Владимир Кунин
Русские на Мариенплац
Часть пятая
(тоже коротенькая), рассказанная Автором, – о том, как теоретические размышления Нартая о правде в кинематографе привели его самого к необходимости говорить правду, правду и ничего, кроме правды…
В отличие от Кати и Эдика, знавших по три-четыре фильма, снятых по моим сценариям, Нартай, оказывается, видел десятка полтора моих картин. Хотя тот фильм, сценарий которого удостоился быть изданным отдельной книгой чуть ли не во всем мире, в разное время в разных городах нашей страны смотрели все трое.
Это обстоятельство достаточно успешно сбалансировало мой неприкрытый интерес к этим ребятам. Я тоже стал в какой-то степени им интересен, как и любой человек, работающий в кинематографе или еще какой-нибудь области, закулисная сторона которой подчас занятнее конечной продукции.
А уж после того, как я каждому из них подарил по экземпляру своей книжки на русском языке, отношения наши стали совсем доверительными.
Нартай – тот просто устраивал мне допросы с пристрастием.
– Нет, вы скажите, – строго говорил он, глядя мне прямо в глаза. – Вы это писали из головы или из жизни?
Я как мог, путано и, наверное, не очень вразумительно, пытался ему объяснить механику возникновения сюжета, систему поиска материала, погружения в тему, использования уже накопленных знаний, отстаивал право сочинителя на домысел и так далее, и так далее…
То есть я пытался объяснить Нартаю то, чего никогда не мог толком объяснить самому себе.
Почувствовав в нем явную неприязнь к историям «из головы» и беспредельную доверчивость к сюжетам «из жизни», я иногда лукавил и обманывал его, говоря, что тот или иной мой сценарий – ну просто копия реального происшествия!..
– Я так и думал. Потому что там все очень жизненно, – удовлетворенно говорил Нартай и длинно сплевывал. – А вот в этом кино – про летчиков? Не про тех пацанов во время войны, а про гражданских… Ну где один старик прямо в воздухе, за штурвалом слепнет, помните? Это вы сами придумали или так было?
– Кое-что было, кое-что я додумал, что-то представил себе – как бы это могло быть… – говорил я.
– Вот это вы напрасно, – обрывал меня в таких случаях Нартай. – Я там сразу туфту просек. Уж если писать – так только правду!
– Ты мне уже немножко надоел со своими вопросами, – однажды сказал я ему во время такого разговора. – Все проверяешь и проверяешь меня – правду я написал или выдумал… А вот ты сам лучше расскажи мне – как ты-то попал сюда?..
Он усмехнулся. Глаза его совсем превратились в щелочки:
– Это, как говорят немцы, ланге гешихте. Длинная история. Причем – в двух сериях.
– Ну расскажи хотя бы первую…
– Правду? – спросил он.
– Послушай, Нартай! – возмутился я. – Кто из нас отстаивает право на фантазию, домысел и сочинение, а кто упрямо требует правду, правду и ничего, кроме правды! Я, что ли?
– Нет, я, – гордо сказал он.
– Тогда чего же ты спрашиваешь? Вот правду и валяй!..
Часть шестая,
рассказанная старшим сержантом Нартаем Сапаргалиевым, – о том, как он получил от командира полка очень важное и ужасно секретное задание…
– Копыта коней моих предков триста лет топтали весь мир! А уж таких, как ты, они усмиряли одним взмахом камчи! – сказал я.
Когда-то, еще пацаном, в Алма-Ате, я в каком-то кино услышал это, и мне так понравилось, что теперь я иногда думаю, что это я сам сочинил…
«Копыта коней моих предков…» – хотел я повторить, но не удержался и засадил ему сапогом в живот.
Хорошо, что в самом начале толковища, когда он заявил, что всех нерусских – жидов, татар, узбеков, эстонцев, казахов – нужно вообще уничтожить, у меня под руками оказалась четырехкилограммовая «серьга» для соединения буксирных танковых тросов, и я успел ею засветить ему по балде. А то он бы меня, наверное, по стенке размазал, сука…
Самый здоровый в дивизии, сволочь! Сто десять кило веса, рост – метр девяносто. Ручищи как бревна, и наглый, как бронепоезд!
А я в обмундировании – пятьдесят четыре кэгэ и сто шестьдесят сантиметров вместе со шлемофоном… Есть разница?
Причем выпили мы перед этим ерунду сущую! Всего полторы бутылки «Корна» по ноль семьдесят пять. А она всего-то – тридцать два градуса… Причем кто платил? Кто платил?! Он, что ли? Да он за пфенниг удавится, куркуль вологодский! Это я же ему за ремонт фрикциона водку ставил!.. А он…
Счастье, что я его за один раз вырубил. А то бы мне потом по всей ремонтной зоне пришлось бы пятый угол искать! Он, конечно, сразу отключился, когда я его этой «серьгой» огулял. Лежит, скучает…
Я слазил в танк, достал из-за сидения механика-водителя здоровенный моток веревки – он у меня в инструментальном ящике был спрятан, вылез из танка и связал его.
Толково связал. Так только казахи и уйгуры вяжут. Руки вяжешь за спиной, потом ноги, а потом как можно сильнее стягиваешь руки и ноги вместе. Тогда он сразу перестает быть человеком, выгибается и становится похожим на пресс-папье.
Смотрю, очухался. Хрипит, пузыри пускает.
– Развяжи, – говорит, – блядь косорылая! Развяжи сейчас же, а то убью, падла!
– Лежи, гад, – говорю, – и не чирикай, а то хуже будет.
– Ах так?! – кричит. – Чучмек кривоногий! Выблядок казахский!.. Сука узкоглазая!.. Тварь ты нерусская!!! Вонючка черножопая!.. Да я твою маму…
И тут он такое сказал, что я даже сразу протрезвел!
Выпил стакан «Корна», утерся рукавом комбинезона и пошел к воротам ремзоны. Аккуратненько закрыл ворота, чтобы никто его криков не слышал, и вернулся к нему.
Вынул я из кармана нож, нажал на кнопку, и как только лезвие выщелкнулось из рукоятки – он как завизжит, как забьется… Пена на губах от страха. А я ему говорю:
– Не боись, Вася. Я тебя резать не буду. Я тебя просто повешу. Таким гадам, как ты, нельзя жить на земле.
Отрезал я у него за спиной остаток веревки метров в пятнадцать, сделал хорошую петлю, смазал ее солидолом – благо у нас этого дерьма в ремзоне навалом – и накинул ему петлю на шею. А второй конец веревки завязал на крюк электрического тельфера. Это такое приспособление для поднятия разных тяжестей – двигатель из танка вынуть, орудийную башню снять…
Взял я в руки тельферную пусковую колодку – там кнопки: красная – вверх, голубая – вниз. И слегка нажал на красную.
Тельфер загудел, петля затянулась на его бычьей шее, а он как завопит, как задергается!.. Хотя еще на полу лежит.
Я отпустил кнопку, выпил еще грамм сто и говорю:
– Ты не волнуйся, Вася. Не нервничай. Никто и не узнает, что я тебя повесил. Когда ты в петле сдохнешь, я тебе руки-ноги развяжу, и тебя спишут, как самоубийцу. А я потом всем расскажу, как мы с тобой дружили, как тебе опротивела эта Германия и как ты тосковал по своей родной Вологодчине. Замполит туда напишет, что ты «погиб при исполнении служебных обязанностей», так что тебе еще, может быть, в Вологде и памятник поставят!
Я снова чуть-чуть нажал красную кнопку, и тельфер поднял его еще сантиметров на десять. Он как заблажит, захрипит, заплачет:
– Нартайчик!.. Родненький… Не буду больше… Не буду!..
Смотрю, у него между ног по комбинезону темное пятно расплывается, по сапогам течет и на цементный пол капает.
– Врешь, – говорю. – Будешь. Это ты сейчас от страха обоссался, а оставь тебя в живых – ты хрен знает что натворить можешь. Из-за таких, как ты, миллионы могут погибнуть!
Отхлебнул я еще прямо из бутылки, врубил красную кнопку, законтрил ее шплинтом, чтобы не отключалась, и пошел к воротам. Гудит у меня за спиной тельфер, хрипит Васька. Видать, кончается.
А в это время – крик, шум, ворота настежь, и влетают зампотех капитан Мелешко и дежурный по штабу дивизии. И орут как ненормальные:
– Сапаргалиев!!! Сапаргалиев тут?! Старший сержант Сапаргалиев!..
– Тут я, тут, – говорю. – Вот он я…
– К генералу – живо! Ищешь его, ищешь!.. – орет зампотех.
– А чего меня искать? – говорю. – Сами знаете – я на ремонте.
– Батюшки!!! – кричит дежурный по штабу. – Что это?! Что это?!
И показывает в глубину ремзоны. Я тоже обернулся, а там Васька уже в метре над полом висит, а все еще дергается.
Они как бросились к нему со всех ног, а я сплюнул и пошел к генералу…
Да, я кривоногий. Да, я узкоглазый. И еще черт-те какой, как меня облаивал этот жлоб с деревянной мордой – бригадир ремонтников прапорщик Васька. Интересно, сдох он уже или нет?..
Я действительно узкоглазый и кривоногий. Узкоглазый – потому что я казах, и это совершенно нормально и даже красиво. А кривоногость у нас семейная. Наверное, от предков-кочевников, которые с коня не слезали. У меня и отец кривоногий, и дядьки по отцовской линии, и оба дедушки. И ничего страшного! Их повсюду уважали, где бы они ни жили – в Алма-Ате, Джамбуле, Кзыл-Орде, Каскелене!.. Хотя у нас в семье, кроме одного каскеленского дедушки, коней никто близко не видел.
А косорылости во мне никакой нет. Пусть не врет. Какая еще косорылость? Что же, я не заметил бы? Каждое утро бреюсь перед зеркалом. Никакой косорылости!
Да, я маленький, узкоглазый и кривоногий!
Зато я самый лучший танковый механик-водитель во всей Западной группе Советских войск, стоящих на территории Германской Демократической Республики!
Тьфу, никак не отвыкнуть… На территории Германии.
И если какие-нибудь маневры, учения, смотры, инспекторские проверки или просто так начальство прилетает к нам из Москвы – попьянствовать и прибарахлиться на халяву, кого показывают высоким кремлевским гостям? Меня показывают! Меня – старшего сержанта Нартая Сапаргалиева!..
А главное, на чем? Не на современной машине Т-80 с турбореактивными двигателями, а на Т-62 – старой дизельной лохматке, которая уже почти списана с вооружения!
Но это тоже особый трюк. Цирк в чистом виде!
– Вот, пожалуйста, – говорит наш генерал своим гостям, – посмотрите, что может сделать мой механик-водитель на старом, отжившем танке!
На самом же деле, моя «шестьдесят вторая» – это же форменный «Карл – призрак шоссе»! Как в «Трех товарищах» у Ремарка.
Ходовая часть отлажена – будьте-нате! Двигун у меня стоит – зашибись! Такой, что я все ограничительные инструкции в гробу и в белых тапочках видел!
Я им цирк и показываю… Тут тебе и рвы, и уступы, и колейный мост на подъеме и на спуске, и преодоление воронок, и надолбы, и узкости разные на «минном поле»! И все на время, на скорость преодоления! А уж по подводному вождению мне вообще равных нет!
Правда, надо отдать должное и генералу – нашему комдиву.
Он еще в начале прошлого года вызвал к себе командира полка моего, командира роты материального обеспечения, замполита, заместителя по технической части капитана Мелешко и в присутствии начальника штаба и кучи разных холуев приказал:
– На машину Сапаргалиева – давать все! Любые дефициты, любые запасные части со склада. Лучших ремонтников. Заправка топливом без ограничения! Нужен ему танкодром – давать танкодром! Пусть тренируется день и ночь, раз ихний казахский бог наградил его таким талантом!..
– Выпивает он, товарищ генерал, – говорит командир полка.
– А ты – трезвенник, да? – спрашивает генерал.
– Неудобно, товарищ генерал, – говорит замполит. – Армия русская, а ставку мы делаем на казаха… Хорошо бы нашего паренька подготовить. Тем более в зарубежном окружении.
– Пошел ты со своим зарубежным окружением знаешь куда? – говорит генерал. – Через две недели комиссия по проверке боевой и политической подготовки из министерства прилетает! Я что, ей твою идеологию буду на учениях показывать?! Мне нужно, чтобы мои танки чудеса делали! Тогда и звания пойдут, и оклады, и все что хочешь под это дело получить можно будет! Мозгами лень пошевелить?
– Так точно, товарищ генерал!..
– То-то! – говорит генерал. – Узнаю, что приказ не выполнен, всем яйца оторву и в двадцать четыре часа в Советский Союз вышвырну!
А для нашего офицерья – это нож острый! Они только-только стали зарплату в настоящих бундесмарках получать, и так быстро привыкли к этому!
Как в компании – так все про тоску по Родине, а как домой придут – так молятся, чтобы их отсюда никуда не отправили.
Ну все, конечно, тут же по стойке «смирно» и…
– Будет исполнено, товарищ генерал!..
– Как скажете, товарищ генерал!..
Я ничего этого сам не слышал. Но генеральский вестовой за пять марок и две пачки «Кэмела» мне весь их разговор слово в слово пересказал. Да так здорово, что я будто даже голоса их слышал. Такой талантливый парень этот вестовой! Просто артист!.. Ему заплати побольше – он тебе что хочешь расскажет.
Значит, иду я к генералу, а сам чувствую – развозить меня начало. Пока этого бугая Ваську вешал – вроде бы в норме был. Нервы, что ли? А сейчас, когда успокоился, забухел со страшной силой! Мотает меня из стороны в сторону, ноги не идут, вот-вот, думаю, шваркнусь где-нибудь…
Ищу местечко поукромнее, чтобы проблеваться хотя бы, а мимо меня «санитарка» чешет. Такой зеленый фургон на ГАЗ-63 с красным крестом. И прямым ходом к танковому парку, к ремонтной зоне. А за «санитаркой» бегут несколько первогодков из ремонтного взвода.
Я одного тормознул, спрашиваю:
– Эй, салага! Куда чапаешь?
Он увидел меня, вытянулся. Они меня как огня боятся. Хотя я никогда молодых не напрягаю. Потому что хорошо помню, как первые месяцы в «учебке» меня старослужащие под нары загоняли, пока я одного «деда» керосином не облил и не поджег. Его, конечно, потушили, но зато и меня перестали гонять как жучку.
– Чего молчишь?! – говорю. – Докладывай, сучий потрох!
– Говорят, вы, товарищ старший сержант, там в ремзоне нашего товарища прапорщика повесили!..
А у самого рожа веселая, прямо счастьем светится. Ну не может человек сдержать радости.
Уж как этот Васька-прапор над молодыми изгалялся – не передать. Один татарчонок из Казани даже застрелился. Пошел в караул и из автомата себе полчерепушки снес.
– Это правда, товарищ старший сержант? – И с такой надеждой спрашивает, что с меня даже похмелюга слетела.
– Врут, – говорю. – Он такой здоровый, а я такой маленький. Разве я смог бы?
А он смотрит на меня и так тихо, завистливо говорит:
– Вы бы смогли…
Я как рявкну:
– Кру-гом!!! Марш отсюда, малолетка необученная!
А он всего-то на полтора года младше меня… Но порядок есть порядок: угнетать его не обязательно, а место свое ему знать положено. А то, что это будет за армия? И потом – кто он и кто я!.. Тоже понимать надо.
Солдатик побежал к ремзоне, а я потихоньку потрюхал к казарме – помыться, переодеться. Не идти же в штаб в таком виде! И надо пожрать хоть чего-нибудь… А то после первого стакана этот пердила-прапорщик сожрал всю закусь, и остальное мне пришлось пить «под рукавок». Шлепнул и утерся, шлепнул и утерся. Это же никакого здоровья не хватит.
Подождет генерал. Я ему нужнее, чем он мне. Ему в армии еще сто лет трубить. А у меня дембель на носу, и в гробу и в белых тапочках видал я вашу армию!
Тем более что нас отсюда вообще скоро попрут в Союз нерушимый. Уже есть даже точный график вывода войск с территории Германии. Я только не знаю, когда нашу дивизию начнут грузить. Но судя по похоронным рылам нашего офицерского состава – нам недолго тут осталось отсвечивать…
Тем более что мы всего-то в семи километрах от бывшей границы с ФРГ стоим. От нас до Мюнхена – рукой подать. Километров триста всего…
Американцы с той стороны, фээргэшной, уже вовсю уходят!
Их, говорят, там с музыкой, с цветами провожают. Бургомистры речи толкают, вручают америкашкам символические ключи от своих городов – возвращайтесь, когда нужно, ребята!.. До свидания… «Ауфвидерзеен» по-ихнему. Глюклихе райзен! Значит – «счастливого пути!». И вообще – херцлихе филен данк! Что-то вроде нашего «спасибо сердечное!».
Мы-то на своей бывшей ГДР ни ключей, ни цветов не дождемся. Мы места своего расположения на ихней земле так засрали, так изгадили, что им после нас еще лет десять наше говно разгребать придется! Хорошо, если в спину не стрельнут.
Хотя «нашим» немцам, гэдээровским, тоже грех жаловаться. Некоторые особо шустрые на нас руки погрели – будьте-нате! Начиная с Военторга. Пихнут кому надо из начальства в лапу, и пожалуйста, – военторговские склады открыты! Они там по нашим заниженным ценам скупают почти весь алкоголь, шоколад, сигареты, почти всю радиотехнику, а потом в своих гаштетах (ну это у немцев лавки такие) продают их втрое дороже. Но это так, по мелочевке.
А самые умные, те списанное оборудование – станки, машины, бэтээры, черт-те что, вплоть до танков, покупают! А списать в нашей армии можно что угодно. Даже новье любое. Собирается липовая комиссия, составляется дефектная и выбраковочная ведомость: так, мол, и так, напортачил завод-изготовитель. Претензии такие-то. При транспортировке произошло то-то и то-то. Списать и уничтожить! Печати, подписи…
И списывают. Только не уничтожают… А продают немцам как металлолом по три тысячи марок за тонну! Это по минимуму. Вот и считай, сколько «капусты» нашим начальничкам в карман идет?! Если один завалящий танк – не меньше сорока тонн!
Они все думают, что срочная служба – солдатики, сержантики – мудаки такие лопоухие. Ничего не видят, ничего не понимают. А мы все в лучшем виде сечем! Мы только помалкиваем, потому что никому неохота искать себе на жопу приключения…
Помылся, переоделся, и только собрался в столовую, как влетает в казарму наш командир роты, а с ним два перепуганных первогодка из комендантского взвода. С автоматами.
– Сапаргалиев! – орет командир роты. – Не двигаться! Лицом к стене, руки вверх, ноги на ширину плеч!
Насмотрелся, раздолбай, полицейских фильмов по телевизору. Повернулся я к стене, спиной к нему, поднял руки. Мне-то еще лучше – дышу в стенку, а не ему в лицо. Может, не разберет, что я уже сильно вдетый.
А он меня так обшарил, как в кино – от подмышек до сапог, и кричит:
– Оружие есть?
Я так удивился. Повернулся к нему и говорю:
– Вы, что, чокнулись, товарищ капитан? Какое у меня оружие?
Ну и конечно, нечаянно дыхнул на него. А он как заблажит:
– А-а! Так ты еще и пьяный, мерзавец! Убийца!..
Это он меня так при салажатах из комендантского взвода! Меня – лучшего из лучших, на которого вся дивизия молиться должна! Меня – старшего сержанта, механика-водителя первого класса – так обозвать при солдатах-новичках?!
Но я ему ничего не ответил, а только сказал:
– Пошли вы на хуй, товарищ капитан!
Что с ним стало!.. Он аж посинел весь, затрясся и как закричит своим автоматчикам:
– Глаз с него не спускать! Шаг вправо, шаг влево – считать побегом!!! Стрелять без предупреждения!!! Сгною-у-у!!!
И выскочил из казармы.
А я жрать хочу, как семеро волков! У меня всегда так, я с похмелюги могу один целого барана схавать.
– Мне чего, так и стоять? – спрашиваю я этих пацанов с автоматами.
– Что вы, товарищ старший сержант… Садитесь, конечно, – говорит один, а второй предлагает:
– Может, сигаретку хотите?
Знают Нартая Сапаргалиева! Уважают!
– Не курю, ребятки, – говорю. – А у вас пожрать нечего?
Руками разводят. Да и правда, откуда у них? Им самим-то в первый год службы ни черта не хватает. Вечно голодные ходят. Они только ко второму году наедаться начинают.
Подходит дневальный по роте, наш старослужащий, протягивает мне полную алюминиевую миску перловой каши с мясом, кусок белого хлеба с маслом и говорит:
– Кушай, Нартайчик. А то я уже эту перловку в упор видеть не могу. Я сейчас кого-нибудь из салажат отловлю и за компотом пошлю… Ты чего там учудил в ремзоне?
А я и ответить не могу – у меня уже полный рот каши. Дневальный рассмеялся и пошел. Пареньки эти из комендантского взвода тоже улыбаются, но автоматы не опускают. Так и лопаю под двумя стволами…
Не успел я и полмиски оприходовать, как входят в роту зампотех капитан Мелешко, командир комендантского взвода, наш бывший замполит – они теперь как-то иначе называются – и наш комроты, который меня сгноить обещал.
И вид у них у всех такой, будто по ним асфальтовым катком прошлись. Никто не кричит, не топает. Серьезные такие, тихие… Смотрят на меня и молчат. Только командир комендантского взвода тихонько говорит своим автоматчикам:
– Свободны. Марш в расположение.
Тех словно ветром сдуло. Потом капитан Мелешко так негромко спрашивает у меня:
– Что с фрикционом?
– Порядок, – говорю. – Все сладили.
– Машина на ходу?
– Так точно!
И опять все молча меня разглядывают. Кроме нашего командира роты. Он выдержки из уставов на стенке читает. Это чтобы на меня не смотреть.
– М-да… – говорит Мелешко, переглядывается с остальными офицерами и добавляет: – Ну ладно…
– Все, товарищи? – спрашивает замполит.
– Вроде бы… – говорят остальные.
Тогда замполит смотрит на меня и говорит:
– Из расположения роты никуда не отлучаться до особого распоряжения. Понятно, товарищ Сапаргалиев?
Тамбовский волк тебе товарищ, думаю я. Бездельник, болтун ты хренов… Но встаю по стойке «смирно» и громко отвечаю:
– Так точно, товарищ майор!
И они уходят. Все.
А я сажусь доедать перловку с мясом. Тут дневальный и компот притащил. Запиваю. И чувствую, меня в сон начинает клонить. Сейчас, думаю, доем и придавлю часика полтора.
Но тут в казарму заскакивает этот артист – генеральский вестовой и после небольшой торговли за семь марок выдает мне свежайшую информацию из высших сфер.
Ваську-прапора из петли вынули, откачали, и теперь он в медсанбате. Доктора сказали, что у него в мозгах что-то сдвинулось и он вполне может на всю жизнь дурачком остаться. И его, наверное, комиссуют…
Генерал по тревоге собрал всех, кому стало известно, что механик-водитель в ремонтной зоне повесил командира взвода технического обслуживания, и приказал всем забыть об этом, как о кошмарном сне.
В дивизию вот-вот должна прилететь объединенная комиссия из ГИМО – Главной инспекции Министерства обороны и ЦБТУ – Центрального бронетанкового управления, и он, командир дивизии, генерал, не собирается встречать своих московских друзей докладом о таком ЧП! Тем более что он и сам не верит в то, что маленький Сапаргалиев мог так уделать такого бугая, как этот прапорщик…
– Так что, поздравляю тебя! – говорит вестовой. – Ты опять просквозил мимо трибунала… С тебя причитается!..
Отслюнил я ему семь марок, как договаривались, и он ушел.
Все, думаю, теперь в койку! Начал уже сапоги стаскивать, но не тут-то было. Откуда ни возьмись возникает передо мной наш полковой придурок и спрашивает:
– Сапаргалиев! Ты деньги сдавал?
Таких придурков в армии тьма-тьмущая! В каждом подразделении. Ротные придурки, батальонные, полковые…
В наряды они не ходят, в караулах не стоят, крутятся около командования и горят на общественной работе. «Боевые листки» выпускают, оформляют стенгазеты, разные взносы собирают… Общий подъем по утрам их не касается, в столовку они ходят не в строю, а поодиночке; где танкодром, где стрельбище – они слыхом не слыхивали, и бронетранспортер от танка отличить не могут!
Зато в увольнение – первыми, в отпуска – раньше всех. Ну и стучат, конечно, кому надо и про кого угодно. Не жизнь, а малина! Таким армия – мать родная…
– Сдавал, – говорю. – Только за последние три месяца два раза сдавал.
– А-а… Так это ты на обелиск советским солдатам, павшим во второй мировой войне, сдавал и на детей Чернобыля, – говорит придурок. – А сейчас третий раз – на День поминовения погибших в Афганистане.
– Понял, – говорю. – Сколько нужно?
– У тебя – шестьдесят плюс восемь бронетанковых?
– Да, – говорю.
– Тогда не меньше червонца.
Я штаны расстегнул, запустил туда руку – у меня там карман специальный для денег вшит, достал десять марок и даю их придурку, а сам думаю: «Интересно, мне к дембелю на двухкассетник для каселенского дедушки хватит?» Вообще-то, если сильно не поддавать, должно хватить…
Придурок дал мне расписаться в ведомости, повертел мои десять марок перед своим носом и спрашивает:
– Это что здесь за чернильные закорючки?
А я обычно каждую бумажную купюру маленькими такими буквами по-казахски надписываю – «Это деньги мои. Н. С.». На всякий случай. А то воруют, собаки.
– Не твоего ума дело, придурок хренов! – говорю.
Он прячет мои десять марок, сворачивает ведомость и головой качает:
– И чего ты такой грубый, Сапаргалиев? Чего ты вообще такой – не как все?!
Я второй сапог снял, встал с койки и говорю:
– А между глаз этим сапогом хочешь?
– Нет, – говорит придурок и смывается.
А я ремень сблочил, завалился прямо на одеяло и голову подушкой накрыл.
Когда-то я так хотел быть «как все»!..
Когда-то, еще в школе, а потом в автодорожном техникуме, я просто мечтал быть таким, «как все» – нормального роста, а не самым маленьким в классе, на курсе, в компании… Чтобы в одно прекрасное утро мои ноги оказались бы стройными и прямыми, волосы мягко зачесывались бы на пробор, а не торчали бы черным, прямым ежом только вверх и вперед…
В десять лет я придумал себе целую систему упражнений для выпрямления ног и увеличения роста. Но система оказалась несовершенной.
В одиннадцать я перепробовал все мамины шампуни и кремы своих сестер, но волосы оставались жесткими, как стальная проволока.
В двенадцать лет я стал курить. И, по-моему, блевал до тринадцати.
В четырнадцать я, как и все, попробовал «косуху» с «планом». Это теперь «план» называется анашой. А тогда это был просто «план». Нормальный среднеазиатский наркотик из конопляного семени. Одурел, хохотал как безумный, орал всякие глупости, дико хотел жрать!.. И опять блевал до обморока.
Когда стал постарше, заметил странную штуку – любая моя попытка стать таким, как все, кончалась жуткой рвотой.
Но самые чудовищные и стыдные желания быть как все меня посещали ночами…
Начиная с шестого класса школы, а потом в техникуме я за день выслушивал уйму хвастливо-победных историй, рассказанных такими же говнюками, как и я, только чуть выше ростом и с более прямыми ногами. Я понимал, что половина этих историй – наглое вранье. Сами онанизмом занимаются, а брешут как собаки! И они ничем не отличаются от меня, кроме наглости и бесстыдства!
Но были и такие, которые правду рассказывали.
Вот это мне не давало спать по ночам, сводило меня с ума, заставляло делать то, за что я потом презирал себя как последнюю тварь!
Дважды я видел это своими глазами. Один раз на чердаке нашего дома, когда мой брат Маратик затащил туда какую-то пьяную девку, а второй раз – в горах, в урочище Медео, когда мы с классом были там на экскурсии. Это вообще жуть что было!.. Двое мужиков, один – казах, другой – русский, такое вытворяли с одной теткой, что меня потом при одном воспоминании наизнанку выворачивало.
Ну и конечно, к концу третьего курса я стал поддавать. Как все.
То, что я лучше всех учился, то, что я получил права на вождение автомобиля и трактора раньше всех в техникуме, то, что я петрил в ремонте и мог в минуту разобраться в любой незнакомой схеме, – всем было до лампочки!
А вот то, что я стал выпивать наравне со старшекурсниками, инструкторами и преподавателями, меня железно приподняло! Тут я вдруг оказался как все!
Правда, до поры до времени…
Мы еще дипломов не получили, а нам уже повестки из военкомата – послужите-ка в армии, товарищи специалисты колесных машин! На хрена нас было так долго учить?! До сих пор не понимаю.
Мама плачет, сестры плачут, отец какие-то деревянные слова лепечет:
– Стоять на страже… Быть верным присяге… Честь семьи… – И еще лабуду какую-то несет, а у самого глаза на мокром месте.
Марат – он свое уже отслужил – ржет, заливается:
– Ну все, Нартайчик! Там тебя научат свободу любить!..
Навертели боурсаков – такие катышки из теста, варенные в кипящем сале, мама дунганскую лапшу сделала, сестры лепешек напекли, отец такой бешбармак сотворил, что он мне по сей день снится!
Народу набежало видимо-невидимо! Двое суток гуляли, а на третьи, последние перед отправкой в армию, ребята забрали меня в один дом, напоили как следует и подложили под меня Флорку – нашу лаборантку из техникума.
А я – пьяный вдрабадан – увидел ее голую, почувствовал запах ее тела, и как затрясет меня, сердце как заколошматит, дыхание прерывается, слова не могу вымолвить! Чувствую – теряю сознание. А за стеной – музыка, пацаны мои пляшут, хохочут:
– Нартай! Флорка тебе уже целку сломала?
А Флорка прижимается ко мне, шепчет в ухо:
– Не слушай, не слушай их, дураков… Успокойся. Все будет в ажуре!..
И берет меня – там… между ног… руками… И… меня как подбросит! Как тряханет!.. Будто всего насквозь пронзило!.. И я отключился…
Открываю глаза – стоит одетая Флорка и говорит:
– Ты, Нартайчик, видать, не по этому делу. А может, перепил. Тоже бывает. Ну ничего… Вернешься из армии, я тебя так натренирую – все бляди Алма-Аты за тобой бегать будут!
Все, думаю, раз у меня в самом главном, в мужском деле, не получилось, как у всех, – пора подводить итоги! Пройду курс молодого солдата в армии, получу боевое оружие и застрелюсь к чертовой матери! Скорее бы только до спускового крючка добраться…
…Через полтора месяца в Карелии, в учебном полку, в сорокаградусный мороз, когда руки к танковой броне в секунду примерзают – только с кожей оторвать можно, когда офицеры орут, сержанты матерят и пинают, старослужащие «деды» из тебя веревки вьют и рыло тебе чуть не каждый день чистят, и наши новобранцы от всех этих мучений стали себе самострелы устраивать, вешаться, травиться и вены резать – я стреляться раздумал.
Первый раз в жизни мне не захотелось быть как все! Во мне вдруг такая злоба стала нарастать, что, казалось, башка от ненависти лопнет!
Копыта коней моих предков триста лет топтали эту землю! И я – потомок великого Чингисхана – не имею никакого права быть таким, как все!!!
И когда я в столовой в очередной раз получил по сопатке от одного «деда» (а он меня еще и «чукчей» назвал), я пошел в танковый парк, набрал котелок керосина, вернулся в столовую, облил этого гада и поджег.
Меня, конечно, на «губу». На гарнизонную гауптвахту, на десять суток «строгача». В записке об аресте было смешно написано: «Нарушение Устава внутренней службы, выразившееся в облитии керосином своего товарища и поджоге вышеупомянутого».
Этого «вышеупомянутого», конечно, потушили. Только морда у него обгорела слегка. А я за эти десять суток на гарнизонной губе выработал себе железобетонную схему своей дальнейшей жизни.
Бросаться с котелком керосина на каждого больше ни в коем случае нельзя. Один раз это прошло, ошарашило… Повторишь такое – уничтожат запросто! Хочешь жить нормально в армии – значит, за тобой должно стоять еще что-то такое мощное, против чего ни одна сука не попрет!
А раз я – маленький и кривоногий, раз у меня даже с Флоркой не получилось, то у меня должен быть такой могучий союзник, чтоб на меня никто пасть не мог разинуть. И этим союзником, этим другом, партнером и братом должен стать для меня танк! В нем сорок тонн, он с пушкой, он с пулеметами, он с гусеницами. Он меня защитит от кого угодно!
