Константин Николаевич Леонтьев
Национальная политика как орудие всемирной революции
Природа, «натура» человека, учреждения, быт, вера, моды – все это органически связано.
Едва ли, например, слишком уравненная: почва нынешней Франции даст достаточный ход какой-нибудь сильной натуре, какому-нибудь новому Наполеону. Мы видели, как паутина демократической легальности запутала еще недавно даровитого и смелого Гамбетту.
Возвращаюсь опять к состоянию современной Германии.
Наполеоны и Бисмарки, т. е. люди не пошлые, на других не похожие, само собою разумеется, нужны для того, чтобы дать толчок дальнейшему смешению, где сословий и классов, где провинций или независимых государств одного племени; но результат их деятельности в XIX веке все тот же – еще огромный шаг ко всеобщей ассимиляции.
Германия объединенная, единая, сплошная, сохранившая только кое-где тени прежних королей и герцогов, общеконституционная, с одним общим ограниченным императором, тесно связанная теперь одинаковыми военными, таможенными и т. п. условиями, не только стала внутренне однообразнее прежнего, но и гораздо больше стала похожа строем своим на побежденную ею Францию. Стоит только в контраст нашему времени вообразить картину и жизнь единой и монархической Франции хоть в XVIII веке и жизнь тоже монархической, но раздробленной Германии того же времени, чтобы ясно увидать, до чего теперь культурная, бытовая, национальная собственно разница между двумя этими странами уменьшилась.
Впрочем, я полагаю, и проверить все то, что я говорю, не особенно трудно человеку молодому, трудолюбивому и не ослепленному каким-нибудь предубеждением. Побольше разных фактов, разных справок, – и я, без сомнения, буду ими вполне оправдан.
Говорить ли здесь много об Испании? Я думаю – не стоит. Испания давно уже не была раздроблена политически на отдельные государства, как Германия и часть Италии. У нее не было, как у Италии, целых областей, подчиненных иностранной власти. Ей не нужно было ни освобождаться, ни стремиться к политическому единству. Она просто прямо, без изворотов, шаг за шагом, подобно Франции и Англии, демократизировалась внутренне и стала сходнее с другими нациями в течение этого исходящего, XIX века. Есть у нее, правда, родственная по племени и независимая от нее Португалия, точно так же, как есть у Франции независимая (пока еще) французская же Бельгия, – «время терпит!». Современные оттенки очень неважны с той высшей точки, с которой я смотрю. И эти оттенки могут легко сгладиться при первом внутреннем перевороте, ведущем к дальнейшей разрушительной ассимиляции, или после какой-нибудь новой международной борьбы, в наше время везде влекущей за собою бытовую бесхарактерность как победителя, так и побежденного, – как поглощенного, так и поглотителя, – как освобожденного, так и завоеванного.
Все идут к одному – к какому-то среднеевропейскому типу общества и к господству какого-то среднего человека. И если не произойдет в XX веке где-нибудь и какой-нибудь невообразимый даже переворот в самих идеях, потребностях, нуждах и вкусах, то и будут так идти, пока не сольются все в одну – всеевропейскую, республиканскую федерацию.
Поэтому ни о Португалии, ни о Голландии, ни о Швейцарии, Дании или Швеции не стоит и распространяться по поводу того широкого и серьезного вопроса, который нас занимает.
В культурно-бытовом отношении во всех этих небольших государственных мирах и без того с каждым годом остается все меньше и меньше своеобразного и духовно-независимого. А политическая, внешняя независимость их держится лишь соперничеством или милостью больших держав.
IV
Если бы случалось всегда так, что плоды политические, социальные и культурные соответствовали бы замыслам руководителей движения или идеалам и сочувствиям руководимых масс, то умственная задача наша была бы гораздо проще и доступнее какому-нибудь реальному и осязательному объяснению.
Но когда мы видим, что победы и поражения, вооруженные восстания народов и если не всегда «благодетельные», то несомненно, благонамеренные реформы многих монархов, освобождение и покорение наций, – одним словом, самые противоположные исторические обстоятельства и события приводят всех к одному результату – к демократизации внутри и к ассимиляции вовне, то, разумеется, является потребность объяснить все это более глубокой, высшей и отдаленной (а может быть, и весьма печальной) телеологией.
Лет десять тому назад, огорченный и оскорбленный не столько Берлинским трактатом, сколько той всесветно-европейскою пошлостью, которая немедленно после войны воцарилась в освобожденной Болгарии, я хотел было писать большую статью под довольно затейливым заглавием: «Протей общеевропейского разложения». Заглавие это нравилось мне потому, что указывало как на сложность и обманчивость этого процесса, так и на какую-то таинственную силу, стоящую вне человеческих соображений и несравненно выше их.
Но печатать такую статью в то время было негде, и я не написал ее… Я только мимоходом упомянул об этом «Протее» моем в конце одной заметки, помещенной в газете «Восток», малоизвестной, бедной и всеми (даже и Катковым) гонимой за крайний ее консерватизм. Вы можете найти, если хотите, это место в первом томе моего сборника (См. «Письма отшельника», «Наше болгаробесие» и т. д.).
Но оставим пока эти общие рассуждения. Припомним лучше еще раз ближайшие события европейской истории с того года (с 59-го), в который Наполеон III вздумал «официально», так сказать, написать на знамени своем этот самый девиз «политической национальности».
Я не боюсь повторений. Раз решившись писать об этом, я боюсь только неясности.
Факты же современной истории до такой грубости наглядны, до такой вопиющей скорби поучительны, что они сами говорят за себя, и я не могу насытиться их изложением.
В 1859 году Наполеон III сговаривается с Пьемонтом и в союзе с ним побеждает Австрию, которая противится этому национально-политическому принципу.
Этот приговор истории повторяется с тех пор неизменно: все то, что противится политическому движению племен к освобождению, объединению, усилению их в государственной отдельности и чистоте, – все то побеждено, унижено, ослаблено. И заметьте, все это противящееся (за немногими исключениями, подтверждающими лишь общее правило) носит тот или другой охранительный характер. Побеждена Австрия католическая, монархическая, самодержавная, аристократическая, антинациональная, чисто государственная – Австрия, которую недаром же предпочитал даже и Пруссии наш великий охранитель Николай Павлович. Заметьте, что и безучастие России в 1859 году, ее почти что потворство французским победам и ее все возрастающее нерасположение к Австрии доказывает, что в начале 60-х годов и позднее не только в обществе русском, но и в правительственных сферах племенные чувства начинают брать верх над государственными инстинктами. Это одно, по-моему, уже не делает чести племенному чувству, не хорошо рекомендует его. Все то, что начало нравиться в 60-х годах, – подозрительно. Это станет еще понятнее, когда вы вспомните, что пробуждение этого племенного чувства у нас совпадает по времени с весьма искренним и сильным внутренне-уравнительным движением (эмансипации и т. д.). Мы тогда стали больше думать о славянском национализме и дома, и за пределами России, когда учреждениями и нравами стали вдруг быстро приближаться ко все-Европе. (Не горько ли это?!)
Мы даже на войско надели тогда французское кепи. Это очень важный символ! Ибо, имея в духе нашем очень мало наклонности к действительному творчеству, мы всегда носим в сердце какой-нибудь готовый западный идеал. Прусская каска Николая I, символ монархии сословной, нам тогда разонравилась, и безобразное кепи, наряд эгалитарного кесаризма, нам стало больше по сердцу! Прошу вас, задумайтесь над этим! Это вовсе не пустяки; это очень важно!
