Александр Кулешов
Сыскное агентство
Он медленно, не глядя, нащупал стакан и залпом осушил его, обжигая гортань.
Эдуард не стал ждать вопросов.
– Она покончила с собой. Во вторник. Я искал тебя. Думал, ты сразу появишься. Это было в газетах. Не читал? – В тоне Эдуарда звучало удивление.
– Ее убили? – Кар не узнал собственного голоса.
– Нет, – помедлив, ответил Эдуард, – в прямом смысле – нет. Она бросилась с десятого этажа университетского корпуса. Было много свидетелей.
– Ее хотели опять арестовать? – почти шепотом спросил Кар.
– Наоборот, судя по тому, что писали газеты, обвинение с нее сняли и во время последнего вызова в полицию, накануне самоубийства, ей об этом сказали.
Так шел этот разговор. Кар говорил, еле шевеля губами, Эдуард – громко и зло. На кого он злился?
– Я расскажу тебе. – Эдуард поправил очки.
И он рассказал.
Судя по тому, что позднее писали газеты, Серэну в одиннадцать утра во вторник в очередной раз вызвали в полицию. Там ей сообщили, что прокуратура прекратила следствие по инциденту во время захода крейсера в город. Кстати, через два дня были выпущены на свободу и остальные арестованные по этому делу. Потом, покинув здание полицейского управления (судя по тому, что удалось установить Эдуарду), Серэна отправилась домой. И никуда не выходила до обеда. Затем куда-то уезжала на машине. Вернулась прямо в Университет, поднялась на десятый этаж университетского корпуса, постояла у окна и бросилась вниз…
Это было окно холла, где всегда много студентов, никто на нее особенного внимания не обращал. Поздоровался кто-то из знакомых, и все.
То, что случилось, оказалось для всех неожиданностью. Никто не успел помешать Серэне совершить ее страшный поступок.
Похороны состоялись в четверг. Пришли сотни студентов, все университетское начальство, очищенцы, члены многих других студенческих движений и организаций, просто горожане.
Неожиданно печальная церемония прошла спокойно, и стоявшим наготове полицейским вмешаться не пришлось. Хотя вначале в некоторых университетских газетах, в разговорах преобладало мнение, что Серэну затравили, оно было опровергнуто в официальном телеинтервью городского прокурора.
Он сообщил, что следствие было закончено еще несколько дней назад, и Серэну пригласили в Главное полицейское управление для того, чтобы объявить о закрытии дела, как, впрочем, и находившимся в заключении обвиняемым, только на два дня позже.
В этих условиях самоубийство Серэны становилось необъяснимым. Воинственно настроенные студенты, собиравшиеся устроить во время похорон демонстрацию, растерялись и в конечном счете отказались от своего намерения.
– Неужели ты не читал газет, не слушал радио? Или там, где ты был, ничего этого нет? – удивлялся Эдуард, внимательно глядя Кару в глаза. – Ведь об этом было не только в городской прессе, но и в центральной.
Кар молчал. Ему стало трудно дышать. Он снова налил стакан виски и выпил его.
– Где ее похоронили?
– На городском кладбище.
– Поехали. – Кар встал.
– А ничего?.. – Эдуард кивнул в сторону наполовину опустевшей бутылки.
Кар не ответил, он медленно направился к двери, Эдуард последовал за ним.
Городское кладбище раскинулось на холме в южной части города. Здесь под сводами старых пальм высились простые кресты, белые надгробья, монументальные склепы и памятники. В центре стояла совсем дряхлая церковь.
По заросшим дорожкам никто не бродил.
Было тихо и хмуро в природе, осень подобралась совсем близко. Лишь листья пальм слегка покачивались под свежим ветром.
Они шли вдоль могильных рядов по песчаной дорожке.
В дальнем углу кладбища высился небольшой, покрытый увядшими цветами холм. Видна была простая белая плита – имя, год рождения, год смерти, рядом лежал флажок с эмблемой «Очищения».
Кар подошел и положил на плиту букетик белых цветов, что вез Серэне в подарок.
Они постояли. Потом Кар повернулся к своему спутнику.
– Ты оставь меня здесь. Я еще побуду. Я позвоню, – сказал он.
Эдуард кивнул, сжал Кару плечо и, не оглядываясь, пошел к выходу.
Кар стоял у могилы еще долго. Он никак не мог собраться с мыслями. Он чувствовал, как растет в нем отчаяние, как все рушится, как ускользает цель жизни, к которой он все это последнее время стремился, ради которой столько делал.
Как жить теперь?
Он не сразу заметил, как отчаяние постепенно уступает место ярости. Волна ярости захлестнула его с такой силой, что он застонал. Что ж, ярость – знакомое чувство, он не раз испытывал его «там», в бою. Но в бою! В разгар атаки, в момент рукопашной, когда рядом падал товарищ. То была ярость в дыму и крови. Кончался бой, и она уходила. И наступала пустота, и тоска, и неизменный вопрос – зачем все это, ради чего?
Но сейчас он ощущал осмысленную ярость. Она была направлена против тех, кто был виновен в гибели Серэны! То была не безумная, животная ярость. А холодная, какая-то неспешная, даже сладостная. Надо найти виновного. И тогда тот пожалеет, что родился на свет!
Полицейский? Следователь? Кто-то из них, кто обвинял вначале Серэну в предательстве? А может, эти подлецы – журналисты? Ничего, он доберется до них! Убийцу Серэны он найдет!
Вот здесь, на ее могиле, он торжественно клянется, что не даст себе покоя, пока не накажет убийцу Серэны!
Кар бросил прощальный взгляд на холмик, засыпанный увядшими цветами, на белую плиту и медленно побрел к выходу.
Пришел домой, лег, не раздеваясь, на диван, бесцельно смотрел в потолок. Потом подумал, что надо бы позвонить Бьорну, отпроситься, но тот ведь не бывает в воскресенье на работе.
Он сам не заметил, как заснул.
А утром проснулся рано и сразу, как привык просыпаться всегда.
Особенно тщательно занимался гимнастикой, брился, плескался под душем, завтракал.
Попытался позвонить Бьорну, никто не ответил.
Когда сел в машину, шофер сказал:
– Едем к господину вице-директору.
– А не в школу? – удивился Кар.
– Приказано к нему.
– Всем или только мне?
– За теми другой заедет.
На этом разговор оборвался, и оба молчали, пока не подъехали к «дому свиданий».
Когда Кар вошел, Бьорн встал, подошел к нему, положил руку на плечо, скорбно помолчал.
Потом, усадив Кара в кресло, заговорил негромко и с приличествующей случаю значительностью:
– Дорогой Кар, я хочу выразить вам свои соболезнования, свои и господина директора, который просил передать их вам. Это тяжелый удар, и вам потребуется время, чтобы оправиться от него. Но жизнь продолжается, вы еще молоды, у вас все впереди. Не сомневаюсь, вы будете счастливы. Мое обещание о новом месте в моем отделе, о прибавке к жалованью остается в силе. – Он помолчал. – Понимая ваши чувства, я думаю, вам следует переменить обстановку. А? Кар? – Он вопросительно посмотрел на Кара и, не дождавшись ответа, продолжал: – Думаю, что вам сейчас не хотелось бы ходить в Университет, где вы… словом, давайте прервем временно ваши занятия. Отдохнете недельку, потом снова поработаете у Шмидта, а когда все забудется, я хотел сказать, когда вам станет легче, вы опять приступите к университетским занятиям. Не спешите. Решайте сами. Как только будете готовы, сообщите мне. А пока поезжайте к брату или куда-нибудь отдохнуть, перемените обстановку. – Он опять помолчал. – Да, ужасная трагедия, такая замечательная девушка. Наш безумный век, все эти нервные перегрузки, стрессы… впечатлительные натуры не выдерживают… Крепитесь, Кар. – Он снова положил ему руку на плечо. – Ведь вы же солдат. В следующий понедельник, – добавил Бьорн уже деловито, – приходите прямо к Шмидту в агентство.
Кар не произнес ни слова в течение всего этого долгого монолога Бьорна, лишь сказал:
– Благодарю вас, господин вице-директор. – И покинул дом.
Он поискал глазами машину, ее не было. И он отправился домой пешком. Путь был неблизкий, раза два-три он заходил в попадавшиеся по дороге бары, выпивал стаканчик. Когда почувствовал, что тяжелеет голова, подумал: «Пора остановиться, так и спиться недолго, если с утра начинать. Нет, мне сейчас нужна трезвая голова».
Он прошелся по набережной, посидел на скамейке, где они любили сидеть с Серэной, зашел в кафе, где они любили бывать, и выпил три чашки черного кофе.
Он чувствовал невероятную пустоту. И еще усталость. С чего бы, неужели от этих нескольких стаканов? Или дорога утомила?
Наконец он пошел домой. У него не было сейчас цели, желаний, намерений. Может быть, действительно все же лучше напиться и спать, спать, спать, чтоб ни о чем не думать, ничего не вспоминать?
Войдя в подъезд и проходя мимо своего почтового ящика, он вдруг вспомнил, что всю неделю не брал корреспонденцию (хотя кто особенно мог писать ему, разве что брат?), вынул ключ и открыл ящик. Собрав в охапку ворох накопившихся за неделю журналов, рекламных проспектов, бюллетеней, счетов, он запер ящик, поднялся к себе и вывалил всю эту большей частью бесполезную, но неизменно получаемую корреспонденцию на стол. Не садясь, стал перебирать.
«Посетите нашу выставку цветов – цвет, аромат, великолепие…», «Адидас» – новые оригинальные модели кроссовок…», «Путешествие в Бангкок, Сингапур, Гонконг – только самолетами…» – мелькало перед его рассеянным взглядом. «Око» – оплот безопасности, гарантия спокойной жизни…», «Вы можете застраховать свой дом…».
Кар подержал в руках яркие, с броскими заголовками проспекты. «Свой дом!» Зачем он теперь ему, этот дом, который спешат закончить к сроку плотники, каменщики, кровельщики, готовятся обставить мебельщики? Зачем ему дом, в котором не с кем жить? Даже эта квартира ему велика. Не нужна. Без Серэны ему и весь мир не нужен.
Провались он пропадом, этот дурацкий мир, была б одна она!
Он бросил пачку проспектов на стол, взял следующую. Опять рекламы, а вот счета за ремонт машины, за ящик пива, за уборку квартиры, за… А это что за необычно маленький конвертик, затерявшийся меж глянцевых листов и выпавший на ковер? Кар поднял конвертик, повертел – желтый, узкий, его адрес, напечатанный на машинке, послан во вторник с местного почтового отделения, обратного адреса нет. Что за письмо? Опять счет?
Кар разорвал конверт, вынул два тоненьких листка и опустился на стул – ноги не держали его.
Письмо было от Серэны, он сразу узнал ее почерк…
Он опустил руку, державшую письмо. Огромный, могучий, прошедший огни и воды солдат, сто раз видевший смерть в глаза и сам убивавший, казалось, застрахованный от любых эмоций, он не находил в себе силы прочесть эти маленькие тонкие листки.
Наконец Кар овладел собой, положил письмо на стол и склонился над ним.
«Когда ты прочтешь эти строки, – писала Серэна, – меня уже не будет в живых. Я знаю – звучит банально. Зато верно. Это важней. Возможно, ты догадаешься, почему я так поступила. А вдруг нет? Поэтому хочу объяснить. Альберт! Ты дал мне минуты самого большого счастья, какое может испытать женщина, – когда любит любимый. Я ведь тогда не знала… И вот именно поэтому я должна тебе все объяснить, вдруг ты бы не понял, не догадался. Скорей всего для тебя это мало что значит. Но я могу и ошибиться, если у тебя все же были ко мне какие-то чувства, хоть чуточку любви? Как бы я хотела ошибиться!
Эти последние дни, ты знаешь, каково мне было. Меня ведь затравили, оклеветали, оболгали. Я же ни в чем не виновата, ты это знаешь лучше, чем кто-нибудь. От меня почти все отвернулись. Кто не отвернулся, всего лишь жалел. Если б ты только знал, как мне было плохо, как страшно…
Я держалась, да, пожалуй, и жила только тобой: ты рядом, ты меня любишь, ты мне веришь. Ты был моей единственной опорой, поддержкой, моей надеждой и утешением. Пока ты есть, я существую – так я думала. И вдруг все рухнуло, понимаешь, Альберт, все в один час, в одну минуту. Ничего не осталось. Знаешь, как будто опираешься на перила балкона и вдруг перила подламываются – и ты летишь в пропасть. Не знаешь? Дай тебе бог никогда не узнать.
А я вот узнала…
Скажу, как было дело (ох, Альберт, когда я вспоминаю этот разговор, у меня разрывается сердце…).
Последний раз, когда меня вызвали в полицию (сразу после твоего отъезда к брату), там был какой-то человек в штатском, седой такой, с энергичным лицом, с приятным тихим голосом… Зачем я описываю его тебе? Ты ведь его наверняка прекрасно знаешь.
Он говорил очень вежливо, даже ласково. Это он сказал, что с меня сняты все подозрения, что об этом объявят по радио, в газетах. Он долго расспрашивал о разных вещах. Я отвечала, в его вопросах не было ничего особенного, ничего, что могло кому-нибудь повредить. Он спросил и про «Очищение». Знаешь, он спрашивал с интересом, даже сочувственно. Я откровенно рассказала, что мы думаем, за что боремся. Ведь в этом не было ничего плохого, правда?
Я сама не заметила, как повернулся разговор. И вдруг поняла, что он вербует меня! Ты понимаешь, он хотел, чтоб я доложила все о нашем движении, что собираемся делать дальше, какие у нас планы, кто лидеры! Ты понимаешь? Когда я это сообразила, я стала кричать, возмущаться. А он говорит мне:
«Напрасно вы так возмущаетесь, с нами сотрудничают очень достойные люди. Мы их уважаем. И вы тоже. Даже больше, чем уважаете».
Я не поняла. Тогда он достал магнитофон и поставил пленку. Ты знаешь, Альберт, когда я услышала твой голос, когда поняла, что ты говоришь, я чуть не потеряла сознание! Я хотела бежать, убить этого человека, сломать его магнитофон. Но меня словно паралич сковал, я просто не могла пошевелиться. Оказывается, это ты придумал гнусную провокацию с портфелем, ты был так горд ею, он хвалил тебя. А потом, когда нашелся тот честный человек в полиции, помнишь, который предупредил Эдуарда, ты возмущался, что сорвали этот твой мерзкий план. Ту пленку он мне тоже дал послушать. А потом сказал:
«Вот видите, Альберт Кар один из наших лучших сотрудников, его ждет блестящая карьера. У вас в „Очищении“ его тоже ценят. Вы его любите. Представляете, как хорошо вы сможете работать вдвоем! Как много можете для нас сделать».
Ты знаешь, что я ему сказала? Что подумаю, а сейчас чтоб отпустил.
Он был очень доволен – наверное, решил, что уговорил меня.
«Конечно, конечно, – сказал, – подумайте. Я надеюсь, что вы примете наше предложение. А? Серэна?»
Я села в машину, поехала домой, а потом туда, в наш отель, где стала твоей, где узнала, что значит настоящее счастье. Я там ходила по пляжу, по которому мы ходили вместе, пообедала так же, как мы тогда…
Я хотела пройти весь наш путь. И притворялась, что ничего не знаю, что ты любишь меня. Я старалась представить себе, что ты познакомился со мной, потому что я понравилась тебе, а не потому, что таковым было твое задание, что ты обнимал меня, потому что любил, а не для того, чтоб выведать у меня про «Очищение», что ходил к моим друзьям, потому что это были мои друзья, а не потому, что нужно было донести на них, узнать их планы, их намерения.
И на мгновение я становилась счастлива…
Потом там, на берегу, я простилась с тем Альбертом, с которым была счастлива, которого любила.
И который любил меня. Да, да! Я считала, что ты любишь меня, а каким ты был в действительности, мне и дела нет! Я ведь тогда не знала…
А потом я вспоминала твой голос на пленке… Ох, Альберт, какая же страшная вещь жизнь! Ничего нет страшнее в жизни, чем жизнь…
Я попросила хозяина, чтоб он сдал мне на несколько часов нашу, помнишь, ТУ комнату. Он очень удивился – ведь я одна, но я объяснила, что ты приедешь позже.
И в этой комнате я написала письмо, которое ты сейчас читаешь.
Я приняла решение, Альберт. Мне было легко его принять. Ведь я теперь совершенно одинока, я ужасно одинока. У меня был только ты, и вот нет и тебя. Человек не может жить без людей, это все равно что без воздуха. Ведь нет тебя! Тебя же нет! А ты был все, что у меня оставалось…
Я не сужу тебя, Альберт, – какое я имею на это право? И не прощаю – какое тебе дело до моего прощения?
Я понимаю, что ты быстро забудешь меня, я лишь эпизод для тебя, маленькая часть большого задания, которое ты так хорошо выполнил. Что ж, рада за тебя, поздравляю. А вот я буду помнить тебя до конца жизни. Все два-три часа, что остались до этого конца…
Сейчас я запечатаю письмо. Поеду в город, опущу его в первый же ящик. Потом пройдусь по аллеям нашего Университета, поднимусь на какой-нибудь высокий этаж…
Прощай, Альберт.
Серэна».
Кар долго сидел не двигаясь.
Нет, в маленьком узком конверте был не счет за квартиру, холодильник, бензин.
И все же это был счет. Страшный счет, который ему посылала Серэна. Какими деньгами можно оплатить отнятую жизнь? Потому что ему теперь незачем трудиться и искать ее убийцу. Вот он, перед ним, смотрит на него с настенного зеркала. И если он честный человек, пусть вспомнит торжественную клятву, которую дал на ее могиле.
Поклялся – так сдержи свое слово. Накажи убийцу! Это ведь так просто – вот он перед тобой, а в тумбочке у постели лежит пистолет. Ну же, действуй, чего ждешь?
Кар задыхался от невыносимой тоски.
Серэна ушла из жизни, убежденная в его подлости, в его предательстве, в его лжи. И не было никакой возможности что-то исправить, доказать, оправдаться. Туда, где она теперь, есть лишь один путь…
Но Кар знал, что этим путем никогда не пойдет. Он слишком труслив для этого, у него не хватит духу, он слишком крепко цепляется за жизнь. Он знал, что долго еще будет страдать, но потом все пройдет, как все в жизни. Будет что-то другое. И все же Серэну он не забудет никогда. Надо только продержаться, вытерпеть, не спрыгнуть с подножки… А уж клятву свою он не сдержит, прости, Серэна, не может он наказать убийцу. Не может.
Внезапно Кар встал.
Не.может? Еще как может! Да, это письмо – неумолимый счет. Но разве только ему? Разве только он виновен в ее смерти? В том, что сделали с «Очищением»? Во всех подлостях, что творятся в этом Университете, в этом городе, в этом мире?
Ну нет! А вице-директор Бьорн? А директор «Ока»? А Шмидт? А все эти полицейские, жандармы, агенты секретных служб, сыскных агентств? Провокаторы, осведомители, доносчики? Разве этот счет не всем им?
Да, он один из них. И он понесет свою долю наказания. Никакой суд не вынесет всем им приговор? Ну тогда это сделает он. Здесь ведь джунгли. Значит, и жить надо по законам джунглей. Самому выносить приговор, самому приводить в исполнение…
Кар подошел к тумбочке, достал свой «парабеллум» и, вернувшись к столу, начал тщательно, неторопливо разбирать его, чистить, смазывать, вытирать. Так, как когда-то делал, готовясь к ночным операциям.
Взял патроны, дослал один в ствол, снял с предохранителя. Примерил наплечную кобуру. Потом вынул из висевшего на шкафу пиджака другой пистолет – маленький, почти плоский, остроумное детище оружейной мастерской «Ока». Его он тоже почистил и привел в боевое состояние. Затем специальной лентой прикрепил к щиколотке. Наконец взвесил в руке свое любимое оружие – обоюдоострый нож с заточенным как бритва лезвием. Нож был совершенно плоский. Для него тоже имелся специальный потайной футляр, вшитый в пиджак, он приходился между лопаток. Таким образом, если Кар поднимал, сдаваясь, руки вверх или клал на затылок, ему ничего не стоило молниеносным движением прямо из-за головы со страшной силой метнуть нож во врага. Скорость была такой, что тот не успевал выстрелить.
А уж как он отработал этот прием! Как владел им! На тренировках товарищи восхищались – они не успевали проследить за полетом ножа и лишь с трудом выдирали его из деревянной мишени, в которую лезвие впивалось на несколько сантиметров. В этом упражнении у Кара не было равных.
В таком боевом снаряжении он постоял у зеркала, придирчиво всматривался, не заметен ли его арсенал.
Потом сложил все в шкаф и переоделся в легкий костюм.
Кар снова вернулся в пещерный век.
Словно не было первых радостных дней с друзьями – Лором и Бет. Словно не было счастливой любви, Серэны, всех этих золотых дней (когда выяснилось, что есть на свете счастье, любовь, радость, а не только жестокость, ненависть, злоба). Он не узнавал себя. Вернее, именно узнавал. Это снова был прежний Кар – безжалостный, жестокий боец, всегда настороженный, хитрый, готовый к бою.
Он только сейчас осознал, что все это время жил двойной жизнью. В «Оке» – бесшабашный, циничный, эгоистичный. Там – грубость, равнодушие, готовность выполнить, что прикажет начальство, стремление подзаработать, сделать карьеру. Здесь, с Серэной, со своими новыми друзьями, – беззаботная радость, любовь, веселье, интересы других, а не только свои, какие-то идеалы, пусть не всегда понятные ему…
Вот так жил, совмещал и даже не понимал, что это разные жизни, а не только разные люди.
Но теперь с этим покончено! Прощай, Серэна, прощайте, друзья, теперь он возвращается в джунгли.
И даже если внешне все останется по-старому, это будет лишь внешне. В действительности все изменилось. У него теперь иная цель. А вот добиваться ее он будет привычными путями.
Кар посмотрел в зеркало, чего до этого дня давно уже не делал. Он с удивлением заметил, что прибавилось седины и морщин, что обострились черты лица, тоньше стали губы и холоднее глаза. Может, это ему только кажется? Да нет, пожалуй…
Ненависть, сдерживаемая ярость, которые не остывали, отодвинули тоску и отчаяние, вернули ему ясность ума, твердость, трезвый расчет. Теперь Кар превратился в боевую машину, какой был когда-то.
И он, и его боевые товарищи.
И вдруг он задумался об их судьбе. Вот вернулись они, не все, о, далеко не все. Родина встретила их оркестрами и цветами. Но и цветы, и оркестры кончались в аэропортах, на вокзалах и причалах. Дальше их судьбы никого не интересовали. Кем же они стали, какими путями пошли?
Кто-то уже не мог обойтись без войны. И они продолжали ее в Африке, в Южной Америке, на дальних островах, встречая там смерть, с которой посчастливилось не встретиться раньше. Кто-то, как он, нашли себе место в частных сыскных агентствах, в полиции, инструкторами-костоломами в военизированных фашистских организациях. Или занялись грабежом, торговлей наркотиками, убийством за деньги. Еще кто-то спился, опустился, стал колоться и нюхать…
У них теперь были цели, ничем не лучше тех, ради достижения которых они дрались в той войне, такие же неправедные и подлые.
Там были джунгли, здесь тоже, почему же стать лучше?
…Первое, что следовало сделать, – это составить план сражения, план боевых действий.
Кар сел за стол и, на минуту задумавшись, начал писать. Он писал долго, порой застывая с пером в руке, что-то вспоминая, прикидывая, рассчитывая, соображая. Иногда он вставал, ходил по комнате, потом снова садился писать.
