Питер Кэри
Моя жизнь как фальшивка
49
Вы, должно быть, уже догадались. Я лечил его не от того недуга – не болезнь Грейвза его доконала, а редкая форма лейкемии, миелопролиферативное расстройство. Лейкоциты скопились возле глаз, отчего те и превратились в медуз.
Боб умер от рака.
Коронер-индиец был в ярости. Я-де разыгрывал из себя врача. Провез контрабандой лекарство. Повесить бы меня, сказал он, вот только семейству от этого пользы никакой.
В свидетельстве о смерти стоял диагноз «лейкемия», но китаянка с девочкой поняли это по-своему и донесли соседям, что из мистера Боба высосал кровь ханшу.
Трудно поверить, мем, что чудовище могло внушить такую любовь, но о нем рыдала вся Джалан-Кэмпбелл. Они видели, как он сюсюкает с малышкой. Кто здесь понимал, что он пожирал девочку, отнял у нее жизнь, чтобы напитать собственное эго? И не только Тину он сожрал – каждый ребенок с той улицы служил топливом для его печи. Вор, манипулятор, а о нем все плакали! Мне же отводилась роль причины смерти.
И все же я думал, что остался победителем. Вернул себе дочку. Она меня не любила, но я был уверен, что научится. И пока она подхлестывает меня, жизнь моя – не пустыня. Еще меня поддерживала дивная и страшная книга, «Моя жизнь как фальшивка». Что за мучительный упрек! Только я мог прочесть эту книгу, и мне она была завещана, но женщинам не угодно было, чтобы я к ней прикасался. Я читал ее втайне, торопливо взбегал наверх, когда оставался дома один. Я возвращался к ней словно за очередным крепким, горьким глотком к припрятанной бутылке арака. Сашу лаги. Еще чуть-чуть.
Конечно, мем, я сделался изворотлив, как все алкоголики, и только через несколько месяцев им удалось застичь меня врасплох. Уах! Свет не видал подобной ярости. Они расцарапали мне руки ногтями – пустяки! Главное – запретили трогать книгу. Карлица со шрамом доходчиво объяснила, какова будет расплата за очередной проступок: острый нож в ночи.
Моя дочь ухмыльнулась.
С тех пор мое сердце отвратилось от нее.
Он использовал ее, пил ее кровь, вырастил невежественной и жестокой. Мне бы следовало пожалеть девочку, а я вдруг возненавидел ее. Так возненавидел, будто она предала меня, обманула, всю жизнь лгала, играла, своекорыстно злоупотребляла всем хорошим во мне. Она была не виновата, и все же я возненавидел ее.
Но вы сами видели – я продолжал служить этому существу и после его смерти, ведь если б я и решился бросить женщин, то не мог покинуть на произвол судьбы его творение.
Я был терпелив, мем, я выжидал, надеясь, что однажды появитесь вы или кто-то похожий на вас. Какой риск-ла! Много ли шансов было, что вы застанете меня за чтением Рильке? Жизнь пропала почти зря, мем, но теперь я принесу вам книгу.
Он поднялся. Я увидела, как он дрожит, и предложила пойти вместе.
– Нет-нет, не надо. В семь часов они вместе идут на вокзал получать детали из Сингапура. Я остаюсь сторожить лавку.
– Хорошо, – согласилась я. – Значит, к семи вы придете?
– В семь пятнадцать, – с улыбкой посулил он, – книга будет у вас.
В этот момент меня, похоже, отвлекли. Подписать счет, наверное. Я не заметила, как Чабб ушел.
50
Теперь оставалось прожить мучительные три часа до его возвращения. Я складывала чемодан и вновь его разбирала – зубная щетка, нестиранное белье, бесплатная открытка с видом надоевшего «Мерлина». Съела кошмарное гостиничное печенье, против чар которого мне до тех пор удавалось устоять, запила стаканом затхлой воды. Дальше что? Еще несколько веков ждать той минуты, когда книга в грубом и скользком переплете окажется у меня в руках. А потом – еще одна вечность до Шарлотт-стрит, и начнется наконец пиршество: я раскрою книгу, и на ее экзотической рифленой коже заиграет водянистое лондонское солнце. В том отдаленном счастливом будущем я перепишу весь текст, стих за стихом, не только сохранности ради – хотя и о ней я постоянно тревожилась, – а чтобы проникнуть в поэзию изнутри. Таким способом я в пятнадцать лет впервые прочла Мильтона и постигла то, что укрылось от моей занудной учительницы-лесбиянки: симпатии поэта были на стороне Сатаны. Когда я вернусь в Лондон, мой карандаш станет орудием культа, и с его помощью я сумею проследить по измятой, разорванной карте мысль Боба Маккоркла.
Но как же тянулось время в убогом гостиничном номере. Уже стемнело, а мне оставалось терпеть еще семьдесят пять минут. Мерещился бессмысленный кошмар: Куала-Лумпур, этот мокрый осьминог, рыбьей пастью засасывает книгу.
Я спустилась в бар. Клиентов нет, как говорится. Я ограничилась сэндвичем с яйцом и карри и пивом «Тайгер», но едва первые пузырьки защекотали мне горло, как напротив меня уселся Слейтер. Его чело было сурово и морщинисто, как старая потрескавшаяся скала.
– Оставь это! – скомандовал он.
Я изумилась: неужели Слейтер запрещает мне пить пиво? Что-то на него не похоже.
– Держись подальше от этих баб! – продолжал он. – Что бы ни делала.
– Знаешь, Джон, как раз это я хотела посоветовать тебе. Особенно остерегись той, что помоложе.
– Микс, прошу тебя. Не лезь.
– Разве ты не пытался ее соблазнить?
Слейтер даже не слушал.
– Что ты замышляешь? – спросил он. – Я сидел тут и наблюдал за тобой. Ты вся как на иголках, лучше признавайся, что происходит. Боюсь, ты сама не понимаешь, во что вляпалась.
– Смешно слушать!
– Ты послала старого дурака Чабби за книгой? Украсть ее во второй раз? Так или не так?
Я бы все отрицала, но не устояла перед его яростным взглядом.
– Отзови его, – приказал Слейтер. – Эти женщины – адские суки!
– Да. Но сейчас суки отлучились на вокзал.
– Они тебя раскусили, Микс, можешь мне поверить. Рукописи тебе не видать.
– Уверен?
– Говорю же: они тебя раскусили!
Откуда он мог знать? Немыслимо! Но в одном Слейтер преуспел: убедил меня, что сокровище, того гляди, уплывет из рук, а с этим я смириться не могла. Поднявшись, я выбежала из отеля в душную ночь. Понадеялась было, что Джон промешкает, оплачивая счет, но едва такси отъехало с битком забитой стоянки, я заметила, как Слейтер садится в следующую машину, и поняла: мы уподобляемся героям дешевого боевика. Чтобы сбить преследователя с толку, я попросила отвезти меня к Колизею – оттуда до мастерской было рукой подать. Выскочив из машины, я растворилась в толпе. Слейтер, как я думала, отстал.
Я перешла на другую сторону и свернула на весьма сомнительную улочку. В подворотнях, высвеченные светом собственных карманных фонариков, стояли женщины в коротких юбочках – я уже знала, что на самом деле это мужчины. Кто-то меня окликнул, я быстрее зашлепала по лужам. На Бату-роуд я выскочила, слегка сбившись с курса, и, хотя продолжала энергично прокладывать себе путь через толпу, в выбранном маршруте сомневалась.
Как я обрадовалась, увидев знакомый полицейский участок на Джалан-Кэмпбелл, а напротив – велосипедную мастерскую. Дверь раздвинута до конца. В туманную ночь струился яркий белый свет. За дверью – никого. Значит, женщины ушли на вокзал, как и предсказывал Чабб. Я прошла сквозь нагромождение велосипедов и, подойдя к лестнице, крикнула: «Эй?» В ответ послышался стук. Чабб, подумала я.
Освещения наверху как раз хватило, чтобы разглядеть на полу миссис Лим и девочку на коленях возле нее. Тина обернулась ко мне, и при свете горевшей за окном неоновой вывески я увидела, что ее чувственная верхняя губа разорвана, похожа на лопнувшую сосиску, и по зубам течет черная, словно сок бетеля, кровь.
Не помню, какие слова я бормотала. Еще не разобравшись толком, что произошло, я знала: во всем виновата я.
Миссис Лим попыталась сесть, но снова со стоном откинулась на спину. Она тоже была ранена, блуза потемнела от крови. Пол был залит черным, влажно блестел.
Что натворил Чабб? За какой ужас мне предстоит ответить? Но никто не отвечал мне. Женщины смотрели на меня прищурившись, как на врага.
Я повторила вопрос. Не помню, как он прозвучал, но девушка заговорила с тем грубым австралийским говором, который переняла у Маккоркла.
– Тот гад-ла. Убежал.
– Вас ранил мистер Чабб?
Миссис Лим, всхлипнув, протянула руку к окну.
Окно было зарешечено. Через него нападавший не смог бы убежать.
Она все показывала в ту сторону, и я наконец заметила у окна какую-то груду. Брошенная одежда, обувь – так мне показалось.
– Они убить его, – пояснила миссис Лим. – Мы их не остановить. Они нас тоже убить.
Разум тщетно пытался осмыслить то, что видели глаза. Мозг соглашался на все, кроме истины. Из переулка все еще доносился голос старьевщика: папер лана, папер лана, – и я подошла к окну. На полу – одежда. В голубоватом свете ботинки Чабба казались почти лиловыми. И еще что-то лежало: собака, подумала я. Не знаю, что мне померещилось. Я протянула руку и нащупала кусок сырого мяса, точно в лавке мясника на «Чоу Кит». Потом я разглядела мягкую щетину этой красивой монашеской головы и поняла наконец: Sparagmos. Этим ужасом заканчивалась великая поэма. Человек, с которым я беседовала несколько часов назад, был разрублен на куски, его теплая кровь испачкала мне руки, густым медом струилась на пол.
Я рухнула на колени, откуда-то взялся Слейтер, подхватил меня под руки, заставил подняться.
– Пошли, – сказал он. – Надо идти.
Я подумала: он боится возвращения убийцы. Пока он тащил меня к лестнице, я твердила: пусть женщины идут с нами. Они не тронулись с места, и тогда мне пришло в голову, что они самоотверженно охраняют книгу.
– Идемте! – позвала я. – Возьмите книгу с собой.
– Нет книга, – откликнулась миссис Лим. – Украли книга.
Каменное, квадратное лицо китаянки лоснилось непонятным мне торжеством.
– Идем, – сказал Слейтер. – Микс, дорогая, тут оставаться нельзя.
Какое странное лицо у этой китаянки. Даже я теперь догадалась: она вовсе не желает мне добра.
– Делай, что я тебе говорю, Микс! Идем!
Словно пьяница, смутно догадывающийся, что в чем-то виноват, я позволила отвести меня вниз по ступенькам, на Джалан-Кэмпбелл, до участка – хорошо, когда полиция под рукой.
К нам отнеслись с отменной серьезностью, тут же проводили в какой-то зал, а потом в отдельный кабинет, поменьше. Выдали таз с полотенцем, и только тут я заметила кровь у себя на лице и руках. Умываясь, я все думала о женщинах, которые остались в доме одни, беззащитные. Дальше я мало что помню – меня колотила дрожь, полицейские дали одеяло и записали мои показания. Таз с водой так и не вынесли. Когда дверь открывалась или захлопывалась, красная жидкость в нем дрожала. Это Чабб, это субстанция его жизни, кровь, еще недавно омывавшая его сердце.
Потом сказали, что я могу идти; Джон Слейтер ждал у входа. Вернув одеяло полицейским, он набросил мне на плечи свой пиджак. Все мои надежды ушли безвозвратно, пропали, погибли.
Фойе «Мерлина» заполонили свадебные гости. Хотелось выпить, но Слейтер силой запихал меня в лифт. Еще трое мужчин поднимались вместе с нами – японцы, наверное.
Слейтер привел меня к себе в номер, который, как выяснилось, снабжался гораздо лучше моего. Налил мне виски, но даже знакомый аромат торфа не скрыл запаха крови.
Присев на постель напротив меня, Слейтер негромко заговорил:
– Микс, дорогая, ты хоть понимаешь, что произошло?
– Беднягу Кристофера убили. Книгу украли.
– Ты понимаешь, что женщины солгали?
– Нет, я видела. Он мертв.
– Конечно, но ты же видела безумное торжество в их глазах?
– Это шок, – возразила я. – На них тоже напали.
– Они лгут, дорогая моя. От первого слова до последнего. Ты разве не заметила книгу? Она стоит на полке, на обычном месте.
Взяв кольдкрем и салфетку, Джон, не спрашивая у меня разрешения, начал вытирать мне лицо. Я и представления не имела, как выгляжу, кровь засохла на скулах, на ушах. Бог знает, во что я вляпалась.
– Откуда у тебя кольдкрем, Джон?
– Ш-ш.
Он протер мне шею и руки, потом принялся чистить ватой ногти, под которыми тоже засохла кровь. Сколько лет прошло, пока я узнала: при всех своих недостатках, Джон Слейтер – очень добрый человек.
– Я был уверен, что ты заметишь книгу, – продолжал он. – Твое счастье, что ты не заметила.
– В чем тут счастье?
– Дорогая, ты так и не сообразила? Они его убили.
– А кто же напал на них?
– Они сами.
Я взвыла в голос, и милый Джон обнял меня и сделал все, чтобы я успокоилась.
И хотя в тот момент я, кажется, сообразила наконец, что произошло, еще немало времени понадобилось мне, чтобы до конца осознать кошмар, совершившийся в святилище на Джалан-Кэмпбелл, – и даже в Лондоне я не все еще понимала, в том числе и потому, что я так и не смогла себе объяснить, что такое Боб Маккоркл.
В итоге, как и следовало ожидать, рана не заживала, сколько бы я ни старалась ее залечить – а я исступленно старалась, пока даже Аннабель не обозвала меня занудой. Я изгнала ее за откровенность – и плевать. Эти мелкие горести и ушибы стали мне безразличны, ибо я превратилась в одного из «скорбных друзей Истины», которых Мильтон описывает в «Ареопагитике»: «Они все ищут горестно, подобно Исиде, искавшей члены рассеченного Осириса». Тело истины рассечено, вот что Мильтон имел в виду, и части разметаны – sparagmos по-гречески.
С этого начались мои одержимые поиски «членов» этой страшной загадки. Странствия эти погнали меня в Австралию, хотя в ту пору я с трудом наскребла бы денег на автобусный билет до Олд-Черч-стрит, а награда за все несоразмерные траты и усилия – единственный достоверный «факт»: Маккоркл был реальным человеком, и они с Чаббом – два разных лица.
Смириться с таким открытием я не могла и продолжала свой безумный труд с упрямством козы. Писала настойчивые послания, выпрашивала деньги на дорогу, разорила «Современное обозрение» и все глубже увязала в этом болоте, пока однажды, темным зимним днем посреди Оксфорд-стрит, меня не настиг «нервный срыв» – так это именуется из любезности.
Разумеется, не Джон Слейтер посоветовал мне возвращаться в К. Л., но когда врачи сочли поездку необходимой для выздоровления, этот человек еще раз доказал, что он мой настоящий друг, и на сей раз даже не отлучался в Куалу-Кангсар. Ни один человек – и уж во всяком случае не гениальные психиатры из клиники «Тависток» – не мог предположить, что обе убийцы все еще живут в том же месте, и встреча с ними подействует отнюдь не терапевтически. К 1985 году Джалан-Кэмпбелл переименовали в Джалан-Данг-Ванги, но в том здании по-прежнему ремонтировали велосипеды, как и тринадцать лет назад, и старые черные тиски все еще стояли там, где оставил их Чабб, – на полу за дверью. При виде этого уродливого орудия сердце сжалось в груди. Что бы я ни отдала, лишь бы вернуть к жизни бедного старого пуританина с его трогательной скупой улыбкой, высокомерным снобизмом и отчаянным желанием поведать историю своей печальной и невероятной жизни.
Надо полагать, рукопись Маккоркла так и хранится в святилище наверху, хотя теперь она столь же противна мне, как та омерзительная гигантская орхидея, которой миссис Лим некогда завлекла поэта.
Тине было уже тридцать лет. Она, похоже, не узнала каких-то туристов, прошедших мимо ее двери, но мы без труда опознали ее по шрамам. Задержались мы всего на мгновение, пока от счетов не подняла голову китаянка. Джон вежливо притронулся к шляпе, и она вздернула верхнюю губу, обнажив хищные острия белых, мелких, кривых зубов.
ПРИМЕЧАНИЕ АВТОРА
Австралийские читатели не могут не заметить определенного сходства между Бобом Маккорклом и Эрном Мэлли. Ранние стихи Маккоркла дословно воспроизводят «Помрачившуюся эклиптику» Мэлли, опубликованную в литературном журнале «Сердитые пингвины» в 1944 году.
Разумеется, поэзия и биография Мэлли представляет собой мистификацию, созданную двумя талантливыми антимодернистами – Гарольдом Стюартом и Джеймсом Маколеем. Эти консерваторы написали не только стихотворение, позаимствованное мной для Боба Маккоркла, но и замечательные письма, якобы принадлежавшие перу столь же мифической сестры Мэлли, которые также (со значительными сокращениями) использованы в этой книге.
Редактор «Сердитых пингвинов» Макс Харрис был не только унижен, но и подвергнут суду по тому же обвинению, которое предъявляется моему вымышленному Вайссу.
Я воспользовался протоколами этого нелепого процесса.
«Я все еще верю в Эрна Мэлли, – писал Харрис годы спустя. – Верю не в каком-то заумном смысле, а в самом простом. Я знаю, что стал жертвой мистификации, что Эрн Мэлли был не реальной личностью, а личиной. Мне подсунули не только стихи мифического Эрна Мэлли, но и его жизнь и идеи, его любовь, болезнь и смерть… Большинство из вас, наверное, не задумывались над биографией Эрна Мэлли. Мистификация лопнула, и вместе с ней исчезла его жизнь. Маловероятно, чтобы посреди катаклизмов дознания и суда, битвы смысла с бессмыслицей вы закрыли глаза и представили себе такого человека, как мифический Эрн Мэлли… автомеханика, страдающего болезнью Грейвза, представили себе одинокую открытку с "Иннсбруком» Дюрера на стене его комнаты. Человека, знающего, что он обречен умереть молодым, брошенного в мир войны и смерти, видящего улицы, детей глазами мертвеца.
Ничего себе фантазия. Возможно, для вас – бессмысленная. Но я верил в Эрна Мэлли. Я искренне и наивно поверил в существование этого человека и жил в этой вере, пока газетные заголовки не обрушились на меня. Для меня Эрн Мэлли – воплощение истинной скорби и драмы нашего времени. В каждом городе где-то живет такой Эрн Мэлли… одиночка, вне литературных братии, отлученный от печатного станка, умирающий, отрезанный от человечества и все же не чуждый ему.
Я наделял Эрна Мэлли теплым и ярким блеском Франца Кафки, добавлял что-то от мучительного одиночества Рильке, от гневного фатализма Уилфреда Оуэна. И я верю, что он проходил не раз по мельбурнской Принсесс-стрит…
Я и сейчас закрываю глаза и вижу перед собой этого человека на улицах нашего города. Совсем молодого. Беззащитного, ибо он не имеет опыта жизни в этом мире. Человека извне».
БЛАГОДАРНОСТИ
СРЕДИ ЛЮДЕЙ, КОТОРЫХ Я ХОТЕЛ БЫ ПОБЛАГОДАРИТЬ, четверо – достаточно известные поэты, а еще один, сэр Фрэнк Светтенхэм, был колониальным чиновником и теперь не пользуется хорошей репутацией. Множество родных и друзей, людей, настолько близких, что уже и не скажешь, родные это или друзья, проявили трогательную заботу в те три года, что я писал эту книгу: Мария Эйкен, Кэрол Дэвидсон, Питер Бест, Гэри Фискетджон, Майкл Хейуорд, Пол Кейн, Алек Марш, Патрик Макграт, Люси Нив, Шэрон Олдс, Роберт Полито, Джон Райли, Дебора Роджерс, Мона Симпсон, Бетси Сасслер, Бинки Урбан и, разумеется, Элисон Саммерс. Двое талантливых малазийских писателей, Реман Рашид и Ки Туан Чье, проявили редкое бескорыстие, помогая в работе явившемуся к ним чужаку. Если в этой книге обнаружатся географические или исторические ошибки, вина всецело на мне, чужаке. Еще один малазийский писатель, д-р М. Шанмугалингам, не только предложил мне свою дружбу и консультации, но и позволил прочесть в рукописи свою автобиографию, оказавшуюся бесценной для понимания тамилов, играющих заметную роль в малазийском обществе. В Куале-Лумпур Виктор Чин провел интенсивный курс ознакомления с культурой местных лавочек. Кху Салма Насусьон, автор книги «Улицы Джорджтауна, Пенанг», оказалась неиссякаемым источником энергии. В третий мой визит на этот почти идеальный остров она снабдила меня пожизненным запасом местных впечатлений и воспоминаний, которые, отчасти в зашифрованном, чаще – в преобразованном виде, проникли в этот роман. Наконец, я должен выразить благодарность Джону Доту, бывшему главе австралийской дипломатической миссии в Малайзии, которого я рад теперь назвать своим другом, а также Саймону Меррифилду, нынешнему советнику того же посольства – это он организовал достопамятный обед, на котором, едва прилетев из Нью-Йорка, я имел возможность встретиться с лучшими умами Малайзии. Роман, где так часто упоминается имя Эзры Паунда, уместно будет завершить последними строками его перевода «Писем изгнанника» Рихаку:
Что толку говорить, а толкам нет конца,
Всего, что в сердце, нам не исчерпать.
Я мальчика зову,
Велю присесть и ждать
Кладу печать
И посылаю вдаль с моим раздумьем.
