Колин Маккалоу
Фавориты Фортуны
Вместо того чтобы оставаться в Риме и разбираться с ордами разъяренных кредиторов, Красс и Тит Помпоний предпочли унести ноги. Было только одно место, куда они могли пойти, только один человек, дружбой которого можно было заручиться, – Сулла. Тит Помпоний осуществил это немедленно. Он отправился в Афины, сохранив свое огромное состояние. Образованный, с изысканными манерами, обаятельный, литератор-дилетант, при этом увлеченный мальчиками, Тит Помпоний вскоре достиг с Суллой полного понимания. Но, придя в восторг от афинской атмосферы и стиля эллинской жизни, он предпочел остаться там, приняв когномен Аттик.
Красс не был столь уверен в себе и гораздо позднее, чем Аттик, сообразил, что Сулла – единственная альтернатива. Обстоятельства сложились так, что Марк Лициний Красс остался главой семейства без средств к существованию. Единственные имевшиеся у семьи деньги принадлежали Аксии, вдове двух его братьев, старшего и среднего. Размер приданого был далеко не единственным ее достоинством, она оставалась симпатичной, жизнерадостной, добросердечной и любящей женщиной. Как и мать Красса, Венулея, она была сабинкой из Реате и к тому же близкой родственницей Венулеи. Источник ее состояния – плодородная область Rosea rura, лучшие пастбища во всей Италии. Она разводила знаменитых племенных ослов, которые стоили баснословных денег – по шестьдесят тысяч сестерциев, что было обычной ценой за такое животное, потенциального производителя сильных и крепких армейских мулов.
Когда мужа Аксии, старшего сына старого Красса, Публия, убили под Грументом, она осталась вдовой и ждала ребенка. В этой тесно связанной и бережливой семье мог найтись лишь один выход. После полагающихся десяти месяцев траура Аксия вышла замуж за Луция, второго сына Красса. От того у нее детей не было. Когда Фимбрия убил его на улице возле их дома, она опять оказалась вдовой. Красс-отец, увидев своего сына зарезанным и понимая, какая судьба ожидает его самого, тут же покончил с собой.
В то время Марку, младшему сыну Красса, исполнилось двадцать девять лет. Отец (в свое время консул и цензор) держал его дома как последнюю надежду на сохранение имени и рода. Все имущество Крассов было конфисковано, включая и состояние Венулеи. Но семья Аксии была в отличных отношениях с Цинной, так что ее приданое не тронули. И когда ее второй десятимесячный траур закончился, Марк Лициний Красс женился на ней, усыновив маленького Публия, своего племянника. Трижды вышедшая замуж, причем за троих братьев, Аксия получила прозвище Тертулла – «троечка». Она сама предложила поменять свое имя: Аксия – имя, труднопроизносимое для латинян, а «Тертулла» слетало с языка легко.
Потрясающая система, изобретенная Крассом и Аттиком, сулила огромный доход, не сделай Сулла того неожиданного шага в отношении финансов в провинции Азия. Она рухнула как раз тогда, когда Красс стал замечать, что их состояние начинает понемногу расти. Крах заставил его бежать с жалкими грошами в кошельке и погибшими надеждами. Он оставил двух женщин без мужской защиты – свою мать и жену. Через два месяца после его побега Тертулла родила ему сына.
Но куда податься? В Испанию, решил Красс. В Испании находились остатки былого состояния Крассов. За годы до этого отец Красса плавал к Оловянным островам, Касситеридам, и заключил контракт на исключительное право перевозить олово с Касситерид через Северную Испанию к берегам Срединного моря. Гражданская война в Италии все разрушила, но Крассу уже было нечего терять. Он бежал в Ближнюю Испанию, где клиент его отца, некий Вибий Пакциан, прятал его в пещере, пока Красс не уверился, что последствия его стремления к наживе не смогут настигнуть его в Испании. Он вновь всплыл на поверхность и принялся восстанавливать свою оловянную монополию, после чего вложил деньги в серебряно-свинцовые рудники в Южной Испании.
Но для процветания этой деятельности необходимо было взаимодействие с Римом и его финансовыми институтами. А это означало, что он нуждается в политическом союзнике более сильном, чем кто-либо из тех, кого он знал лично. Ему требовался Сулла. Но чтобы заручиться расположением Суллы (поскольку Красс, в отличие от Тита Помпония Аттика, не мог похвастаться ни красотой, ни образованием), он должен преподнести Сулле подарок. А единственный подарок, который он мог преподнести, – это армия. Армию он набрал из клиентов отца. Пять когорт, но хорошо обученных и хорошо вооруженных.
Первым портом, куда он зашел после Испании, стала Утика в провинции Африка, где, как узнал Красс, все еще пытался удержаться в качестве наместника Квинт Цецилий Метелл Пий, которого Гай Марий прозвал Свиненком. Красс прибыл в начале лета прошлого года, но Свиненка – столпа римских незыблемых моральных устоев – не заинтересовала его коммерческая деятельность. Предоставив Свиненку в одиночку сражаться за свои позиции в Африке, Красс отбыл в Грецию, к Сулле, который принял его подарок – пять испанских когорт, но к самому Крассу отнесся прохладно.
И теперь Красс сидел, с болью устремив на Суллу свои маленькие серые глазки и ожидая малейшего знака одобрения. Он был явно разочарован тем, что Суллу интересовал только Помпей. Когномен Красс в знаменитом роде Лициниев существовал уже много поколений, и все эти Крассы соответствовали данному прозванию, заметил Варрон. Прозвище означало «жирный» (а может, первого Лициния, которого прозвали Крассом, хотели назвать Тупицей?). При своем большом росте Красс был похож на быка. Даже его довольно невыразительное лицо отражало истинно бычье безразличие.
Варрон последний раз окинул взглядом присутствующих и вздохнул. Да, он был прав, посвятив бóльшую часть своих мыслей Крассу. Все здесь амбициозны, большинство, может быть, не без таланта, некоторые – и жестоки, и аморальны, но, кроме Помпея и Суллы, только Марк Красс был человеком с будущим.
Возвращаясь пешком в свой дом рядом с совершенно трезвым Помпеем, Варрон вдруг понял, что правильно поступил, поддавшись на уговоры друга принять участие в этой кампании.
– О чем ты говорил с Суллой? – спросил он.
– Ни о чем существенном, – ответил Помпей.
– Вы разговаривали очень тихо.
– Да? Разве? – (Варрон скорее почувствовал, чем увидел ухмылку на губах Помпея.) – Этот Сулла не дурак, даже если он уже не тот, что прежде. Раз остальные из этого угрюмого сборища не могли слышать, о чем мы говорили, как они могут знать, что мы говорили не о них?
– Сулла согласился быть твоим партнером в этой кампании?
– Я буду сам командовать моими легионами. Это все, чего я хотел. Он знает, что я не отдам ему войска, даже на время.
– Это обсуждалось открыто?
– Я же сказал тебе, что Сулла не дурак, – лаконично ответил Помпей. – Ничего особенного сказано не было. Между нами нет никакого соглашения, и он ничем не связан.
– И ты согласен с этим?
– Конечно! И он знает, что я ему нужен, – сказал Помпей.
На следующее утро Сулла встал с рассветом. Час спустя его армия уже шагала в направлении к Капуе. К этому времени им овладел приступ деятельного настроения. Эти перепады зависели от состояния его лица, ибо зуд мучил его только временами. Оправившись от очередного приступа и сопутствующего ему запоя, Сулла знал, что у него в запасе несколько дней отдыха – при условии, что он ничем не спровоцирует новый приступ. Для этого необходимо строго следить за своими руками. От них требовалось ни под каким видом не касаться лица. Только оказавшись в столь трудном положении, человек начинает осознавать, сколько раз его руки непроизвольно тянутся к лицу. А тут влажные пузыри, твердеющие по мере засыхания, и непрерывное щекочущее ощущение, возникающее при малейшем движении кожи лица, – все это входит в процесс заживления. Легче всего в первый день – а это как раз сегодня; но с течением времени он забудет обо всем, рука его потянется к лицу в естественном желании почесать нос или щеку – и все может начаться снова. И начнется. Поэтому Сулла решил строго контролировать себя, чтобы успеть сделать как можно больше, прежде чем появятся расчесы и он опять примется пить до бесчувствия.
Но это так трудно! Столько нужно сделать, а он лишь тень того, прежнего человека. Сулла всего достиг, преодолевая огромные препятствия, но как только год назад, в Греции, его сразил этот недуг, он постоянно удивлялся: почему вообще продолжает бороться? Как правильно заметил Помпей, Сулла был не дурак. Он знал, что жить ему осталось недолго.
В такой день, как сегодня, избавившись от зуда, он сознавал, почему не оставляет своей затеи: потому что он – величайший человек в мире, не желающий мириться с концом. Даже боги не могли ввести в заблуждение халдейского провидца. Быть выше остальных, понял он сегодня, означало и наивысшую степень страдания. Сулла сдержал улыбку (это могло нарушить процесс заживления), думая о своем вчерашнем госте. Вот теперь появился человек, который даже еще не начал понимать природу величия!
Помпей Великий! Сулла уже знал, под каким именем он известен в своем кругу. Молодой человек, который воображает, что величие не должно завоевываться, что величие дано ему от рождения, как нечто само собой разумеющееся. «Всем сердцем я хочу, Помпей Магн, – подумал Сулла, – прожить достаточно, чтобы увидеть, кто и что сокрушит тебя!» Однако это поразительный юноша, настоящее чудо. Подчинение – не для него, это уж точно. Нет, Помпей Великий – соперник. И считает себя таковым. Уже. В двадцать два года. Сулла знал, как использовать тех ветеранов, которых мальчишка привел с собой. Но как лучше всего использовать самого Помпея Великого? Конечно, дать ему полную свободу действий. Проследить, чтобы ему не попадались задачи, которые он не сможет выполнить. Льстить ему, хвалить его, никогда не задевать его непомерного самомнения. Давать ему понять, что это он всех использует, ни в коем случае не наоборот. «Нет, я умру задолго до того, как он рухнет, потому что, пока я жив, я сделаю все, чтобы этого не случилось. Он слишком полезный. Слишком… ценный».
Мул, на котором ехал Сулла, пронзительно закричал, качая головой в знак согласия. Но, постоянно помня о своем лице, Сулла не улыбнулся сообразительности мула. Он ждал. Ждал мази и рецепта ее приготовления. Первый приступ этой кожной болезни случился почти десять лет назад, когда он возвращался с Евфрата. Хорошая была экспедиция!
С ним был его сын, ребенок Юлиллы, который, став юношей, превратился в друга и наперсника Суллы. Раньше у Суллы никогда не было такого друга. Идеальный партнер идеальных отношений. Как они разговаривали! Обо всем на свете. Мальчик так много готов был простить своему отцу из того, что сам Сулла простить себе не мог. О нет, не убийства и не другие вынужденные преступления, на которые толкала его жизнь. Но недостаток здравомыслия, эмоциональные слабости, проистекающие из желаний и наклонностей, когда разум взывал: «Глупо, бесполезно!» Как серьезно слушал Сулла-младший, как он все понимал, несмотря на молодость! Успокаивал. Придумывал оправдания, которые тогда изливались словно бальзам на раны. И мир Суллы, походивший на бесплодную пустыню, начинал сверкать, расширяться, обещать такую глубину и масштабы, которые мог ему придать только этот любимый сын. А потом, благополучно прибыв домой, Сулла-младший умер. Вот так. Все закончилось в два обыкновенных дня, ничем не примечательных. Ушел друг, ушел наперсник. Ушел любимый сын.
Слезы подступили… Нет! Нет! Он не может плакать, не должен плакать! Если только одна слезинка скатится со щеки, начнется пытка. Мазь. Он должен сосредоточиться на мази. Морсим нашел ее в какой-то забытой деревне недалеко от реки Пирам в Киликии-Педии, и эта мазь успокоила, исцелила его.
Шесть месяцев назад он послал человека к Морсиму, теперь этнарху в Тарсе, и просил его найти ту мазь, даже если ему придется обыскать в Киликии каждое поселение. Только бы он отыскал ее! И что еще важнее, рецепт. Кожа Суллы опять стала бы нормальной. А пока он ждал. Страдал. Величие его возрастало. Слышал ты о таком, Помпей Великий?
Он повернулся в седле и кивком позвал едущих за ним Метелла Пия Свиненка и Марка Красса (Помпей Великий ехал сзади во главе своих легионов).
– У меня проблема, – сказал он, когда Метелл Пий и Красс поравнялись с ним.
– Кто? – спросил сообразительный Свиненок.
– О, в самую точку! Наш уважаемый Филипп, – сказал Сулла, и при этом ни один мускул не дрогнул на его лице.
– Ну, даже если бы нам не пришлось разбираться с Аппием Клавдием, Луций Филипп все равно остается проблемой, – сказал Красс, – однако, без сомнения, Аппий Клавдий – худшее из зол. Ведь Аппий Клавдий – дядя Филиппа, и, казалось бы, этот факт должен был помешать племяннику исключить Аппия Клавдия из сената. Так ведь нет же.
– Вероятно, потому, что племянник Филипп на несколько лет старше дяди Аппия Клавдия, – подхватил Сулла.
– И как именно ты хочешь решить проблему? – спросил Метелл Пий, желая отвлечь спутников от хитросплетений родственных связей римской знати.
– Я знаю, что бы хотел сделать, но возможно это или нет – решать тебе, Красс, – сказал Сулла.
Красс моргнул:
– Какое отношение это имеет ко мне?
Сдвинув со лба широкополую соломенную шляпу, Сулла доверительно посмотрел на своего легата. И Красс помимо воли почувствовал, как в груди его что-то дрогнуло. Сулла считается с его мнением!
– Конечно, прекрасно двигаться вперед, покупая зерно и провизию у местных крестьян, – начал Сулла, который теперь шепелявил из-за отсутствия зубов, – но к концу лета мы будем нуждаться в урожае, который я могу доставить морем из одного места. Урожай не обязательно должен быть такой, как сицилийский или африканский, но он должен обеспечить основу рациона моей армии. А я уверен, что моя армия со временем увеличится.
– Но к осени, – осторожно сказал Метелл Пий, – мы, конечно, получим необходимое зерно из Сицилии и Африки. К осени мы захватим Рим.
– Сомневаюсь.
– Но почему? Рим гниет изнутри.
Сулла вздохнул, пошамкал губами.
– Дорогой Свиненок, если я призван помочь Риму исцелиться, то я должен дать Риму шанс решить вопрос в мою пользу мирным путем. А этого к осени не случится. Поэтому я не могу угрожать, я не могу быстрым маршем пройти по Латинской дороге и атаковать Рим, как сделали Цинна и Марий после того, как я отправился на Восток. Когда я первый раз напал на Рим, на моей стороне была неожиданность. Никто не верил, что я это сделаю. Поэтому никто и не сопротивлялся, кроме нескольких рабов и наемников Гая Мария. Но на этот раз все по-другому. Все ждут, что я пойду на Рим. Если я буду слишком торопиться, то никогда не выиграю. О, Рим, конечно же, падет! Но все мятежники, все инакомыслящие будут сопротивляться. У меня нет времени на борьбу с ними. Ни времени, ни сил. Поэтому я буду приближаться к Риму очень медленно.
Метелл Пий обдумал слова Суллы и нашел в них определенный смысл. И не смог скрыть своей радости от бесстрастных глаз в воспаленных глазницах. Метелл Пий вовсе не ожидал от римского нобиля такой мудрости. Римские нобили слишком политизированы, чтобы быть мудрыми. Они мыслят сегодняшним днем, не видят перспективы. Даже Скавр, принцепс сената, несмотря на весь свой опыт и огромный auctoritas, не был мудрым, как и отец Свиненка, Метелл Нумидийский. Храбрый, бесстрашный, решительный, не поступавшийся принципами – но не мудрый. Поэтому Свиненку так льстила мысль: долгий путь до Рима он проделает с мудрым человеком. Ибо Свиненок был Цецилием Метеллом и стоял одной ногой в одном лагере, другой – в другом. Независимо от своего личного выбора. Выбора в пользу Суллы. И если что-либо и заставляло его внутренне содрогаться, так это понимание неизбежного разрыва родовых и супружеских связей. Поэтому он оценил мудрость принятого Суллой решения идти на Рим медленно. Те из Цецилиев Метеллов, которые сейчас поддерживают Карбона, могут осознать ошибочность своего выбора. Они успеют сменить лагерь прежде, чем станет слишком поздно.
Конечно, Сулла знал, что творилось в голове у Свиненка, и позволил тому спокойно размышлять о своем. Сам он, глядя на вислоухого мула, думал совсем о другом: «Я опять в Италии, и скоро покажется Кампания, этот рог изобилия всех земных благ. Вся в зелени, холмистая, с вкусной водой. И если я не буду думать о Риме, то Рим не будет меня мучить подобно зуду. Рим станет моим. И хотя мои преступления многочисленны и я вовсе в них не раскаиваюсь, мне никогда не была близка идея насилия. Нет, будет намного лучше, если Рим примет меня добровольно. Лучше, чем брать его силой».
– Наверное, ты заметил: после высадки в Брундизии я написал письма всем предводителям прежних италийских союзников, обещая им, что лично прослежу за тем, чтобы каждый италик сделался гражданином Рима по закону и согласно договорам, заключенным в конце Италийской войны. Я даже прослежу, чтобы их распределили по всем тридцати пяти трибам. Поверь мне, Свиненок, я прогнусь, как паутина под порывом ветра, прежде чем атаковать Рим!
– Какое отношение италики имеют к Риму? – спросил Метелл Пий, который всегда был против того, чтобы италикам предоставили полное гражданство, и в душе аплодировал Филиппу и его коллеге-цензору Перперне как раз за то, что они избегали записывать италиков римскими гражданами.
– Мы прошли по землям, которые воевали с Римом, и все нас приветствовали здесь с радостью – возможно, в надежде на то, что я изменю ситуацию с гражданством в их пользу. Поддержка италиков поможет мне убедить Рим сдаться мирно.
– Сомневаюсь, – возразил Метелл, – но смею сказать, ты знаешь, что делаешь. Давай вернемся к Филиппу, к твоей проблеме.
– Конечно! – согласился Сулла, и глаза его весело блеснули.
– Филипп? Но при чем здесь я? – спросил Красс, полагая, что пора ему вклиниться в этот дуэт.
– Я должен от него избавиться, Марк Красс. Но как можно безболезненнее, учитывая, что он превратился в воплощение римских добродетелей.
– Это потому, что он стал для всех идеалом убежденного политического акробата, – ухмыляясь, сказал Свиненок.
– Неплохое сравнение, – сказал Сулла, кивком заменив улыбку. – А теперь, мой большой и с виду такой миролюбивый друг Марк Красс, я хочу задать тебе вопрос. И требую честного ответа. Ты, с твоей ужасной репутацией, способен дать мне честный ответ?
Это колкое замечание, казалось, совершенно не поколебало бычьего спокойствия Красса.
– Постараюсь, Луций Корнелий.
– Ты очень привязан к своим испанским солдатам?
– Учитывая, что ты все время заставляешь меня находить для них провизию, – нет, – ответил Красс.
– Хорошо! Ты расстался бы с ними?
– Если ты считаешь, что мы можем обойтись без них, то да.
– Хорошо! Тогда с твоего флегматичного согласия, мой дорогой Марк, одной стрелой я убью много дичи. Я намерен отдать твоих испанцев Филиппу – он сможет занять и удержать для меня Сардинию. Когда хлеб там созреет, Филипп доставит мне весь урожай, – сказал Сулла.
Он протянул руку к кожаной бутыли слабого кислого вина, привязанной к рогу седла, взял ее и умело, тонкой струйкой влил вино в беззубый рот. Ни одна капля не упала на кожу лица.
– Филипп откажется ехать, – ровным голосом сказал Метелл.
– Нет, не откажется. Ему понравятся комиссионные, – ответил Сулла, закрывая свой бурдюк. – Он будет полным властелином всего, и сардинские разбойники встретят его как брата. Он заставит всех до последнего выглядеть добродетельными.
Красса стали одолевать сомнения, ему очень хотелось возразить, но он не сказал ни слова.
– Интересно, что ты будешь делать без войска? – продолжал Сулла.
– Что-нибудь придумаю, – осторожно ответил Красс.
– Ты мог бы быть мне очень полезен, – небрежно заметил Сулла.
– Каким образом?
– Твои мать и жена – обе из знаменитых сабинских семей. А как насчет того, чтобы поехать в Реате и вербовать солдат для меня? Ты мог бы начать там, а закончить среди марсов. – Сулла протянул руку и сжал запястье Красса. – Поверь мне, Марк Красс, весной будущего года у тебя будет очень много военной работы и хорошие войска, которыми ты будешь командовать.
– Это мне подходит, – молвил Красс. – Согласен.
– О, если бы все можно было решить так быстро и так хорошо! – воскликнул Сулла, опять потянувшись к бурдюку.
Красс и Метелл Пий обменялись взглядами над склоненной головой с дурацкими искусственными завитками. Он говорил, что пьет, дабы унять зуд, но правда заключалась в том, что теперь Сулла уже не мог долго обходиться без вина. В какой-то момент страшных физических мучений он прибегнул к вину – испытанному средству временного облегчения – и с тех пор не в силах был с ним расстаться. Но сознавал ли это сам Сулла? Или не сознавал?
Если бы у них хватило смелости спросить об этом Суллу, он ответил бы им сразу. Да, он отдает себе в этом отчет. И ему все равно, кто еще осведомлен о его слабости, а также о том факте, что якобы слабое вино в действительности было очень крепким. При запрете на хлеб, мед, фрукты и сдобу ему мало что нравилось в его рационе. Врачи Эдепса были правы, запретив все эти вкусные вещи, в этом он был уверен. Когда Сулла пришел к ним, он знал, что умирает. Во-первых, он не мог обойтись без сладкого и пищи, содержащей крахмал. И поэтому так прибавил в весе, что даже его мул жаловался, вынужденный нести на себе такой груз. Чуть позже у него появилось ощущение онемения и покалывания в стопах. Со временем стали мучить жар и боли, так что, когда он ложился, его несносные ноги не давали заснуть. Впоследствии такие же ощущения появились в лодыжках и коленях, и уснуть становилось все труднее. И он попробовал добавить к своей обычной диете очень сладкого и крепкого вина – и привык к тому, что вино помогает ему заснуть. До того дня, когда он вдруг стал потеть, у него появилась одышка и он начал худеть так быстро, словно вот-вот совсем исчезнет. Он выпивал жуткое количество воды, и все равно его мучила жажда. Но что самое ужасное, он стал плохо видеть.
Бо`льшая часть симптомов почти исчезла после поездки в Эдепс. О лице он думать не будет, он, кто в юности был так красив, что мужчины теряли голову в его присутствии, а повзрослев и став еще прекраснее, сводил с ума женщин. Единственное, от чего он не избавился, – это пристрастие к вину. Смирившись с неизбежным, жрецы-врачи Эдепса убедили его заменить сладкое крепленое вино на сухое, кислое. И по прошествии месяцев Сулла стал предпочитать такие кислые вина, что лицо его каждый раз искажала гримаса. Когда его не мучил зуд, он еще был в состоянии контролировать количество выпитого, чтобы вино не мешало мыслительному процессу. Он пил просто для того, чтобы стимулировать процесс. По крайней мере, он убеждал себя в этом.
– Я оставлю у себя Офеллу и Катилину, – сказал Сулла Крассу и Метеллу Пию. – Однако Веррес вполне оправдывает свое имя – это ненасытный жадный боров! Думаю отослать его обратно в Беневент, по крайней мере на время. Он может запасти продовольствие и приглядывать за тем, что делается у нас в тылу.
Свиненок хихикнул:
– Ему это может понравиться, душке.
Эти слова вызвали усмешку у Красса.
– А как насчет Цетега? – спросил он.
Свободно свисавшие без стремян его толстые ноги затекли. Он слегка пошевелился в седле.
– Цетега я пока задержу, – ответил Сулла. Рука его потянулась к вину, но он ее отдернул. – Он может приглядеть за порядком в Кампании.
Когда армия готовилась к переправе через реку Вольтурн у города Казилин, Сулла отправил шестерых посланников на переговоры с Гаем Норбаном, наименее бездарным из двух ручных консулов Карбона. Норбан взял восемь легионов и подтянул их для защиты Капуи. Когда посланники Суллы появились с флагом перемирия, он арестовал их, даже не выслушав. Затем вывел восемь легионов на равнину у подножия горы Тифата. Раздраженный обращением с его послами, Сулла решил преподать Норбану урок, которого тот не забудет. Стремительным фланговым броском с горы Тифата Сулла напал на Норбана, который ни о чем не подозревал. Потерпевший поражение еще до того, как началась битва, Норбан отступил в Капую, перестроил своих впавших в панику людей, послал два легиона, чтобы удержать порт Неаполь, и приготовился к предстоящей осаде.
Благодаря сообразительности плебейского трибуна Марка Юния Брута Капуя была настроена поддержать нынешнее римское правительство. В начале года Брут провел закон, дающий Капуе статус римского города, а это – после многочисленных наказаний от Рима за разные мятежи – пришлось Капуе по душе. Поэтому у Норбана не было причин беспокоиться, что Капуя откажет в гостеприимстве ему и его армии. Капуя привыкла принимать римские легионы.
– У нас есть Путеолы, поэтому нам не нужен Неаполь, – сказал Сулла Помпею и Метеллу Пию по дороге в город Теан Сидицийский, – и мы можем обойтись без Капуи, потому что у нас есть Беневент. У меня было предчувствие, когда я оставил там Гая Верреса. – Он помолчал, подумал о чем-то и кивнул, словно отвечая своим мыслям. – У Цетега появится новая работа – быть легатом всех моих вспомогательных войск по снабжению. Вот истинное испытание его дипломатических способностей!
– Это очень медленный способ ведения войны, – раздраженно заметил Помпей. – Почему мы не идем прямо на Рим?
Сулла повернулся к нему и придал своему лицу теплое выражение, стараясь при этом сохранить его неподвижным.
– Терпение, Помпей! Военному делу тебя учить не надо, но в политике ты еще ничего не смыслишь. Если в оставшееся до нового года время ты ничему больше не научишься, то хотя бы получишь урок политического манипулирования. Прежде чем мы решим идти на Рим, мы должны показать Риму, что при его нынешнем правительстве он не может победить. Затем, если у него есть ум, он придет к нам и предложит себя по доброй воле.
– А если не предложит? – спросил Помпей, не зная, что Сулла уже говорил об этом с Метеллом Пием и Крассом.
– Время покажет, – только и ответил Сулла.
Они обошли Капую, словно Норбана в городе и не было, и продолжили путь к армии второго консула Рима, Сципиона Азиагена, и его старшего легата Квинта Сертория. Небольшие процветающие города Кампании не только капитулировали, но и открыто приветствовали Суллу, ибо знали его хорошо. Сулла командовал римскими армиями в этой части Италии почти всю Италийскую войну.
Сципион Азиаген стоял лагерем между городами Теан и Калес, где небольшой приток реки Вольтурн, питаемый родниками, обеспечивал большое количество шипучей воды. Летом, даже тепловатая, она была восхитительна.
– Здесь, – сказал Сулла, – будет отличный зимний лагерь.
И расположился с армией на берегу этого притока. Кавалерию он отослал обратно в Беневент под начало Цетега. Сулла лично давал указания новым послам, наставляя их, как вести переговоры о перемирии со Сципионом Азиагеном.
– Он не является давним клиентом Гая Мария, так что с ним будет намного легче, чем с Норбаном, – сказал Сулла Метеллу Пию и Помпею.
Лицо почти не беспокоило его, и вина он пил меньше, чем на пути из Беневента, а это означало, что настроение у него было хорошее и ум ясный.
– Может, и так, – сказал Свиненок с сомнением. – Если бы дело было только в Сципионе, я бы с легкой душой согласился. Но с ним Квинт Серторий, а ты знаешь, Луций Корнелий, что это значит.
– Неприятности, – равнодушно отозвался Сулла.
– Разве ты не должен продумать, как обезвредить Сертория?
– Это не моя забота, дорогой Свиненок. За меня это сделает Сципион. – Сулла указал палкой на место, где резкий поворот речушки сближал границы его лагеря с границами лагеря Сципиона на другом берегу. – Твои ветераны умеют копать, Гней Помпей?
Помпей моргнул от неожиданного вопроса:
– Еще как!
– Хорошо! В таком случае, пока остальные заканчивают строительство зимнего лагеря, твои люди смогут выкопать ров по ту сторону нашей стены и устроить большой плавательный бассейн, – произнес Сулла будничным тоном.
– Какая потрясающая идея! – так же невозмутимо улыбнулся в ответ Помпей. – Я сейчас же прикажу им приступить к работе. – Он помолчал, взял палку у Суллы и показал ею на противоположный берег. – Если ты согласен, я подрою берег и расширю реку, вместо того чтобы рыть отдельный пруд. Думаю, было бы полезно для наших парней часть речки перекрыть крышей: потом не так холодно будет.
– Хорошо придумал! Так и сделай, – сказал Сулла сердечно.
Он долго глядел, как Помпей решительно шагает прочь.
– О чем это вы? – спросил Метелл Пий, нахмурившись. Ему очень не нравилось, что Сулла так приветлив с этим самодовольным выскочкой.
– Он понял, – загадочно сказал Сулла.
– Но я не понимаю! – раздраженно заметил Свиненок. – Просвети меня.
– Братание, дорогой Свиненок! Ты думаешь, люди Сципиона устоят перед зимним курортом Помпея? Даже летом? В конце концов, наши люди тоже римские солдаты. Ничто так не способствует дружбе, как приятное совместное занятие. Стоит Помпею закончить обустройство купален, людей Сципиона там будет не меньше, чем наших. И все они примутся болтать друг с другом – те же шутки, те же жалобы, тот же образ жизни. Спорю, что сражение не состоится.
– И он понял это из того немногого, что ты сказал?
– В точности.
– Удивляюсь, что он согласился помочь! Ведь он же хочет сражаться.
– Правильно. Но он согласился с моими доводами, Пий, и знает, что этой весной сражения не будет. В планы Помпея не входит досаждать мне, ты же знаешь. Я нужен ему, так же как и он мне, – сказал Сулла и тихо засмеялся, сохраняя лицо неподвижным.
– Мне кажется, что он – человек, который быстро может решить, что не нуждается в тебе.
– Тогда ты ошибаешься в нем.
Три дня спустя Сулла и Сципион Азиаген провели переговоры на дороге между Теаном и Калесом и согласились на перемирие. К этому моменту Помпей закончил свою запруду и – как всегда, методически – после оглашения порядка ее использования, который позволял купаться там и солдатам с другого берега, объявил ее открытой для отдыха легионеров. За следующие два дня между лагерями образовался такой людской поток, что…
– Можно даже не притворяться, будто мы противники, – сказал Квинт Серторий своему командиру.
Сципион Азиаген удивился.
– И что в этом плохого? – мягко спросил он.
Серторий возвел свой единственный глаз к небу. Крупный от природы, к тридцати пяти годам он отяжелел, стал похожим на громадного быка с толстой шеей. Это придавало ему туповатый вид, что совершенно не соответствовало его незаурядному уму. Он был родственником Гая Мария и унаследовал больше великолепных личных и военных качеств Мария, чем, к примеру, родной сын полководца. Глаз он потерял в битве, предшествовавшей осаде Рима. Поскольку глаз был левый, а Серторий был правша, увечье не помешало ему продолжать сражаться. Шрам превратил его некогда приятное лицо в подобие карикатуры: правая сторона оставалась привлекательной, а левая превратилась в уродливую маску.
