабьим голосом, со смехом выкрикнул крупный, рано начавший лысеть, мужчина, – Уж так тебя приглашали… Или ты сразу в монастырь, он, поди, мужской?
– Да ну тебя, Гриша, – отмахнулась Надька, – Если уж на то пошло, нас всех приглашали, – она обернулась к Маргарите Тихоновне, и уже тише сказала, – Не знаю, как они, а мы с Васей и детьми поедем… Обязательно… Ещё и не с пустыми руками! Приют ведь всё-таки открылся! – улыбка её была широкой и спокойной, как гладь лесного озера в ясный день, и такой, словно лично она, Надька Голубкова, в этом никогда и нисколько не сомневалась. Наклонившись к уху Маргариты Тихоновны, так что бахрома её платка с алыми маками касалась щеки женщины, Надька проговорила:
– Это они сейчас друг перед дружкой выставляются, а знаете, сколько разной одежды и всяких полезных вещей они уже успели собрать, когда узнали, что мы скоро едем в Костомаров, – Надька закатила глаза, и покачала головой, – у нас уже в гараж не вмещается.
– Ой, Надежда, не переживай, что в багажник не влезет, по дороге своим друзьям в табор закинешь, – хохотнула одна из соседок. Надька сквозь общий смех, пыталась доказать, что Роза на проводы Костомарова-Бобылева сама два мешка разносезонной одежды и обуви привезла, но Маргарита Тихоновна после того, как растворился в воздухе коллективный недоверчивый выдох по поводу не характерного для представителей этой национальности действий, уже почти ничего не слышала. Она наслаждалась покоем, который зародился у неё в груди и уже оттуда распространялся дальше, заполняя её всю, без остатка. Для Маргариты Тихоновны такое состояние было непривычным. Чуть ли не впервые в жизни она получала огромное удовольствие от отсутствия желания что-нибудь сказать. Всю жизнь она не только хотела и знала, что нужно говорить в той или иной ситуации, но даже не представляла себе, как этого можно не делать. Сейчас она только молча обняла расстроенную Надьку, когда той так и не удалось переубедить соседей в искреннем благородстве и чистоте помыслов юной цыганки:
– Нет, вы только подумайте, – никак не могла успокоиться Надька, – На ваших же глазах всё происходило… Ну разве так можно всех под одну гребёнку!?
– Маргарита Тихоновна, а как ваш муж себя чувствует? – в возникшей вдруг, какой-то кабинетной тишине, спохватился кто-то. Несколько пар глаз, не скрывая любопытства, смотрели на неё, пытаясь по лицу определить положение дел. Она подняла глаза:
– Спасибо, он поправляется… С ним сейчас наша дочь, а вечером и Олечка, внучка прийдёт…
Поднимаясь по лестнице к себе в квартиру, Маргарита Тихоновна улыбалась. Несмотря на огромную, навалившуюся усталость, она чувствовала себя абсолютно счастливой. И только уже гораздо позже, засыпая, вдруг опять, с режущей отчётливостью, вспомнила слова мужа, когда его везли на скорой в больницу:
– Рита, если со мной что-то случится, позови Надю, слышишь? – негромко прохрипел он тогда. Она хотела что-то сказать, приподнялась, засуетилась, но он сжал её руку:
– Ты хорошо поняла меня? – впервые в жизни она услышала в голосе мужа командные нотки, обращённые в свой адрес. Маргарита Тихоновна несколько раз кивнула.
– Первым делом сообщи ей…– тихо добавил он… Потому что она всё знает и всё правильно сделает…
ЖЕНСКИЙ КЛУБ
Часть 1.
Я, или как всё начиналось
Я отлично помню, как мы все познакомились. До этого я знала только Светку, да и то не очень хорошо. Просто мы вместе работали в одном дивном учебном заведении. И, конечно, как преподаватели одной кафедры, то и дело пересекались. Тем более что и предмет у нас был общий: психология. Хотя разновидностей или, вернее, отраслей у психологии, – вагон и маленькая тележка. Детская там, педагогическая, возрастная, и какая хочешь, даже космическая. Я не помню, что именно преподавала я, а что Светка, да и вспоминать нет никакого желания, тем более, что речь не об этом, а о том, как мы все познакомились и причём тут вообще женский клуб.
У Светки в тот день был экзамен. То есть экзамен был, понятно, у её студентов, а она с двумя преподавателями-ассистентами его принимала. Ну и ей, как водится, и как это принято в национальных республиках (по крайней мере, тогда, хотя я не думаю, что с тех пор там что-то коренным образом изменилось) притащили несколько весьма увесистых пакетов. И, опять же, согласно доброй традиции, после всей этой экзаменационной лабуды и недолгой возни с документами, на кафедре накрыли стол. И Светка пригласила меня, что было, в принципе, логично, учитывая, что вторым (или первым?) ассистентом была я. Но мне всё равно было приятно, поскольку работала я, в отличие от Светки, совсем недавно и ещё ни разу не участвовала в корпоративных застольях. Вот на этом мероприятии наши взаимоотношения из слабоструктурированных и полуофициальных, перешли без всяких там промежуточных стадий, если они, конечно, вообще имеются, сразу в дружеские. Я, как это часто происходит с симпатизирующими друг другу людьми, почувствовала в Светке, что называется, своего человека. А может всё объяснялось гораздо проще. Нашей одинокостью и неприкаянностью, нашей общей и крепче чего-то другого объединяющей непринадлежностью к текущим обстоятельствам места и времени. Но, самое главное, что нас реально сближало, а заодно и примиряло с окружающим миром, собой и друг другом, это, разумеется, наша с ней такая разная и такая созвучная по своей горечи и спрятанной в самой глубине женского естества боли, не самая удавшаяся личная жизнь, а также полнейшее непонимание того, что происходит, а значит и того, что с этим всем делать. Но, как говорится, обо всё по порядку.
Меня зовут Алиса и в то время, с которого начинается это повествование, мне было 28 лет. К этому моменту мой брак, и без того дышащий на ладан последние пару лет, приказал, наконец, долго жить. Моя семейная ситуация, к шестому году нашего брака складывалась таким образом, что я посчитала дальнейшее пребывание на территории мужа попросту небезопасным. И поэтому, схватив в охапку свою трёхлетнюю дочь, практически налегке, села в поезд № 26 (а на обратном пути – № 25) «Киев-Кисловодск», имеющим помимо личного номера и названий географических точек, расположенных на этом железнодорожном отрезке, ещё и собственное, довольно милое и уютно-домашнее имя «Каштан», приехала к родителям. Интересно, кто-нибудь запоминал, так же подробно как я, весь маршрут следования, номер и персональное имя общественного транспорта, на котором ездил? Думаю, что даже не будь у пассажирского поезда № 26 такого романтического, имеющим, правда, весьма и весьма косвенное отношение к железной дороге имени, я бы всё равно его запомнила. И это не взирая на мою, в общем-то, не слишком выдающуюся память и отнюдь не самую фанатичную преданность и любовь к поездам. Но здесь, нет ничего удивительного или сверхъестественного, если иметь в виду, что я ездила этим поездом, по одному и тому же маршруту: Киев-Кисловодск и Кисловодск-Киев, раз пять или шесть. Хм, «…больше ему не съесть, он у меня ещё маленький…» – читала я в дороге своей дочке её любимого К. Чуковского. Благо, времени для этого было предостаточно, ехали мы без малого двое суток. Спрашивается, зачем я же я всё время ездила? Вопрос, скорее, риторический. Из той же, примерно, серии, зачем мы раз за разом пытаемся скакать на дохлых лошадях? И, по большей части, риторический он, потому что мне и сегодня не сильно хочется искать на него ответ.
