Константин Николаевич Леонтьев
Национальная политика как орудие всемирной революции
Qui bene distmguit bene medetur{2}
I
Все то, о чем я здесь буду писать, самому мне давно уже ясно. И ясность эта, прибавлю, до того печальна, что я счел бы за счастье ошибиться. Я праздновал бы великий праздник радости, если бы сама жизнь или чьи бы то ни было убедительные доводы доказали бы мне, что я заблуждаюсь. Боюсь, однако, что я останусь правым… Боюсь, как бы история не оправдала меня… Я говорю, что эта мысль моя о разрушительно-космополитическом значении тех движений XIX века, которые зовутся «национальными», мне самому давно уже казалась столь поразительною, что я в известном вам сборнике моем («Восток, Россия и Славянство») не счел и нужным даже подробно ее развивать. Я полагал, что и так она всем будет понятна, – стоит только указать на нее. Однако в этом я ошибся, как видно. Оказывается, что нужно больше фактов, больше примеров.
Я понял это из вашего ко мне последнего письма. Вы пишете мне так:
«… Необходимо прежде устранить некоторые задерживающие мою мысль препятствия. Так, например, на стр. 106-й I т. вашей книги встречаемся с такою мыслью: «Идея национальностей в том виде, в каком ее ввел в политику Наполеон III, в ее нынешнем модном виде, есть не что иное, как тот же либеральный демократизм, который давно уже трудится над разрушением великих культурных миров Запада». Вы очень часто высказываете эту же мысль, но опять-таки везде так же сжато и кратко. И эта мысль мне очень симпатична. Я чувствую, что она истинна, но только чувствую это, а не понимаю логически, ибо вы не даете никакого ключа к уяснению ее. Очень часто я обдумываю эту мысль, придумывал несколько гипотез в объяснение ее, но задачи все-таки не решил и поэтому обращаюсь к вам с просьбой о помощи. Почему именно можно сопоставить вместе идею национализма и либеральный демократизм, когда по-видимому они так противоположны: демократический процесс равняет все разнородное, упрощает его, a национализм обособляет разнородное, разъединяет разные народности. По-видимому это так, но я чувствую, что в сущности тут одно стремление к смешению и слитию. Почему же?»
Я хотел было ответить кратко на эти ваши вопросы, но это оказалось невозможным. Я не мог удержаться. Обилие фактов, подтверждающих мою грустную мысль, до того велико, что одни только они, эти факты (как вы увидите), почти без рассуждений потребовали не письма, а целой статьи.
Вы хорошо сделали, однако, что предложили мне все эти вопросы. Без вашего письма едва ли бы мне пришло когда-нибудь на ум взяться за этот труд. Я благодарен вам за этот неожиданный толчок. В мои года писать прямо и преднамеренно для печати – какая, скажите, может быть особая охота, если не видеть сильного сочувствия, если не ощущать ежедневно своего влияния?
Когда есть охота, когда пишется – прекрасно. А не пишется и даже не думается о том-то и том-то – и это хорошо! Может быть, даже это и лучше.
Не говорите мне о «долге» или «пользе» общей! Для этого опытному человеку нужна та иллюзия, которую может дать только большой, невольно возбуждающий нас успех… Не говорите также по этому поводу и о христианстве. Долга своевольной индивидуальной проповеди христианство не признает. Церковь от верующего такого долга не требует: она, вы знаете, требует совсем иного, скорее противоположного Не надо писателю-христианину воображать себя слишком полезным даже и тогда, когда его труды ни прямо, ни косвенно не противоречат церковному учению.
Значит – строгой религиозной обязанности писать политические статьи, даже и крайне консервативного духа, не существует… Простительно, положим, было бы увлечение; но для подобного увлечения нужна, повторяю, та иллюзия, которую может дать только огромная популярность. Подобной иллюзии у меня нет, вы это знаете. Ее и быть не может. Зачем же мне принуждать себя к писанию? Зачем твердить все то же? В России, которую мы с вами оба так любим, в общем дела теперь идут довольно хорошо. Признаков утешительных, обещающих все большую и большую независимость духа нашего от либерального (т. е. революционного) Запада, пока очень много. Прочно ли все это, покажет будущее, которого мне уже не увидать! Значит, если Богу угодно, обойдутся отлично и без нас. Если же Богу не угодно, чтобы все эти добрые (антилиберальные) начинания наши принесли в этом будущем богатые и прочные плоды, то что же мы-то с вами можем противу этого сделать, – особенно я, на краю могилы? Итак, в случаях подобных этому, у меня нет ни свыше предписанного долга, ни иллюзии.
Остается охота или неохота и – больше ничего! Не грех, конечно, писать о чем-нибудь в известном духе, не противном учению Церкви; но еще менее грех – молчать, когда никто не обращается к вам настоятельно с просьбой вразумления.
Было время – лет десять, пятнадцать тому назад, – я еще мечтал своими статьями сделать какую-то «пользу»… Я верил тогда еще наивно, что я кому следует «открою глаза»… Вспомните мои пророчества о болгарах и сербах. Я постоянно оправдан позднейшими событиями, но не своевременной людскою догадкой.
Теперь я разучился воображать себя очень нужным и полезным; я имею достаточно оснований, чтобы считать свою литературную деятельность, если не совсем уже бесплодной, то, во всяком случае, преждевременной и потому не могущею влиять непосредственно на течение дел.
«Провидению не угодно, чтобы предвидения уединенного (одинокого?) мыслителя расстраивали бы ход истории посредством преждевременного действия на слишком многие умы».
Вот почему, не обратись вы ко мне с вопросами, не пришло бы мне и в голову вернуться еще раз к этому, как мне казалось, уже исчерпанному мною вопросу о непонятом значении и вредных плодах той племенной политики, которую обыкновенно называют национальною.
Для вас же собственно, для людей молодых и начинающих жить, я готов писать с удовольствием. Я стал писать охотно, письмо разрослось в целый ряд писем… И вот – я решился напечатать их.
Быть может, вам, юношам, удастся то, что мне не выпало на долю, – удастся заставить себя не только внимательно слушать, но и отчетливо понимать.
Дай Бог! И для вас, пока еще немногих, но искренних и надежных молодых людей, я буду с радостью распространяться о том, о чем много и рассуждать бы, по-настоящему, не следовало, – до того все это ясно по фактам, по практическим результатам современной истории.
Ясно вот что:
«Движение современного политического национализма есть не что иное, как видоизмененное только в приемах распространение космополитической демократизации «.
У многих вождей и участников этих движений XIX века цели действительно были национальные, обособляющие, иногда даже культурно-своеобразные, но результат до сих пор был у всех и везде один – космополитический.
Почему это так, не берусь еще сообразить…
Этот вопрос: почему? – вернее всего должен быть обращен к особой, не существующей, кажется, еще в отдельности науке, которую можно бы назвать социальною психологией. Я за подобное психологическое объяснение не берусь; я хочу здесь просто напомнить только в общих чертах, как все это происходило и происходит еще в наши дни.
Как это люди ищут одного, а находят постоянно совсем другое? Я намереваюсь начертить краткую политическую историю этого великого и почти всеобщего самообмана, но не берусь объяснять те внутренние душевные процессы (у главных ли политических деятелей нашего века или у целых тысяч и миллионов, ими руководимых) – процессы, которые могли бы дать ключ к уразумению этой не только странной, но даже страшной истории.
