Константин Владиславович Рыжов
Звезда Маир
"Звезда Маир сияет надо мною,
Звезда Маир,
И озарён прекрасною звездою
Далёкий мир…"
"Там, в сиянье ясного Маира,
Всё цветет, всё радостно поёт.
Там, в сиянье ясного Маира,
В колыханье светлого эфира,
Мир иной таинственно живёт…"
"Мы скоро с тобою
Умрём на земле, —
Мы вместе с тобою
Уйдём на Ойле…
И всё, что скрывает
Ревниво наш мир,
Что Солнце скрывает,
Покажет Маир…"
Ф. Сологуб
Пролог. Копье и Кровь
Бывает так, что весь мир сходится в точку, и тогда крохотный пятачок земли расширяется до размеров Вселенной. Бывает так, что прошлое сливается с будущим, и тогда текущая минута растягивается в Вечность. Исчезает далекое и близкое, рассеивается давнее и грядущее, остается только Здесь и Сейчас, а все остальное не имеет смысла…
Двое мужчин, которые стоят рядом с округлой и гладкой, как череп, скалой, переживают как раз такую минуту. Один из них плотный и низкий с густой курчавой бородой. На нем темно-синий плащ из тонкой шерстяной материи и чалма. Второй – худощавый, с мягкими одухотворенными чертами лица. У него короткая бородка, но нет усов. Его плащ окрашен в коричневый цвет, а голову прикрывает маленькая шапочка. Оба выглядят несчастными и потрясенными. И оба, не отрываясь, вот уже целую Вечность смотрят в одну и ту же точку – на вершину скалы…
Там – три креста. Ножка каждого из них – это обтесанное дубовое бревно в локоть толщиной. Ее заостренный нижний конец загнан в выдолбленную в скале глубокую лунку и тщательно укреплен при помощи клиньев. На высоте шести локтей от земли в каждой ножке выпилен прямоугольный паз, в который плотно входит поперечная перекладина в пол локтя толщины. К каждой из этих перекладин пригвожден человек. Всего казненных трое. Но взоры мужчин устремлены лишь на того, кто распят посередине…
Еще недавно этот человек был красив, молод и силен. Он учил людей и говорил им удивительные вещи, а под конец объявил себя Сыном Бога. Сила его убеждения была так велика, что некоторые стали задумываться: нет ли в его речах толики истины? Сколько времени минуло с той поры? Несколько лет? Или несколько часов? Бессмысленно рассуждать об этом, когда минута превратилась в Вечность. Теперь он висит на кресте, широко раскинув руки. В его запястья вбиты кованные, гранены гвозди. Еще два гвоздя пронзают его ноги между маленькими косточками плюсны. Спина, плечи, бока, живот и бедра несчастного иссечены багровыми рубцами, в которых запеклась кровь. Двое мужчин со скорбью наблюдающие за его муками, хорошо знают орудие пытки, оставившее эти ужасные следы: пятихвостый бич со свинцовыми шариками, привязанными к концам каждого из ремней. При ударе он обвивается вокруг тела и рассекает кожу до кости. Человек, висящий на кресте, получил семьдесят восемь таких ударов – достаточно, чтобы свести в могилу любого крепкого мужчину. Но по сравнению с распятием та пытка выглядит сейчас детской забавой. Вздыбленные вверх плечи несчастного кажутся неестественным образом вывихнутыми, так что наружу выступают острые углы лопаток, а под кожей бугрятся сведенные невыносимой болью мышцы. Живот его глубоко втянут, лоснящаяся от пота кожа туго обтягивает выпирающие вперед ребра. Лицо посинело от натуги. А все от того что, сделав глубокий вдох, он не имеет силы для выдоха. Двое мужчин, стоящие внизу, знают, что это значит: вся тяжесть верхней части подвешенного на руках тела казненного приходится теперь на его грудь. Кровь приливает к ней и застаивается. Сведенные судорогой, мышцы, словно железные обручи, сдавливают грудную клетку и не дают расширяться диафрагме. С невероятной мукой, помогая себе всем телом, человек на кресте небольшими порциями выдавливает из себя воздух, который со свистом выходит через его широко открытый ощерившийся рот. Когда страдание делаются невыносимыми, он старается распрямить свои колени. Тогда его провисшее тело чуть приподнимается, давление на грудь ослабевает, и это дает возможность немного перевести дух. Однако лишний глоток воздуха достается несчастному ценой новых мук. Ведь его единственной опорой служат гвозди, которыми палачи прибили к столбу его ноги. Кроме того, каждое движение рождает в его пробитых, изуродованных руках невыносимую боль…
Двое мужчин, стоящие внизу, далеко не единственные свидетели казни. Возле каждого креста застыла фигура солдата с копьем. Их начальник – дюжий высокий офицер в чешуйчатом панцире и с посеребренным гребнем на шлеме сидит в отдалении на грубо сколоченном табурете. Кажется, что, исполнив свою работу палачей и поделив нехитрое имущество казненных, солдаты потеряли к ним всякий интерес. Они хмуро вглядываются в лица зевак, которые выходят из ближайших городских ворот и останавливаются, чтобы поглазеть на распятых. Суровый вид трех стражей, а так же тот факт, что все они в панцирях и при полном вооружении, красноречиво говорит о намерении твердой рукой пресекать любые беспорядки. Но тревога их напрасна. Публичная казнь не привлекает к себе и десятой доли обычного внимания. Ныне канун Великого праздника, и горожане спешат закончить начатые дела. Некоторые проходят мимо, лишь мельком взглянув на казненных. Другие, увидев среди распятых знакомое лицо, останавливаются, чтобы переброситься несколькими словами с другими любопытными. Или с теми, кто висит на кресте…
Чаще других обращаются к тому, что посередине.
– Эй, ты! – кричит кто-то, – сойди с креста, и я уверую в тебя. Даруй вечную жизнь мне, раз у тебя самого не вышло…
В толпе слышатся смешки. Прохожие оглядываются, стараясь разглядеть шутника. Это невысокий плотный мужчина с полным круглым лицом, румяными щечками и маленьким как пуговка носом. В руках он держит корзину с вырезанными из дерева и грубо раскрашенными куклами.
– Точно! – откликается другой любитель жестоких зрелищ, – кукольник дело говорит! Чем спасать других, спаси хотя бы себя…
Несчастный хранит молчание. Похоже, он не замечает глумления толпы. Некоторые из горожан удивляются: «Где те глупцы, что толпами ходили за этим лжепророком и провозглашали его богом? Куда они все подевались?» В самом деле, поблизости нет никого из учеников, а их по слухам насчитывалось несколько десятков. Лишь несколько женщин стоят в отдалении и с немой скорбью наблюдают за муками своего наставника. Но для двух мужчин в дорогих плащах это печальное обстоятельство служит лишним подтверждением истинности каждого слова пророка. Вообще, все незначительные события этого дня наполнены для них особенным смыслом, ибо каждое из них рождает воспоминание о каком-нибудь важном пророчестве древних священных книг. Вот и сейчас мужчина в коричневом плаще тихо произносит про себя строку священного гимна: "Друзья мои и искренние отступили от язвы моей, и ближние мои стоят вдали…"
Казнь свершается на окраине Города. Справа от скалы за крошечным прямоугольным прудом раскинулись сады. Они террасами поднимаются к вершине высокого холма, на котором теснятся зубчатые башни. Из-за стен выступает роскошный фасад Дворца, украшенный галереями и колоннами из зеленоватого серпентина. Прямо за спинами казненных тянется стена Предместья. За ней виден храмовый холм, опоясанный рядами тесно сгрудившихся домов. Кривые улочки кажутся отсюда ярусами огромного амфитеатра, над которым высоко возносится беломраморная громада Храма. Обычно его стены, украшенные тяжелыми листами кованой меди, ослепительно сверкают в лучах солнца. Но сейчас солнце скрыто за густыми тучами. Город погружен в сумеречный полумрак. Храм окружают высокие зубчатые стены и мощные башни с бойницами. Хорошо видны верхние ярусы роскошной лестницы, спускающейся с вершины, а также выступающее над постройками священническое крыло. Именно оттуда вот-вот должен раздаться громкий звук трубы, оповещающей горожан о наступлении Великого праздника. Посредством нескольких мостов северные галереи Храма соединяются с древней Крепостью. Каждый из четырех ее углов венчает мощная башня. Там располагается дворец наместника. Того самого, что отдал приказ о казни пророка…
Впрочем, нет смысла смотреть по сторонам. В минуту, которая сливается с Вечностью, Дворец, Крепость, Храм и сам Город – всего лишь декорации к драме. Драме, которая разворачивается на вершине скалы, на маленьком пятачке, где сошелся весь мир. Человек, называющий себя Сыном Бога, поднимает глаза к мрачному, затянутому тучами небу. На его лице – невыразимая мука. «Боже! – восклицает он громко. – Для чего ты меня оставил?» Голос его, исполненный глубокого страдания, заставляет содрогнуться всех свидетелей этой сцены. Разговоры смолкают. Голова распятого вновь опускается на грудь. Его спекшиеся губы беззвучно шевелятся, произнося какие-то слова. Офицер смотрит на притихшую толпу и спрашивает:
– Чего он хочет?
– Наверно, просит пить, – делает предположение солдат возле среднего креста.
– Так дай ему, – разрешает офицер.
Солдат снимает с пояса флягу, смачивает дешевым кислым вином губку, кладет ее на кропило и подносит к губам несчастного. Двое мужчин, стоящих внизу, видят, как тот касается губки губами, но потом качает головой, отказываясь пить. Солдат пожимает плечами и вновь сует губку в свою флягу. Толпа в недоумении. Лишь мужчины в дорогих плащах понимают сокровенный смысл происшедшего. «Верно! – возбужденно шепчет толстяк с густой курчавой бородой, – так и должно было случиться, ибо сказано в Писании: "И давали мне в пищу желчь, и в жажде моей напоили меня уксусом"». Его худощавый спутник, обладатель короткой изящной бородки, согласно кивает головой и тихо говорит: «Он подлинный Спаситель, о котором возвещали пророки! Теперь уже недолго ждать». Оба замолкают и еще пристальнее вглядываются в лицо распятого, чье земное существование должно вот-вот оборваться. Казненный вновь поднимает голову, с усилием распрямляет ноги, судорожно выдыхает воздух, а потом внятно произносит: «Отче! В руки твои предаю дух мой!» Его тело бессильно повисает на кресте без признаков жизни. Все кончено. Толпа начинает расходиться, но двое мужчин не трогаются с места. Остается еще одно древнее пророчество, и они хотят дождаться его осуществления…
В воротах появляется младший жрец Храма. Он поспешно поднимается на вершину скалы и что-то шепчет на ухо офицеру. Тот кивает в ответ и отдает подчиненным короткую команду. Двое мужчин, стоящие внизу, не могут разобрать ни одного слова, но они и так знают, о чем идет речь. Жрец напоминает солдатам, что день на исходе, что оставлять мертвые тела не погребенными в канун Великого праздника – грех. Офицер охотно внимает просьбам жреца. При обычном течении дел казнь может затянуться до утра. Кому же охота торчать на своем посту целую ночь? Куда соблазнительнее положить конец агонии преступников и коротать время в каком-нибудь уютном кабачке, тем более, что средство для этого давно известно…
Двое мужчин, стоящих внизу, видят, как солдат у левого креста извлекает из ножен меч и одним ударом перебивает распятому обе голени. Лишившись единственной точки опоры, тело повисает на прибитых руках. Второй воин проделывает ту же операцию над другим преступником. Теперь оба лишились возможности выпрямляться и должны в скором времени умереть от удушья. Солдаты сходятся возле центрального креста, предполагая покончить таким же образом с последним осужденным. Один примеривается для удара, однако второй останавливает его. Очевидно, он обнаружил, что пророк мертв и сообщил офицеру о своем открытии. Сердца мужчин наполняются ликованием. Только, что на их глазах исполнилось еще одно древнее пророчество, которое гласит: «Бог хранит все кости его; ни одна из них не сокрушится…»
Офицер берет в руки копье, подходит к распятому телу и сильным ударом пронзает грудь умершего в том месте, где должно находиться его сердце. Мужчины не могут видеть того, что случилось дальше, но громкие восклицания стоящих поблизости зевак доносят до них весть о новом чуде: из нанесенной копьем раны обильно изливаются вода и кровь. Тот, что одет в коричневый плащ, тихо произносит слова Священной книги: "…сердце мое сделалось как воск, растаяло посреди внутренности моей…"
Теперь они могут оставить свой пост. Оба идут к воротам и здесь ненадолго расстаются. Обладатель коричневого плаща направляется к Крепости. Он быстро шагает по узким улицам, где царит предпраздничное оживление. Добравшись до места, он вызывает дежурного офицера и передает через него свое прошение к наместнику. Вскоре офицер возвращается и вручает ему запечатанную табличку.
– Йосэф бар-Ионе, – говорит он. – Наместник не возражает. Можешь взять тело казненного и похоронить.
И, помолчав, добавляет с усмешкой:
– Странно, что твой пророк умер так быстро.
– Он провисел на кресте ровно столько, сколько было необходимо, – сухо отвечает Йосэф.
– Необходимо для чего? – спрашивает офицер.
– Для того что бы на нем исполнились все древние пророчества.
По дороге из крепости Йосэф заходит в лавку сирийского купца и покупает восемь локтей тонкого льняного полотна. Товарищ поджидает его у городских ворот. У него в руках золотой потир с крышкой, заполненный благовониями. Они готовы к погребению…
На месте казни, Йосэф вручает офицеру табличку, запечатанную печатью наместника. Тот пробегает глазами строки приказа.
– Тело ваше, – говорит он равнодушно. – Берите его. Нам одной заботой меньше.
Йосэф расстилает на камнях плащаницу. Мужчина в темно-синем плаще посыпает ее смесью мирры и ладана. Затем они подходят к кресту. К его ножке прислонено копье. Его длина около пяти локтей. У копья ясеневое древко и острие в виде лаврового листа. Йосэф протягивает руку и осторожно касается наконечника.
– Вот острие, пронзившее божественную плоть, – говорит он тихо. – Что может быть больше? Не хотел бы я стать тем, против кого его направят в следующий раз…
Тем временем солдаты извлекают гвозди из ног распятого пророка. Один из них встает на табурет и несколькими ударами молотка выбивает перекладину из паза ножки креста. Стоя внизу, мужчины принимают безжизненное тело. Едва колени умершего касаются земли, рана на его груди открывается, и из нее начинает капать алая кровь.
– Подержи учителя, брат Накдимон, – говорит Йосэф.
Накдимон застывает на месте, прижимая к себе перекладину с пригвожденными к ней руками казненного. Длинные волосы пророка, ниспадающие с его упавшей на грудь головы, почти касаются земли. Йосэф поднимает пустой кубок из-под благовоний и подносит его к ране, стараясь не упустить ни одной капли.
– Чудо! – шепчет он. – Смерть уже сокрушила плоть, но кровь по-прежнему жива.
– Кровь – вместилище души, – отвечает Накдимон…
Они ждут, пока алая струйка не иссякнет. Йосэф плотно закрывает крышку и прячет бесценный сосуд в своих одеждах. Вдвоем они кладут умершего на землю, клещами вытаскивают гвозди из перекладины и тщательно укутывают тело в плащаницу…
– Час Великого праздника приближается, – говорит Йосэф бар-Ионе. – У нас мало времени, брат. К счастью, моя гробница совсем рядом.
Они поднимают труп и несут его в сад, разбитый неподалеку от места казни. За садом начинается горный склон и здесь, прямо в скале вырублен искусственный грот. Минуя маленькие сени, Йосэф и Накдимон попадают в низкую тесную комнату, где на полу, в мягком камне вытесано углубление для тела. Они кладут пророка на погребальное ложе и, замерев на месте, читают про себя молитвы. На улице по-прежнему темно, и внутри гробницы сгущается настоящий мрак. Стоя плечом к плечу, они едва могут видеть друг друга.
– Пошли, – говорит Йосэф, – все остальное женщины сделают после праздника.
Они выбираются наружу и вдвоем с трудом подкатывают ко входу большой круглый камень…
В это мгновение плотная завеса туч неожиданно разрывается, так и не пролившись дождем. Появляется солнце, уже наполовину скрывшееся за храмовым холмом. Залитый его лучами Храм кажется багрово-красным, словно по его стенам струятся потоки крови. Йосэф и Накдимон замирают, пораженные этим необычайным зрелищем. Постепенно краски тускнеют. Последние лучи солнца сверкают на балюстраде, опоясывающей плоскую крышу Храма, и гаснут. До далекого Предместья долетает дружный крик, вырвавшийся из нескольких сотен глоток. Он обращен к Богу. «Услыши наш глас!» – взывают люди, собравшиеся на вечернюю молитву. В быстро темнеющем воздухе можно различить всполохи яркого пламени – это догорает жертва на храмовом алтаре. Йосэф бар-Ионе легко вызывает в памяти хорошо знакомую картину: сотни людей лежат, простершись на земле перед алтарем, и каждый просит у Бога здоровья, процветания и хорошего урожая. «Что-то ожидает нас теперь, после того как мы распяли Его Сына?» – думает он, и сердце его замирает в предчувствии грядущей беды…
Город тонет в ночной мгле…
Минута Вечности миновала…
Часть I
1. Кукла и зеркало
Все началось с куклы.
Анжелика подбежала к ней, едва они с мамой переступили порог магазина. Особенно удивляться здесь было нечему. Высокая, почти по пояс девочке, кукла стояла в ярко освещенной витрине и сразу притягивала к себе взоры всех покупателей.
Дома Анжелику дожидалось небольшое кукольное семейство, состоявшее из «Барби», двух «Кристин» и «Елены». Белокурые или золотоволосые, одетые в разноцветные яркие платьица, они в чем-то были неуловимо схожи между собой и взирали на мир одинаковыми ничего не выражающими глазами. Но эта кукла не походила ни на какую другую! Словно хищный зверек, она смотрела на вас дерзко, исподлобья. Ее маленькие, выкрашенные черной помадой губы, были твердо сжаты. На голове красовалась черная широкополая шляпа. Острый подбородок, длинная, нависавшая над самыми глазами челка, пушистые ресницы, и восковая бледность придавали лицу неповторимое выражение – одновременно загадочное и надменное. Одета кукла была так же необычно: в черную кожаную куртку на молнии и черную юбку ниже колен. Ее шею обвивала серебристая косынка, а на ногах красовались большие модные ботильоны на высокой платформе.
– Ух, ты! – воскликнула пораженная Анжелика.
Если бы мне позволили прибегнуть к высокому поэтическому стилю, я бы сказал, что она была «просто вне себя от восхищения».
Но маме незнакомка не понравилась.
Еще меньше понравился ей приклеенный к стеклу ценник.
– Не пойму, что ты в ней нашла! – пожала мама плечами. – Она вся какая-то… черная. И, по-моему, совсем не добрая.
– Ах, мамочка! – не согласилась Анжелика. – Ты ничего не понимаешь! Она такая… такая неприрученная! И ужасно, ну просто ужасно мне нравится! Такого подарка на день рождение у меня еще никогда не было!
Собственно, за подарком они сюда и явились. Завтра Анжелике исполнялось десять лет, и в преддверие первого в ее жизни юбилея мама пообещала купить дочери любую, понравившуюся ей куклу. Разумеется, как это водится у всех мам, их устное соглашение было обременено (выражаясь взрослым языком) целым рядом существенных условий. Анжелика должна была хорошо себя вести, должна была исправить тройку по математике и, наконец, должна была выучить за месяц сто пятьдесят новых английских слов. Так что девочке пришлось потрудиться, дабы приблизиться к заветной цели. Вдохновляло Анжелику то, что слово «любая», фигурировавшее в их с мамой договоре, изначально не подразумевало никаких исключений. Следовательно, она могла «захотеть» все, что угодно.
Кому-то может показаться, что маме следовало хорошенько подумать, прежде чем давать свое обещание. Однако, по правде говоря, она не сильно рисковала. Магазинчик, в котором предстояло выбирать подарок, был так себе, торговали здесь дешевым ширпотребом и китайскими подделками под известные бренды. Осторожно прощупав почву, мама убедилась, что наибольшими симпатиями дочери пользуется большеглазая длинноволосая «Ликка» в кимоно. А эта покупка вполне укладывалась в ее довольно ограниченный бюджет. Неожиданное появление новой куклы, чья стоимость выражалась пятизначным числом, стало для нее неприятным сюрпризом.
Смутившись, мама подошла к продавщице, которая лениво перелистывала за прилавком глянцевый журнал, и поинтересовалась: есть ли у них что-нибудь «в том же роде, но подешевле»?
– Что вы такое говорите, женщина? – отвечала та с деланным удивлением, – Это ведь «готика» штучной работы. Такую вещь задешево не продают.
Мама и сама об этом догадывалась. И, тем не менее, нотка высокомерия, прозвучавшая в голосе продавщицы, задела ее за живое. Она нахмурилась и, повернувшись к дочери, сухо произнесла:
– Вот что, на эту куклу у меня денег нет. Поищи что-нибудь другое.
Подобного поворота событий девочка никак не ожидала.
– Но ведь ты обещала! – напомнила она.
– Обещала, – не стала спорить мама. – Только я не волшебница! Истратим все деньги, что потом будем делать?
– Ну, мамочка!
– Пойми, доченька, – попыталась урезонить Анжелику мама, – это безумие выбрасывать кучу денег за игрушку. К тому же мы хотели устроить стол для твоих подружек.
– Не надо мне никакого стола!
– А как же праздник?
– Не надо мне никакого праздника! – упрямо твердила Анжелика.
– И куртку тебе надо к зиме купить.
– Не надо мне никакой куртки! – топнула ногой девочка. – Хочу эту куклу! Ты обещала!
В глазах у Анжелики блеснули слезы. Привлеченные шумом покупатели начали с любопытством оглядываться на них. Дело принимало скандальный оборот, а скандалов, особенно публичных, мама не терпела.
– Прекрати! – строго сказала она. – Выбери другую куклу.
Что-то в мамином голосе подсказало Анжелике, что спорить дальше бесполезно.
– Не надо мне ничего, – сварливо отвечала она.
– Тогда пошли домой!
Бросив последний взгляд на стоявшую за стеклом красавицу, девочка молча направилась к двери. Мама хотела взять дочку за руку, но Анжелика вырвала свою ладонь. Прощать такую обиду она не собиралась.
Вот так неожиданно печально закончился их поход в магазин, о котором обе мечтали целый месяц!
«И почему так случилось?» – думала мама, наблюдая за дочерью, которая была мрачнее тучи и молча шагала рядом, засунув руки в карманы. Лоб девочки пересекала гневная морщина, увы, слишком хорошо ей знакомая. «Папины гены, – со вздохом сказала про себя мама, – тут уж ничего не поделаешь!» Всерьез сердиться на дочь она не могла. Ведь Анжелика действительно очень старалась: ни одного замечания за месяц не получила, математику подтянула, и слова английские выучила, как обещала. Классная руководительница на родительском собрании очень ее хвалила.
«Неужели, это я во всем виновата?» – с грустью подумала мама. Еще два месяца назад она твердо решила, что на десятилетие дочери организует ей настоящий праздник: с гостями, чаепитием и подарками. Ради этого мама даже устроилась на работу в ЖРЭУ, вставала до рассвета и каждый день, перед тем как отправиться в свою контору, подметала двор и мыла парадную лестницу в их доме. Тогда-то она и дала дочери хвастливое и, как теперь оказалось, неисполнимое обещание. Конечно, она поступила неосторожно и сейчас пеняла себе за это, но, с другой стороны, разве не ждала она этого праздника так же нетерпеливо, как ее девочка? Еще задолго до дня рождения она рисовала в своем воображении, как все должно произойти. Сначала они с Анжеликой должны были выбрать в магазине игрушку. Вслед за тем, довольные и счастливые, они бы отправились в гастроном, советуясь между собой, что лучше купить к празднику. Вечером намечалось другое действо – выпекание коржей для любимого Анжеликиного торта. А увенчать сегодняшний день должно было смазывание коржей кремом и клубничным вареньем, «сборка» торта и обсыпание его тертым шоколадом. Утром их ждали новые хлопоты: покрывание стола скатертью и его сервировка к чаю, причесывание, одевание и «верчение» перед зеркалом. Часов в одиннадцать должны были явиться гости. Разлив чай по чашкам, мама внесла бы в комнату роскошный торт с десятью горящими свечами, и под восторженные восклицания подруг Анжелика задула бы их все одним махом (это вам не тридцать свечей задувать!). Потом девочки затеяли бы игру в куклы, и в центре всеобщего внимания оказалась бы та самая красавица…, которую они так и не купили…
Дойдя до этого места, мама поморщилась. Вроде бы в ее мечтах не было ничего особенного и ничего сверхъестественного. Отчего же все пошло вкривь и вкось? Чувство было такое, что это ее лишили дня рождения. Да что здесь кривить душой – так оно и обстояло на самом деле! Ей очень хотелось услышать, как подружки дочери восхищаются ее подарком. Хотелось, чтобы все, даже эта «задавака» Подповетная, родители которой недавно купили новенькую «мазду», отдали должное ее празднику, чтобы на другой день на работе она могла с усталой, но счастливой улыбкой рассказывать сослуживцам о прошедшем вечере. О ее счастливом вечере! Пусть она в одиночку растит дочь, пусть зашивается на двух работах и вечно решает одну и ту же неразрешимую головоломку (где достать денег?) она все-таки была бы счастлива в этот день тем особенным счастьем, которое выпадает на долю одних только матерей. Но теперь все ее мечты развеялись, словно дым…
У мамы оставалась слабая надежда, что дочка остынет по дороге, и дома с ней можно будет нормально поговорить. Но где там! Оказавшись в своей комнате, девочка первым делом побросала на пол всех своих кукол, а потом пинками затолкала их под кровать. Общую судьбу разделила даже красавица Ляля, бывшая до этого дня первой Анжеликиной любимицей. Мама, стоя в дверях, бессильно наблюдала за ее гневом.
– Доченька… – мягко начала она.
Анжелика ничего не хотела слушать.
– Уходи! – сердито сказала она. – Я хочу остаться одна. Ты меня не любишь!
– Не говори так! Ты же знаешь, что я тебя люблю.
– Никто меня не любит! – трагическим голосом проговорила Анжелика и уселась на стул спиной к маме. Однако она продолжала исподволь следить за ее отражением в зеркале. Девочка видела, как мама кусает губы, но ей хотелось еще сильнее уязвить ее. Досада ее была так велика, что она, не задумываясь, нанесла удар по самому больному месту.
– Ты не любишь меня, – повторила Анжелика. – Ты всегда хотела, чтобы я умерла, так же как Вероника!
Ее слова достигли цели. Дочка увидела, что глаза у мамы вдруг сделались растерянными и беззащитными. Она глубоко вздохнула, а потом произнесла глухим усталым голосом:
– Ты глупая, злая девчонка! Когда-нибудь ты действительно останешься совсем одна, и тогда пожалеешь о своей жестокости.
Отвернувшись, мама накинула в прихожей пальто, взяла в руки зонтик и быстро вышла из дома. Она не хотела, чтобы Анжелика видела слезы на ее лице.
Вы спросите: отчего мама так расстроилась? Дело в том, что Вероника была ее второй дочкой. Она появилась на свет получасом раньше своей сестры-близняшки Анжелики, но умерла через месяц после рождения. Почему это случилось, навсегда осталось тайной. Вечером мама положила девочку в кроватку, а через три часа, когда хотела ее покормить, обнаружила, что бедняжка не дышит. На второй день, увидев свою крошку в гробу, мама едва не наложила на себя руки. Это зрелище навсегда разбило ей сердце. И хотя с тех пор минуло уже десять лет, рана не затянулась и продолжала кровоточить…
Анжелика стояла возле окна и смотрела, как уходит мама. Раздражение ее прошло, и в душе шевельнулось раскаянье. Но при всем том она чувствовала себя глубоко несчастной. И куда бы ни устремлялся ее взгляд, все казалось девочке тусклым и по-осеннему невзрачным. Над городом нависало серое, затянутое облаками небо. Клены и липы уныло свешивали к земле мокрые ветви и один за другим роняли на землю желтые листья. Тротуар под окнами наполовину скрылся под холодными лужами. Видневшаяся в отдалении детская площадка раскисла от грязи. От всего этого веяло меланхолией и пронзительной безысходностью. А между тем еще утром та же самая картина представлялась девочке яркой и праздничной: в разрывах облаков кое-где проглядывали голубые лоскутки неба, деревья в их желто-красных одеждах стояли веселые и нарядные, и так приятно было шлепать ногами по лужам!
– Какой мерзкий день! – с отвращением произнесла Анжелика.
Она задернула шторы и легла на кровать. Через мгновение девочку окутала напряженная тишина, но тишина не безмолвная, а насыщенная едва различимыми шорохами и звуками. То и дело что-то где-то потрескивало и поскрипывало, а порой откуда-то снизу из-под пола доносилось тихое бормотание, похожее на отдаленный разговор, в котором невозможно разобрать ни единого слова. И чем дольше Анжелика вслушивалась в эту обманчивую тишину, тем сильнее она затягивала ее, и тем острее овладевало ей чувство странной нереальности. Ей начало казаться, что она перестала быть живой девочкой и превратилась в неодушевленный предмет, вроде кирпича в стене, куска обоев или половицы в полу, сделалась частичкой большого дома и приобщилась к его таинственной жизни.
Подобного рода оцепенение нередко нападает на тех, кто проводит много времени в старых помещениях. Между тем, дом, в котором жила Анжелика, был не просто старым, он с полным правом мог считаться старинным. Давным-давно его построил богатый немец по фамилии Рабенек – хозяин старого химзавода. Двухэтажный, украшенный колоннами и лепниной, дом в те времена, наверно, выглядел очень роскошно. Особенно нарядным представлялся он взору тех, кто смотрел на него сквозь ажурную решетку, со стороны улицы. От ворот к крыльцу тянулась обсаженная липами аллея. Перед фасадом росли розовые кусты и были разбиты цветочные клумбы.
Но теперь о былом великолепии напоминали одни только облупившиеся колонны. Ворота и чугунная решетка давно исчезли, почти все старые липы засохли, лепнина осыпалась, грязно-желтая штукатурка на стенах покрылась паутиной трещин, ступени на крыльце были выщерблены, а парадное имело весьма непрезентабельный, обшарпанный вид. Мама рассказывала Анжелике, что после революции немец-заводчик бежал за границу. Брошенный им дом вскоре разделили на комнаты-клетушки и превратили в заводское общежитие. Во время войны здесь случился пожар, большая часть жильцов разъехалась, и только в левом крыле на первом этаже ютилось несколько семей эвакуированных. Потом, когда завод стал расширяться, и потребовалось жилье для новых рабочих, особняк отремонтировали и перестроили таким образом, что в нем появилось восемь новеньких квартир, по четыре на каждом этаже. Это было как бы второе рождение дома. Но поскольку жизнь в нем никогда полностью не замирала, связь с дореволюционными временами не прервалась. О минувшем напоминала, прежде всего, старая антикварная мебель, продолжавшая исправно служить нескольким поколениям новых владельцев. Так в пятой квартире находился большой платяной шкаф с медными висячими ручками, в третьей сохранился ломберный стол, в седьмой стены большой комнаты украшала писанная маслом картина, изображавшая красивую девушку в голубом открытом платье (говорили, что это портрет младшей дочери бывшего хозяина дома, умершей в молодых летах). Что до квартиры Анжелики, то здесь оказалось сразу три предмета из мебельного гарнитура позапрошлого века. На кухне стоял высокий темный буфет с тяжелыми скрипучими дверцами, в угол прихожей был задвинут круглый столик на одной ножке, и, наконец, в ее собственной комнате висело на стене старое зеркало в резной раме…
