Кужин Александр
17
Лампочка на потолке из последних сил держалась уже три года.
Выйдя на улицу, начинает казаться, что асфальт – это точно такие же лужи, серые лишь оттого, что они отражают. Пятиэтажки навевают уют, опять поёт чайка, по-видимому свившая себе гнездо на крыше круглосуточного продуктового. Казалось, что в этом городе совершенно ничего не происходит, да и не должно происходить – головой я понимал, что на самом деле сейчас просто утро воскресенья, и ни один полоумный – кроме меня, разумеется, – не просыпается раньше полудня, но хотелось верить в то, что маленький городок абсолютно спокоен по собственной воле, по собственному желанию.
Казалось, что стоит мне закрыть глаза, пропадут и продуктовый, и чайка, и синяя грязная остановка рейсового автобуса за углом, настолько было здесь безлюдно, что мысли о симуляции преследовали меня, как невиновного преследует отряд правоохранительных служб.
А я точно проснулся?
Жестяную банку ветром принесло к моим ногам. Я просто пнул это удивительное современное перекати-поле панельных джунглей и пошел дальше.
Иногда хотелось чтобы город стал уникальным, в том числе в своей серости. Чтобы он превратился в что-то подобное Милсвиллу у Клиффорда Саймака. Чтобы здесь произошло нечто столь неординарное, настолько сложное и комплексное, что подробная биография этих улиц получила бы жанр "научная фантастика". Впрочем, и без вторжения инопланетян проблем здесь было навалом, как и в любом отдалённом уголке нашей необъятной, здесь дорогу надо было объезжать по обочине, светофор был на паре центральных перекрестков города, а набережная была чуть ли не единственным местом в городе на которое можно было взглянуть без слез. Было ощущение, что на портрете города кто-то выкрутил ползунок контрастности глубоко влево и совершенно никто не захотел этому помешать, – даже "молодежные" и "протестные" граффити были сплошь серыми и тусклыми. В таком месте я даже не знаю, как относиться к эскопистам, с жалостью или с немым восхищением.
Набережная была вымощена плиткой, берег был отодвинут от потенциальных посетителей бетонными блоками да декоративным забором, особо не делавшим погоды, но как бы припоясывающим это "веселое" место.
Я попытался посмотреть вперёд и не смог сдержать рвотных позывов, – понятия не имею через какое время смогу смотреть на воду, тем более такую мутную.
Так хотелось бы, чтоб в центральном парке водилась своя Несси, но по итогу здесь можно было встретить разве что уток, да пару раз в год аистов. Никто не знает, что они вообще забыли посреди этого захолустья (как и половина населения), но неизменно в начале весны и в середине лета здесь появлялась парочка этих стройный пернатых.
Примерно на половине пути обратно до дома я понял, что вообще-то выходил ради покупки литра молока, а не сомнительной красоты родных пинат.
Захотелось промочить горло. Помимо своей основной цели, побочной захватил ещё и бутыль минералки, благо денег хватало.
Никогда не любил лимонад. Чаще всего он не имеет собственного вкуса, единственное, что вообще чувствуешь в нем – сахар. Минералка же всегда была мне по душе, она была максимально честной, не была излишне сладкой, кислой, была иногда горькой и оставляла специфичный осадок. В любом случае я всегда знал, чего ожидаю от минералки, и точно получал ожидаемое.
Я сел на скамейку, количество трещин в которой уже перевалило за третий десяток, посмотрел в небо. Ничего нового в нем все ещё не было.
На улицах с неохотой появлялись люди, точно так же, как и я, вышедшие с определенной целью, ценностью которой и сами не задавались. Вон там шел человек средних лет, в сомнительного вида джинсах и рубашке, ещё бы "бабочку" надел и точно дал всем окружающим понять свои характер и склад ума.
Как только в моём поле зрения начали скапливаться люди, я зашагал домой с чувством выполненного долга, во всяком случае я прошел сильно больше обычного, особенно для воскресенья.
Зазвучали колокола церкви. Вернее, колокол.
Изначально их должно было быть два, но, судя по всему, деньги на второй местные деятели религии потратили по своим собственным убеждениям.
Удивительные насекомые – люди.
Небо всё ещё недвусмысленно намекало на тщетность бытия остальным жителям, мне, впрочем, оно не нужно, я и так вкурсе обо всем. Впрочем, это даже немного забавно.
Было ощущение, что в одном из окон панелек, стоящих напротив, я вскоре увижу надпись "Режиссер: Алексей Балабанов". Ну или на худой конец "Режиссер: Юрий Быков". В обоих случаях съёмочная группа была бы как нельзя кстати.
Близился полдень. Голова прямо заявляла о том, что ей необходим действительно здоровый сон, а не те сущие пустяки, что я на него выделил. В противном случае она грозилась мне ультиматумом. Не могу осуждать ее за подобные угрозы.
Я вернулся в подъезд, поднялся на этаж, провернул ключ по часовой и оказался опять в собственной квартире.
Взяв в шкафу первую попавшуюся книгу, я начал ее читать, в надежде скоротать немного времени и отогнать сон, в любом случае не суливший ничего особо хорошего.
В моей плохой памяти есть и плюсы – можно переживать первый опыт прочтения книги раз за разом, все, что нужно – это иметь как минимум пять-шесть хороших больших произведений. Пока я дочитывал шестую книгу, я забывал, о чём была первая. Вернее, помнил, конечно, но только в общих чертах, самих же персонажей, их характеры, их поведение, хоть убей, не смог бы описать.
К моему счастью, у меня было куда больше, чем пять-шесть хороших книг.
Я опять начал проваливаться в сон. То ли подушка была слишком мягкой, то ли автор книги слишком занудным, а его герои – плоским срезом давно высохшей и выцветшей эпохи, но мои глаза начинали слипаться. В любом случае, рано или поздно, мне все равно придется уснуть, даже если я боюсь такого, слишком реалистичного кошмара.
Мне совершенно ничего не приснилось. Мало когда это действительно радовало меня, видимо, сегодня – весьма неординарный случай.
Небо за окном покраснело, встречая солнце, по-видимому оно стеснялось своей первой любви, а потому окрашивалось в розово-красный румянец при первой удобной возможности. Чайки все ещё мешали прохожим мирно жить. Пятиэтажки зевали в такт влюбленным сверху. Уютнейшая картина маслом была за окном, жаль, что человеческий глаз не является фотоаппаратом, – так много прекрасных вещей хотелось бы показать друзьям, подругам, дорогим людям, ведь почти всегда все хорошее встречаешь в одиночестве, а после долго приходится объяснять, в чем же была красота того или иного цветка, дерева, обоженной покрышки, грубого граффити или царапины на старой лавочке. Многие вещи другим просто не объяснить, как бы ты ни старался, даже между людьми, говорящими на одном наречии, есть языковой барьер.
Я открыл окно и кинул сломанную зажигалку "Ангара". Надеюсь, она угодила кому-то в голову, растрескалась и вылила на него остатки сжиженного, ныне бесполезного, газа.
Мне не хотелось читать. Просто от скуки стоял на общем балконе, глядел то вниз, то вверх, и не понимал, что я вообще здесь делаю.
Хотелось позвать старшего брата, он всегда в эти моменты говорил что-то радостное, светлое, ну или иногда просто молча протягивал сигарету. Хороший человек был. Надеюсь, он им и остался.
Я вернулся в собственную комнату (спальней это было трудно назвать). Я искренне попросил свой мозг, чтобы тот во сне показал мне интереснейшие из закоулков собственной фантазии, лучшее из того, что пришло бы мне на ум. Мне хотелось чего-то доброго. Чего-то абсолютно не связанного с морем.
Я молча улыбнулся себе во все тридцать два зуба.
Я пытаюсь уснуть.
Я закрываю глаза.
Я проваливаюсь сквозь ночную пелену в нечто ещё более темное, более неизведанное, чем неосвещённый люминесцентными лампами мир за окном. Я падаю всё глубже и глубже.
Я ничего не вижу.
15 августа 2022
В темноте
Настенный ковер своими уникальными узорами всегда напоминал мне золотистых пауков, находящихся в луже неизвестной алой субстанции. Серые стены покрыты были едва заметным вечерним розовым пеплом, облака, внешне неотличимые от суфле, едва перемещались по небосклону. Свет, исходящий из больной тремором лампы в моей комнате, не был, да и не мог быть чем-то лучшим, чем был свет за окном.
Несмотря на это, я оставался внутри.
Многое менялось с окончательным приходом ночи. Темнота, находящаяся внутри помещения была приятнее, была теплее темноты снаружи, – внутри собственных стен все было неизменно, и что с включенным в сеть светильником, что без, – шкаф с книгами был ровно на том же месте, пол под моими ногами все так же скрипел, сам я находился ровно в том же месте и практически в то же время.
Темнота внутри была безопасной, в отличие от уличной, у моей не могло быть бродячих собак или нежелательных знакомых, во всяком случае, пока я не пустил их в квартиру сам. "Моя" темнота была привита от всяческой заразы.
А если даже и предположить, что в тени что-то действительно обитало кроме меня, то, значит, оно обитало там и днём, когда светило солнце. Вероятно, оно обитает тут годами. Вероятно, оно не желает мне ничего плохого, в конце концов, мы уже так давно здесь живём, что стали почти единым целым с домом. А если мы часть одной команды с одного корабля, то к чему нам бояться друг друга?
Темнота была мягкой. Она ласково обволакивала все живое и недвижимое, позволяло фантазии разгуляться на полную – пусть там, в трёх шагах от меня, находится не бесполезная антресоль, а стоит мольберт, на холсте нарисованы губы и рот, в итоге образующие смеющееся человеческое лицо.
Темнота была человечна, она скрывала моё отнюдь не совершенное тело, как и отнюдь не совершенное тело этого дома: все неопрятные части, все, что в обычной жизни вызывало у меня от недоумения до ненависти, все было одинаково ровно покрыто тонким слоем мягкого одеяла тени.
Темнота была добра ко всем. Иногда было жалко её, – я никак не мог отплатить ей всем тем, что для меня делала. Иногда в надежде поблагодарить темноту, выходя из дома, я закрывал окна плотной тканью, так, чтобы дать тени порезвиться ещё и днём. Надеюсь, что так я её не разбудил.
Было грустно от того, что тень, как нежелаемого ребенка, солнце отправляло домой, стоило наступить утру, так что темноте приходилось прятаться, где попало – под сомнительного вида кустами, за подъездными дверьми, внутри стоящих на клумбе стоек крашеных покрышек, исполняющих роль украшения для старого дворика. Было жалко, что даже ночью тень никто не любил, люди, изобрели электричество, чтобы вдоль каждой безвкусной аллеи поставить ровные ряди светодиодов. Все ради безопасности, я понимаю, человек может удариться, или его может кто-то ударить, такой же, впрочем, человек, например.
Ученье – свет, а в темноте – красота человеская.
Забавно, но у меня никогда не получалось искренно писать о чём-то светлом, о чём-то действительно положительном, будто бы мой мозг противился самим размышлениям о подобном. Мне проще было запоминать страшные, уродливые во многом сцены, большая часть из моих воспоминаний до тринадцати лет – сплошь одни болезненные моменты, то, как я впервые упал в обморок, ударившись головой о кафель в родительской ванной, то, как я впервые серьезно упал с велосипеда, слишком поздно обнаружив отсутствие тормоза, о своих многочисленных кошмарах и сонных параличах и вспоминать не хочется. Кажется, что мой организм, сознательно или бессознательно, – не важно, при описании и запечатлении страшных сцен использует куда более яркие краски, чем при обрамлении хорошего.
Каждый раз, когда я готовлюсь описать что-то приятное, что вижу, или просто выразить собственные фантазии о радостном на бумаге, моя голова со скрежетом полуржавых шестерёнок выдает клише, которые я уже видел, фразы, которые я читал в любимых книгах, но никак не может дать мне карт-бланш на кисть и краски.
Единственное, что мне может приглянуться из светлых чувств, эмоций, называйте как вам угодно, – это надежда. Удивительно комплексная вещь, позволяющая месяцами голодать, претерпевать, страдать ради высшей цели, которая, вполне вероятно, неосуществима, но человеку все равно. У человека есть сильнейший мотиватор – надежда на лучшее.
За окном на протёртой ткани небосвода тут и там проглядывались дырки. Звёзды, одна за другой, покрывали бесконечное чёрное пространство, будто веснушки на лице подростка, как рябь на воде, они давали понять: здесь точно есть жизнь. Она должна была там быть. Не может статься так, что на все мириады этих звёзд, на все эти планеты не найдется хотя бы одной разумной цивилизации. Мы обязательно должны встретиться.
Я не знал ни одной из этих звёзд, не знал принципов их классификаций, все, что я знал, – то, что некоторые из них были больше, чем другие, некоторые были более жёлтые, некоторые более белые, чем остальные.
Разумеется, они всегда были там – на небе, – просто внимание на них обращаешь только ночью, когда нет отвлекающих факторов.
В одном из окон напротив горел свет. Я надел очки, подбежал к окну и окинул весь дом взглядом, – да, кто-то из людей, живущих там, не спал сейчас. Но никто из них не стоял точно так же у окна и не смотрел на белые блестящие сталактиты на потолке пещеры, в которой мы живём уже много тысячелетий.
Зато темнота смотрела вместе со мной, и в эту минуту она казалась мне много роднее тех призрачных и невероятно далёких от меня миллионов человеческих особей.
16 августа 2022