полная версия

Кужин Александр
17

Семья

Видели бы вы этот грязный стол; весь, будто бы зашуганный и слегка облезлый, тот напоминал небольшой обрубок от старого дерева. Для полноценного антуража такой мебели не хватало разве что жуков, ползающих по ее поверхности; впрочем, мы бы и этого не заметили, – на стол заботливо постелили скатерть. Скатерть была дырявая, как ночное небо поздним летом, кое-где проглядывались островки стола, не знаю, от чего, быть может, от окурков, а может просто кто-то неудачно потянул за угол этого тряпья.

За столом сидела моя семья, они разговаривали, шумели, пили. Я не был против – впрочем, моё мнение мало что значит, если им это доставляет удовольствие, если алкоголь радует их так же, как меня радовала музыка или литература, – кто я такой, чтобы наносить увечья трезвости такой странной праздничной обстановке. Моей семье было не привыкать собираться раз в полгода, болтать о чепухе, что произошла за это время, а после разойтись, ни о чем не думая, рассчитывая точно так же собраться в следующей итерации причудливого цикла жизни.

Мне не о чем было говорить с ними; говоря так, я не имею в виду то, что я лучше, или что они хуже, просто мы были разными. В то время как взрослую часть моей семьи интересовали вещи происходящие внутри спален, мне куда интереснее было смотреть в окно и наблюдать за проходящими мимо облаками. В стеклах напротив горел свет. Наступал вечер.

На столе лежали фантики. Сложно передать тот звук, с которым из них извлекались конфеты, звук, с которым из них выдирали самое ценное, сложно передать доносящиеся от них крики, крики от отчаяния, от того, что кто-то заживо снимает шкурки с их тел, как кто-то, громко чавкая, поедает их, не успокаивается, а уже тянется за следующей; и следующая начнет так же громко кричать, вселяя в оставшиеся конфеты ужас, а семье причиняя радость. Они смеются. Они смеются, ведь кто-то, громко чавкая, выронил одну из освежёванных шоколадных тушек на пол, после нескольких тщетных попыток достать упавших и всё-таки поглотить, голой грязной ногой пихает их под диван, под пыльную серую скалу, где тем без своих шкур придется провести достаточно времени, прежде чем кто-то, кто громко чавкает, захочет убраться в гостиной.

Мне ближе были эти фантики, чем некоторые из тех, кто сидел за этим столом, да, может это и странно, так говорить о тех, в чьих жилах течёт схожая с моей кровь, но ведь в их головах не текут схожие с моими мысли, им не хочется сейчас точно так же смотреть в окно и видеть на крыше соседнего дома ворон, гонимых странным противным человеком.

Мне семнадцать. И я совершенно не знаю, что делать с этим. Как показала практика, далеко не всё из задуманного можно воплотить, тем более в конкретные сроки. Иногда я загорался творческими идеями, они сверкали у меня в голове, приходилось брать и записывать всё, что проносилось мимо, чтобы хоть как-то запечатлеть подобные огоньки. Я оставлял эмоции на бумаге, в блокноте, это помогало от них избавляться.

Когда я начинаю писать текст о себе, у меня возникает ощущение что меня кто-то слышит, что кому-то важны мои мысли, мой посыл, мои действия. Часто я начинаю повторяться и писать те же вещи по кругу, просто из-за своей памяти; она в последнее время плоха.

Иногда я чувствую себя точно таким же фантиком, из которого вырвали душу, забрали всё самое дорогое, но даже не употребили в дело, а просто пнули, пнули так, что оно закатилось под старый пыльный диван. Быть может, снаружи я и кажусь весёлым, в чем-то ярким, "в людях" я часто смеюсь, но стоит закрыться лишь двери за моей спиной, я ощущаю гнетущий холод по коже, мураши покрывают спину, становится тяжелее дышать, я кое-как добираюсь до кровати и, оббесилев, падаю на неё. Я смотрю в потолок и не вижу сквозь него неба, того, что мне действительно нужно, – я не вижу места, куда могу улететь, куда могут попасть мои мысли, они как будто заперты, как будто их накрывает этот белый потолок и как будто давит, давит и давит, стараясь заставить мои мысли бросить крылья и отрастить панцири. Я пытаюсь рыдать, но как, но зачем, для чего, мне не страшно, мне не плохо, мне просто никак. И ничего не может стать хуже, чем никак, лучше плохо, но никакого "нормально". Плохих эмоций хуже может быть лишь их полное отсутствие, как и с мыслями, как и с идеями, лучше пусть полный бред наполняет мою пустую черепную коробку и ломает ее четвертую стенку (ибо она держится пока хуже остальных), чем просто ничего. Просто ничего.

Обыденное перекати поле в пространстве моего разума. Совершенно ничего, тишь да гладь, можно представить себе теплый песок, жёлтый песок, желчный песок самой широкой из пустынь, когда-либо существовавших, такой, через которую не перейти, не проползти. Нет выхода, нет надежды, рассвета тоже не будет. Только ночь, пустующее небо, уже не дырявое, как скатерть, а сплошное гудроновое-гуталиновое месиво черного цвета, а вокруг меня бескрайняя пустыня моих идей. И только перекати-поле.

Зато здесь спокойно. Здесь нет ничего, и оттого покой обретает новые черты, то, о чем я многими временами мечтал, становится кошмаром; покой уже не как защита, не как возможность посидеть и отдохнуть, а как наказание. Как будто бы вместо возможности находиться в мягком и приятном кресле меня к нему насильно привязали, обмотали вокруг скотчем да посадили на цепь. Забавно, даже от покоя можно устать.

И да, может мне и хочется улететь в лучшие края, но хорошо лишь там, где нас нет, где нам не место, я пытаюсь в голове перебраться подальше, но тщетно; в голове не осталось ничего, я надеюсь на то, что хоть что-то сверкнёт в моей голове, появится хоть одна скудная да идея, но ничего не осталось, не растут овощи на выжженном огороде, головной мозг без подпитки и удобрений становится непохож сам на себя. Я пытаюсь говорить, но с уст не сходит ничего, я пытаюсь перевернуться на другой бок, но не могу; так и остаюсь с болью в глазах и гулом эха голоса разума в просторах пустой головы смотреть на точно такой же одинокий белый потолок.

Кое-где на нем виднеются уже трещины; это хорошо, это радует. Значит, скорлупка птенца уже достаточно развалилась, можно начать бить по ней клювом, быть может, там, по ту сторону есть жизнь, быть может мне стоит бить клювом о белые стенки, и тогда я выберусь на свободу; тогда-то я и смогу расправить крылышки. Да, скорлупа давит на меня, давит мне на плечи, но это – лишь стимул для того, чтобы я пробил её насквозь. Нужно только слегка подрасти, как физически, так и ментально, и всё – я уже почти там, там, где летали орлы и гнездились гарпии, я близко, пусть ожидают меня с криками, с песнями, с плясками в воздухе, пусть насочиняют баллад, ведь даже самый черный птенец заслуживает того, чтобы обратиться в белого лебедя, а ведь лебедям тоже стоит летать! Не всё же нам всем быть на плаву, на плаву жизни, не все же двигаться по течению, иногда надо и вспорхнуть, и почувствовать нутром воздух, холодный, свежий, по-настоящему, по-хорошему обжигающий лёгкие, дающий пощечину, окончательно вырывающий нас из цепких лап страшного хищника обыденной жизни.

Но эти слова не всегда горят в моей голове, не всегда я могу их в полной тишине услышать, часто меня покидают и другие мысли, более дорогие чем эти. Свобода, такая сладкая, такая манящая, приторная, я всё жду её и не дождусь, как у подъезда знакомую, надеюсь на лучшее, и иногда уже боюсь возможных последствий так сильно, что и колени дрожат, и хочется уже отменить встречу – но дороги назад уже нет, я забыл её, я шел и не ориентировался по звёздам, ибо небо было далеко не таким дырявым, как скатерть, то небо было гудронным, черным, как смерть, а воздух пах нефтью.

Иногда меня покидают и эти мысли, и я остаюсь совсем один. Нет ничего страшнее остаться наедине с собой, сразу вспоминаешь все свои ранки, вскрываешь их своими грязными руками (а руки-то в крови), заражаешь себя сам ещё больше, ковыряешь эти раны и льёшь, и льёшь на них возможные варианты жизни, другой жизни, гораздо более удачливой чем твоя.

Каждое моё такое воспоминание имеет шанс стать страшнее кошмара, ведь, по итогу, кошмар-то реальным быть не может, чего ж его бояться, гораздо страшнее чем наскальная живопись, – мое отражение в зеркале, ведь рисунок не сможет причинить мне никакого вреда. В моей жизни были люди, которым я желал гораздо лучшего, чем они заслуживали, и которым я желал наихудшего, и лишь раз они действительно совпадали, совпадали в то лицо, грязное лицо, уставшее лицо с глазами-бусинками, которое я вижу каждый раз, когда утром чищу зубы, когда умываюсь, это же лицо сопровождает меня весь день и напоминает о себе, стоит мне только посмотреть на стеклянные лужи, которых так много здесь осенью. Я уже искренне жду зимы, лишь потому, что на льду отражение видно гораздо хуже, быть может, лёд, как кривое зеркало, выровняет лик в лучшую из сторон.

Но и это, и все мои кошмары куда лучше пустоты, что одолевает меня временами; не знаю, быть может, это остатки осенней хандры взяли волю в кулак и в последний раз пытаются прорвать хрупкую оборону моей психики, но часто мне на ум уже перестают приходить мысли, перестают появляться желания.

Иногда я сравниваю себя с собой годичной давности, да, тогда я ещё многого не знал, много ошибок совершал, но ведь в этих ошибках и был я, в них была моя вспыльчивость, в них было то, за что меня любили, или не любили. Внутри меня был порох, в какой-то момент бочка не выдержала, и – БА-БАХ, – разлетелась вокруг на сотню осколков. Теперь я то, что осталось от этого места, выжженная земля да осколки, и я пытаюсь собрать себя по кускам заново, пока получается неважно.

Я начинаю бродить по причудливым тропкам внутри собственной головы, фонарик я забыл где-то у порога, но мне лень было возвращаться назад, так что иду я на ощупь, надеясь, что не встречу по пути что-то, что вырвет мои внутренности и безжалостно бросит их под старый пыльный диван. Забавно. Фантики, хоть и яркие снаружи, совершенно не способны в итоге освещать темный путь.

Впрочем это – дела личные, дела, что скрываются за дверью моей спальни, что закрывается на ключ, те дела, что не дано знать никому из сидящих за этим дряным столом. Семья – да, семья, семья, которую я не выбирал, которая досталась мне по наследству, я не против её, иногда эти люди дают мне пищу для размышлений, но гораздо чаще мне хочется закрыть лицо руками, закрыть, лишь бы не видеть чужие. Эта семья – люди, в жилах которых течет кровь, схожая с моей, но эта семья есть у меня вне зависимости от моего желания, хотя гораздо ближе мне другая Семья, – мои друзья, мои знакомые, те, кто мне дорог и без "родственных" уз, они любят меня, они ценят меня, они помогают мне в те частые моменты, когда мне становится худо, они радуются, когда я радуюсь. Эти люди – братья мне, хоть и не по крови, но по разуму, а это всё гораздо важнее. Я люблю свою семью, но куда более мне страшно потерять кого-то из ребят, с которыми я играл в шахматы или шашки, с которыми я проводил длинные вечера взглядом, с которыми я встречал рассвет, разговоры с которыми могли длиться более одного дня подряд. Все эти люди дороги мне, они помогают не сойти с ума окончательно, они дают мне эмоции, эти немногие дают мне запал, они подливают масла в мой огонь и оттого я чувствую себя по-настоящему живым. Мне хочется плакать, мне хочется смеяться рядом с ними, мне не хочется закрыться на ключ в своей спальне и пялиться в потолок с надеждой, что он обвалится, эти люди мне дороже, чем я сам, – ибо без них не станет и меня настоящего, то есть меня радующегося, меня негодующего, моей души не станет.

А сейчас те люди, что оказались для меня семьёй по счастливой или не очень случайности, сидят за этим страшным столом и говорят, говорят, говорят обо всём и ни о чём одновременно, пока я пытаюсь сообразить, зачем же я здесь сижу, почему я мну в руках один из ярких фантиков с таким выражением лица, будто это занятие дороже мне всего на свете. Я отбросил его в сторону, как мусор, и попытался принять участие в разговоре. Иногда мне даже это нравилось.

День близился к концу, наступала пора разъезжаться. Я поблагодарил хозяев, после чего вышел во двор. Глотнув свежий, в чём-то отрезвляющий воздух, я вскинул глаза вверх. Небо было точно таким же, как и скатерть, повсюду виднелись дыры, протёртые худшим из хозяев – временем.

Мне семнадцать, и, кажется, я знаю, что с этим делать.

5 ноября 2022