Колин Маккалоу
Фавориты Фортуны
– О, это будет отличная забава! – воскликнул Помпей.
И все в палатке были так довольны, что никто не нашел его заявление легкомысленным. Даже Марк Теренций Варрон, тихо сидевший в углу, делая записи.
Стратегия сработала. Пока Метелл Пий торопился с Варроном Лукуллом и пятью легионами в Анкону, другие шесть легионов плюс кавалерия усердно изображали, что их одиннадцать. Затем Помпей и Красс вышли из лагеря и беспрепятственно форсировали Эзис. Казалось, Карбон решил заманить их в Аримин, несомненно планируя решительное сражение на более знакомой ему территории.
Помпей вел свою кавалерию по пятам Карбона, следом за конниками, которыми командовал Цензорин, и регулярно покусывал его за пятки. Эта тактика раздражала Цензорина, который и так не отличался терпением. Возле городка Сенигаллия он не выдержал, развернулся и ввязался в бой – конница против конницы. Помпей победил. У него проявился талант командовать кавалерией. В Сенигаллии побежденный Цензорин отступил с пехотой и с кавалерией вместе – но остановился ненадолго. Помпей разгромил слабые фортификации.
Затем Цензорин сделал одну разумную вещь. Он пожертвовал конницей и ушел через задние ворота Сенигаллии с восемью легионами пехоты, направляясь к Фламиниевой дороге.
К этому времени Карбон узнал о нежелательном присутствии Свиненка и его армии в Фавенции. Теперь Норбан был отрезан от Аримина. Тогда Карбон пошел на Фавенцию, оставив Каррину следовать за ним еще с восемью легионами. Цензорин, решил он, пусть сам выкручивается.
Но тут появился Брут Дамасипп. Он нашел Карбона на марше и сообщил ему новость о том, что Сулла разбил армию Мария-младшего у Сакрипорта. Сулла теперь направлялся по Кассиевой дороге к границе Италийской Галлии у Арреция, хотя у него было всего три легиона. В ту же секунду Карбон изменил свои планы. Норбану придется самостоятельно удерживать Италийскую Галлию, сражаясь с Метеллом Пием. Карбон и его легаты должны остановить Суллу у Арреция, что будет сделать нетрудно, если у Суллы всего три легиона.
Помпей и Красс узнали о победе Суллы над Марием-младшим почти одновременно с Карбоном и очень этому обрадовались. Они повернули на запад, чтобы преследовать Каррину и Цензорина, которые теперь вели по восемь легионов каждый к Карбону в Арреций на Кассиевой дороге. Помпей и Красс очень торопились, упорно преследуя их. Эта кампания не для кавалерии, решил Помпей, когда они с Крассом направлялись к Фламиниевой дороге. Они поднимались в горы. Помпей отослал конницу обратно к реке Эзис и взял под свое командование отцовских ветеранов. Красс, как он понял, был согласен передать ему полномочия, поскольку то, что предлагал Помпей, совпадало с тем, что созрело в уме практичного Красса.
И опять все решило присутствие большого количества ветеранов. Помпей и Красс догнали Цензорина на дивертикуле Фламиниевой дороги между Фульгином и Сполетием. Сражения даже не понадобилось. Измученные, голодные, напуганные войска Цензорина разбежались. Цензорину удалось сохранить лишь три из восьми легионов, и этих драгоценных солдат он намеревался спасти во что бы то ни стало. Он увел их с дороги и срезал путь через поля к Карбону в Арреций. Другие пять легионов рассеялись так, что солдат потом невозможно было собрать.
Три дня спустя Помпей и Красс нагнали Каррину у большого и хорошо укрепленного города Сполетий. На этот раз сражение состоялось, но Каррина действовал так плохо, что вынужден был запереться в Сполетии с тремя из своих восьми легионов. Три легиона отступили в Тудер и укрылись там. Остальные два просто исчезли – навсегда.
– Прекрасно! – радостно крикнул Помпей Варрону. – Теперь я знаю, как распрощаться с этим старым флегматиком Крассом!
И он сделал это – намекнул Крассу, что тот должен взять свои три легиона в Тудер и осадить его, а он, Помпей, поведет свои легионы на Сполетий. Красс отправился к Тудеру, радуясь возможности командовать самостоятельно. А Помпей в прекрасном настроении устроился у Сполетия, зная, что ему достанется львиная доля славы, потому что именно в Сполетии укрылся Каррина. Увы, все обернулось не так, как рассчитывал Помпей! Хитрый и смелый Каррина выскользнул из Сполетия во время ночной грозы и соединился с Карбоном, сохранив все свои три легиона.
Помпей очень расстроился из-за неудачи. Варрон с удивлением узнал, каким бывает Помпей в минуты крайнего раздражения: льет слезы, кусает костяшки пальцев, рвет на себе волосы, топает ногами, бьет кубки и тарелки, рубит мебель. Но потом гнев Помпея прошел, словно ночная гроза, так благоприятствовавшая Каррине.
– Отправляемся к Сулле в Клузий, – объявил Помпей. – Вставай, Варрон! Не будем мешкать!
Покачав головой, Варрон постарался не мешкать.
Было начало июня, когда Помпей и его ветераны добрались до лагеря Суллы у реки Кланис, где обнаружили командующего слегка потрепанным и раздраженным. Дела обернулись не так хорошо, когда Карбон из Арреция подошел к Клузию, ибо Карбон чуть не победил благодаря фактору внезапности. Сражение нельзя было спланировать заранее. Только решение Суллы прервать военные действия и укрыться в хорошо укрепленном лагере спасло положение.
– Это не имеет большого значения, – весело объявил Сулла. – Теперь ты здесь, Помпей, и Красс недалеко. С вашей помощью все изменится. С Карбоном будет покончено.
– А как дела у Метелла Пия? – спросил Помпей, недовольный тем, что услышал имя Красса вместе со своим.
– Он защищает Италийскую Галлию. Заставил Норбана сражаться у Фавенции, а Варрон Лукулл – ему пришлось отправиться в Плаценцию, чтобы найти убежище, – сразился с Луцием Квинкцием и Публием Альбинованом около Фиденции. Все прошло великолепно: враг рассеян или убит.
– А сам Норбан?
Сулла пожал плечами. Он никогда не интересовался, что произошло с неприятелем после поражения. А Норбан не был его личным врагом.
– Думаю, ушел в Аримин, – сказал он и отвернулся, чтобы отдать распоряжения по поводу лагеря Помпея.
На следующий день из Тудера прибыл Красс во главе трех легионов угрюмых и недовольных солдат. Среди них пронесся слух, что после падения Тудера Красс нашел золото и все заграбастал себе.
– Это правда? – строго спросил Сулла.
Глубокие морщины на лице Красса стали еще глубже, рот сжался так, что губ не видно. Но ничто не могло поколебать бычьего самообладания Красса. Спокойные серые глаза расширились, он казался озадаченным, но не смущенным.
– Нет.
– Ты уверен?
– В Тудере нечего было брать, кроме нескольких старух, но ни одна мне не понравилась.
Сулла взглянул на него с подозрением, не зная, намеренная ли это дерзость или простодушное откровение.
– Ты непостижим, Марк Красс, – сказал он наконец. – Я приму во внимание положение твоей семьи и поверю тебе. Но учти! Если когда-нибудь я узнаю, что ты наживаешься за счет государства, пользуясь мною, не попадайся мне на глаза!
– Вполне справедливо, – кивнул Красс и неторопливо вышел.
Публий Сервилий Ватия слушал этот разговор и теперь улыбнулся Сулле.
– Он никому не нравится, – сказал он.
– И очень мало людей нравятся ему, – сказал Сулла, обнимая Ватию за плечи. – Счастливчик ты, Ватия!
– Почему?
– Потому что ты нравишься мне. Ты хороший парень: никогда не превышаешь своих полномочий, никогда со мной не споришь. Что бы я ни попросил тебя сделать, делаешь. – Он зевнул, да так, что выступили слезы. – Пить хочется. Кубок вина мне сейчас не помешает!
Стройный и привлекательный, со смуглой кожей, Ватия происходил не из патрицианского рода Сервилиев. Но его род был достаточно древним, чтобы пройти самую строгую проверку. А его мать была одной из самых достойных представительниц рода Цецилиев Метеллов – дочь Метелла Македонского; это означало, что Ватия приходился родственником всем сколько-нибудь важным людям. Включая, по браку, и Суллу. Поэтому ему было приятно чувствовать на своих плечах эту тяжелую руку. Он повернулся, не снимая руки Суллы, и пошел рядом с ним в палатку командира. В тот день Сулла много пил и нуждался в поддержке.
– Что мы сделаем со всеми этими людьми, когда Рим станет моим? – спросил Сулла, когда Ватия подал ему полный кубок его особого вина.
Себе Ватия налил из другого кувшина и хорошо разбавил водой.
– С какими людьми? Ты хочешь сказать – с Крассом?
– Да, с Крассом. И с Помпеем Великим. – Сулла скривил губы, обнажив десны. – С ума сойти, Ватия! Великий! Это в его-то возрасте!
Ватия улыбнулся и сел на складной стул.
– Если он слишком молод, то я слишком стар. Я мог бы стать консулом шесть лет назад. Теперь уж, наверное, никогда не буду.
– Если я одержу победу, ты будешь консулом. Не сомневайся. Я – опасный противник, Ватия, но надежный друг.
– Знаю, Луций Корнелий, – нежно ответил Ватия.
– Так что мне с ними делать? – снова спросил Сулла.
– С Помпеем? Могу понять, в чем для тебя трудность. Вряд ли он угомонится и вернется домой, после того как все закончится. И как ты сможешь удержать его от желания прежде времени получить какую-нибудь должность?
Сулла засмеялся:
– Да он и не стремится получить должность! Он жаждет военной славы. И я постараюсь, чтобы он ее получил. Он может оказаться хорошим командующим. – Сулла протянул пустой кубок, чтобы его снова наполнили. – А Красс? Что мне делать с Крассом?
– О, он сам о себе позаботится, – откликнулся Ватия, наливая вино. – И деньги раздобудет. Я его вполне понимаю. Когда его отец и его брат Луций умерли, он, наверное, унаследовал куда больше, чем любая богатая вдова. Состояние Лициния Красса было триста талантов. Но, конечно, оно было конфисковано. Цинна постарался! Он все заграбастал. А у бедного Красса ничего не осталось.
Сулла фыркнул:
– Вот уж в самом деле бедный Красс! Он, разумеется, спер то золото из Тудера. Я знаю, что спер.
– Может, и так, – спокойно сказал Ватия. – Однако в данный момент не следует проводить дознание. Этот человек тебе нужен! И он уверен, что нужен тебе. Мы все участвуем в отчаянном предприятии.
О прибытии Помпея и Красса, чтобы пополнить армию Суллы, сразу же стало известно Карбону. Легаты ничего не заметили по его лицу, которое осталось спокойным. Он также не сказал ничего относительно передислокации войск. И сам никуда не собирался уходить. Численность его войска все еще значительно превышала численность войска Суллы, а значит, Сулла не намерен покидать пределы своего лагеря и вступать в сражение. И пока Карбон ждал, чтобы развитие событий подсказало ему, что делать, пришло первое известие из Италийской Галлии: Норбан и его легаты Квинкций и Альбинован побиты, а Метелл Пий и Варрон Лукулл удерживают Италийскую Галлию для Суллы. Вторая новость оказалась еще хуже: луканский легат Публий Альбинован выманил Норбана и его старших офицеров на совещание в Аримин и там всех их убил, кроме самого Норбана, а потом сдал Аримин Метеллу Пию в обмен на помилование. Поскольку Норбан выразил желание жить в ссылке где-нибудь на Востоке, ему разрешили сесть на корабль. Единственный спасшийся легат был Луций Квинкций, который находился под охраной Варрона Лукулла, когда происходили убийства.
Лагерь Карбона охватило уныние. Беспокойные люди вроде Цензорина места себе не находили – возмущались. Но Сулла все не предлагал сражения. В отчаянии Карбон дал Цензорину задание. Он должен был взять восемь легионов в Пренесту и выручить Мария-младшего. Спустя десять дней после отъезда Цензорин вернулся. «Мария-младшего невозможно освободить, – сообщил он. – Фортификации, которые построил Офелла, непреодолимы». Карбон послал в Пренесту вторую экспедицию, но только потерял две тысячи хороших солдат, которых Сулла заманил в западню. Третий раз направили войско с Брутом Дамасиппом, чтобы найти дорогу в горах и пробраться в Пренесту по серпантину позади города. Это тоже не удалось. Брут Дамасипп осмотрел местность, понял, что все бесполезно, и возвратился в Клузий к Карбону.
Даже новость о том, что парализованный самнитский предводитель Гай Папий Мутил собрал в Эсернии сорок тысяч солдат и решил с их помощью освободить Пренесту, не помогла поднять настроение Карбону. Его депрессия усиливалась с каждым днем. Ничего не изменилось и тогда, когда Мутил прислал ему письмо, в котором сообщал, что у него будет семьдесят тысяч солдат, а не сорок, так как Лукания и Марк Лампоний посылают ему дополнительные двадцать тысяч, а Капуя и Тиберий Гутта – еще десять тысяч.
Был лишь один человек, которому Карбон доверял, – старый Марк Юний Брут, проквестор. И когда настал квинтилий, а у Карбона еще не было никакого решения, он пошел к старому Бруту.
– Если Альбинован опустился до того, чтобы убивать людей, с которыми месяцами веселился и делил трапезу, как я могу быть уверен в любом из моих легатов? – спросил он.
Они медленно шли по via principalis, протянувшейся на три мили, одному из двух главных проходов на территории лагеря, достаточно широкому, чтобы их не подслушивали.
Жмуря глаза от яркого солнца, старик с синими губами не торопился отвечать. Он долго думал над вопросом, и когда наконец заговорил, ответ прозвучал очень серьезно:
– Ты не можешь быть в них уверен, Гней Папирий.
Карбон втянул воздух сквозь сжатые зубы.
– О боги, Марк, и что же мне делать?
– На данный момент – ничего. Но я думаю, ты должен бросить это печальное предприятие, прежде чем убийство станет желаемой альтернативой для одного или нескольких твоих легатов.
– Бросить?
– Да, бросить, – решительно сказал старый Брут.
– Но ведь они не дадут мне уехать! – воскликнул Карбон, охваченный дрожью.
– Скорее всего, не дадут. Но им не нужно об этом знать. Я начну подготовку, а ты делай вид, словно единственное, что тебя беспокоит, – это судьба самнитской армии. – Старый Брут похлопал Карбона по руке. – Не отчаивайся. В конце концов все образуется.
В середине квинтилия старый Брут закончил приготовления. После полуночи он и Карбон очень тихо вышли из лагеря – без вещей, без сопровождения. С ними был мул, нагруженный золотыми слитками, обернутыми в свинцовые листы, и большим мешком денариев, необходимых для путешествия. Они выглядели как пара уставших торговцев. Беглецы направились на побережье Этрурии и там сели на корабль, отплывавший в Африку. Никто не приставал к ним, никого не интересовали трудяга-мул и содержимое его корзин. «Фортуна оказалась милостива», – подумал Карбон, когда корабль поднял якорь.
Самний, Лукания и Капуя поставили Гаю Папию Мутилу войско. Сам он, естественно, не мог возглавить его, поскольку вся нижняя часть его тела была парализована. Тем не менее он с самнитами прошел от их тренировочного лагеря в Эсернии до Теана Сидицийского. Там солдаты заняли старые лагеря Суллы и Сципиона, а Мутил остановился в собственном доме.
Со времен Италийской войны состояние Мутила умножилось. Теперь он владел пятью виллами в Самнии и Кампании. Мутил стал богаче, чем когда бы то ни было. «Хоть какая-то компенсация, – думал он порой, – за потерю чувствительности ниже пояса».
Эсерния и Бовиан были два его любимых города. Однако жена Мутила, Бастия, предпочитала жить в Теане – она была оттуда родом. Из-за своего недуга Мутил не возражал против длительного отсутствия жены. От такого мужа мало толку. И если по вполне понятным причинам его жене требуется физическое утешение, то лучше пусть она найдет это утешение там, где мужа нет. Но никаких скандальных пикантностей о ее поведении к нему в Эсернию не доходило, что могло означать одно из двух: либо она добровольно живет в воздержании, в то время как его воздержание вызвано недугом, либо же ее осторожность может служить примером всем прочим женам. И когда Мутил прибыл домой в Теан, он с нетерпением предвкушал встречу с Бастией.
– Я не ожидала увидеть тебя, – сказала она совершенно спокойно.
– Разумеется, ведь я не писал, что приеду, – согласился он. – Ты хорошо выглядишь.
– Я хорошо себя чувствую.
– Если учесть некоторую ограниченность моей жизни, то я тоже довольно прилично себя чувствую, – продолжал он, понимая, что их встреча произошла совсем не так, как он надеялся: Бастия держалась отчужденно, слишком учтиво.
– Что привело тебя в Теан? – спросила она.
– Моя армия стоит у города. Мы собираемся воевать с Суллой. Вернее, моя армия. А я останусь здесь, с тобой.
– И как долго? – вежливо поинтересовалась она.
– Пока все не кончится – так или иначе.
– Понимаю.
Она откинулась в кресле, великолепная женщина тридцати лет, и посмотрела на него спокойно, без тени того жгучего желания, которое он, бывало, видел в ее глазах, когда они только что поженились и он еще был мужчиной.
– Что я должна сделать, чтобы твое пребывание здесь было удобным для тебя, муж мой? Есть ли что-то особенное, в чем ты нуждаешься?
– У меня есть специальный слуга. Он знает, что делать.
Красиво распределив облако дорогого газа вокруг своего изумительного тела, она продолжала смотреть на него огромными темными глазами, за которые ее прозывали «волоокой».
– Обедать будешь ты один? – спросила она.
– Нет, еще трое. Мои легаты. Тебя это затруднит?
– Конечно нет. Обед в твоем доме сделает тебе честь, Гай Папий.
Действительно, обед оказался превосходным. Бастия была отличной хозяйкой. Она знала двоих из трех гостей, которые пришли отобедать со своим больным командиром, – Понтия Телезина и Марка Лампония. Телезин был самнит из очень древнего рода, слишком молодой, чтобы командовать в Италийской войне. Теперь ему было тридцать два года, он был красив и осмелел настолько, что позволил себе окинуть хозяйку оценивающим взглядом, который заметила только она одна. И хорошо, что она проигнорировала этот взгляд. Телезин был самнитом, а это означало, что он ненавидит римлян больше, чем восхищается женщинами.
Марк Лампоний, вождь луканского племени, был ярым врагом Рима во время Италийской войны. Теперь, в возрасте пятидесяти с лишним лет, он все еще был настроен воинственно и жаждал пролить римскую кровь. «Они никогда не изменятся, эти италики, – подумала Бастия. – Разрушить Рим значит для них больше, чем жизнь, процветание или покой. Даже больше, чем дети».
Третьего гостя Бастия никогда раньше не видела. Он был, как и она, родом из Кампании, известный человек в Капуе. Звали его Тиберий Гутта. Он был толстый, звероподобный, с большим самомнением и, как и прочие, фанатично жаждал крови римлян.
Бастия покинула столовую, как только муж позволил ей удалиться. Ее душил гнев, который она изо всех сил старалась скрыть. Это несправедливо! Все только-только стало приходить в норму. Люди уже решили, что другой Италийской войны не будет. И вот оно! Все начинается заново. Ей хотелось громко крикнуть, что ничего не изменится, Рим опять сотрет их всех в порошок. Но она сдержалась. Даже если бы они и поверили ей, патриотизм и гордость не позволили бы им пойти на попятную.
Но гнев не покидал Бастию. Она ходила взад-вперед по мраморному полу своей гостиной, сгорая от желания наброситься с кулаками на этих тупоголовых дураков. Особенно бесил ее собственный муж, предводитель своего народа, тот, на кого самниты смотрят как на вождя. И куда же он ведет их? На войну с Римом. На верную смерть. Подумал ли он о том, что, когда падет он, все, кто был с ним, тоже погибнут? Конечно нет! Он ведь мужчина, со всеми мужскими идиотскими понятиями о национальной идее, о мщении. Воплощение мужчины, хотя лишь наполовину. И оставшаяся половина Мутила для нее была бесполезна. Эта половина не могла служить ни для воспроизводства потомства, ни для удовольствия.
Бастия остановилась, чувствуя, как ей стало жарко от этого гнева, как все в ней вскипело. Она кусала губы, ощущая вкус крови. Она вся пылала.
Был один раб… Один из тех греков из Самофракии, с волосами такими черными, что на свету они отливали синевой, с бровями, сросшимися на переносице в бесстыдном изобилии, и с глазами цвета горного озера. А кожа у него такая гладкая, что хотелось целовать ее… Бастия хлопнула в ладоши.
Когда вошел управляющий, она посмотрела на него, вскинув подбородок, с покусанными губами, распухшими и красными, как клубника.
– Господа в столовой довольны? – спросила Бастия.
– Да, domina.
– Хорошо. Продолжай прислуживать им. И пришли ко мне сюда Ипполита. Я думаю, он может кое-что сделать для меня, – велела она.
Лицо управляющего осталось неподвижным. Поскольку его хозяин Мутил не пожелал жить в Теане, где обитала его хозяйка Бастия, следовательно, хозяйка для него много значила. Она должна быть счастлива. Он поклонился.
– Я сейчас же отправлю к тебе Ипполита, госпожа, – сказал он и вышел из комнаты, продолжая кланяться.
В триклинии о Бастии забыли, как только она ушла на свою половину.
– Карбон уверяет меня, что связал Суллу в Клузии по рукам и ногам, – сказал Мутил своим легатам.
– Ты этому веришь? – спросил Лампоний.
Мутил нахмурился:
– У меня нет оснований не верить ему, но я, конечно, не могу знать наверняка. А у тебя есть повод думать иначе?
– Нет, кроме того, что Карбон – римлянин.
– Правильно, правильно! – воскликнул Понтий Телезин.
– Фортуна изменчива, – молвил Тиберий Гутта из Капуи. Лицо его лоснилось от жира жареного каплуна с хрустящей масляной корочкой, начиненного каштанами. – На данный момент мы сражаемся на стороне Карбона. После того как побьем Суллу, можем напасть на Карбона и римлян и содрать с них шкуру.
– Точно, – улыбаясь, согласился Мутил.
– Мы должны сейчас же идти на Пренесту, – сказал Лампоний.
– Завтра, – быстро добавил Телезин.
Но Мутил энергично замотал головой:
– Нет. Пусть люди отдохнут здесь еще дней пять. У них был трудный переход, и им предстоит одолеть Латинскую дорогу. Когда они подойдут к фортификациям Офеллы, у них должны быть силы.
Итак, вопрос обсудили с перспективой относительного безделья в следующие пять дней. Обед закончился значительно раньше, чем предполагал управляющий. Занятый на кухне со слугами, он ничего не видел, ничего не слышал. И его не оказалось рядом, когда хозяин дома приказал своему огромному слуге-германцу отнести его в комнату хозяйки.
Бастия голая стояла на коленях на подушках своего ложа, с широко раздвинутыми ногами, а между ее блестящих бедер виднелась мужская голова с сине-черной гривой волос. Плотное, мускулистое тело мужчины распростерлось на ложе так непринужденно, словно принадлежало спящей кошке. Бастия откинулась назад, поддерживая себя руками, ее пальцы впились в подушки.
Дверь тихо отворилась. Слуга-германец застыл с хозяином на руках, словно переносил молодую жену через порог ее нового дома. Он ждал дальнейших приказаний с молчаливой выносливостью человека, находящегося вдали от родины, не знающего ни латыни, ни греческого, постоянно терзаемого болью потерь и не способного выразить эту боль словами.
Глаза мужа и жены встретились. В ее взгляде блеснуло торжество, ликование. В его взгляде – изумление без притупляющего боль шока. Невольно его глаза скользнули по ее потрясающей груди, по глянцу ее живота, и вдруг все заволокло слезами.
Молодой грек, поглощенный своим занятием, уловил какую-то перемену, напряжение в женщине, не связанное с его действиями, и приподнял голову. Ее руки, как две змеи в мгновенном броске, обхватили его голову и прижали к себе, не отпуская.
– Не останавливайся! – выкрикнула она.
Не в состоянии отвести глаз, Мутил смотрел на взбухшие соски, готовые лопнуть. Бедра ее двигались, мужская голова, засунутая между ними, двигалась в такт. А потом на глазах своего мужа Бастия вскрикнула и отчаянно застонала. Мутилу казалось, что это длилось вечно.
Потом она отпустила голову и столкнула молодого грека, который скатился с ложа и остался лежать на спине. Его охватил такой ужас, что он почти перестал дышать.
– Ты ничего не можешь сделать вот этим, – сказала мужу Бастия, показывая на опадающую эрекцию раба, – но язык у тебя имеется, Мутил.
– Ты права, язык имеется, – согласился он, осушив слезы. – Он вполне чувствительный. Но нечистоты ему не по вкусу.
Германец унес его из комнаты Бастии в хозяйскую спальню и осторожно уложил на кровать. Потом, закончив все необходимые дела, оставил Гая Папия Мутила одного. Без слов сочувствия и утешения. «И это проявление самого большого милосердия», – подумал Мутил, зарывшись в подушку. Перед его глазами все еще стояло тело жены, ее груди с набухшими сосками и эта голова – эта голова! Эта голова… Ниже пояса ничто не шевельнулось. Там никогда больше не могло шевельнуться. Но остальная часть его тела знала, что такое пытки и мечты, и жаждала любого проявления любви. Любого проявления!
– Ведь я не умер, – прошептал он в подушку, почувствовав подступившие слезы. – Я не умер! Но, клянусь всеми богами, лучше бы я умер!
В конце июня Сулла покинул Клузий. С собой он взял свои пять легионов и три легиона Сципиона. Помпея он назначил командовать оставшимся войском. Это решение было не слишком благосклонно воспринято другими его легатами. Но поскольку Сулла был Суллой и никто открыто с ним не спорил, старшим остался Помпей.
– Покончи с ними, – сказал он Помпею. – У них людей больше, чем у тебя, но они деморализованы. Однако, когда они обнаружат, что я ушел, они нападут. Следи за Дамасиппом, он самый умный среди них. Красс справится с Марком Цензорином, а Торкват должен разобраться с Карриной.
– А Карбон? – спросил Помпей.
– Карбон – пустое место. Он заставляет своих легатов командовать за него. Но не радуйся, Помпей. У меня для тебя другая работа.
Неудивительно, что Сулла взял с собой легатов старше Помпея. Ни Ватия, ни старший Долабелла не перенесли бы такого унижения – исполнять приказы двадцатитрехлетнего юнца. Уход Суллы последовал сразу же после получения сообщения о самнитах, ему необходимо было немедленно перебросить к Пренесте войска, чтобы успеть занять позиции до прибытия самнитской армии.
Тщательно разведав обстановку во всем регионе со стороны Рима, Сулла точно знал, что делать. Пренестинская и Лабиканская дороги были теперь перекрыты стеной и траншеей, построенными Офеллой. А Латинская и Аппиева дороги оставались открытыми. Они все еще соединяли Рим и север с Кампанией и югом. Если Сулла победит в этой войне, жизненно важно, чтобы сообщение между Римом и югом находилось под его контролем. Этрурия истощена, но в Самнии и Лукании еще достаточно и людей, и продовольствия.
Сельская местность между Римом и Кампанией была сложной. Со стороны побережья тянулись Помптинские болота, через которые из Кампании пролегала прямая Аппиева дорога, кишащая комарами. Вблизи Рима она наконец поднималась и шла отрогами Альбанских холмов. Вообще-то, это были не холмы, а настоящие грозные, труднопроходимые горы, подножиями которых служили вулканические породы. Собственно гора Альбан высилась между Аппиевой дорогой и другой, материковой, Латинской. К югу от Альбанских холмов другой горный хребет отделял Аппиеву дорогу от Латинской, таким образом не позволяя соединиться этим двум главным артериям на всем пути от Кампании почти до самого Рима. Для военных маршей всегда предпочитали Латинскую дорогу. Люди заболевали, если подолгу шли по Аппиевой дороге.
Поэтому Сулле лучше было остановиться на Латинской дороге, но в месте, откуда, если возникнет необходимость, он сможет быстро перебросить войска на Аппиеву. Обе дороги вели по Альбанскому горному массиву, но Латинская дорога проходила через ущелье на восточном откосе кряжа и дальше, до самого Рима, пролегала по более ровному участку между этой возвышенностью и самой горой Альбан. В месте, где ущелье выходило к горе, короткое ответвление дороги огибало с запада эту центральную вершину и соединялось с Аппиевой дорогой недалеко от священного озера Неми и храмовой территории.
Здесь, в ущелье, Сулла расположился и стал строить огромные стены из туфовых блоков с каждого конца ущелья, закрывая боковую дорогу, которая вела к озеру Неми и Аппиевой дороге. Здесь все движение можно было остановить в обоих направлениях. В короткое время завершив работы, Сулла расставил несколько дозоров на Аппиевой дороге, чтобы быть уверенным, что противник не попытается обойти его. Все продовольствие для его войска доставлялось по боковой дороге.
К тому времени, как самнито-лукано-капуанское войско достигло Сакрипорта, все уже называли эту армию «самнитами», несмотря на ее сложный состав (увеличенный за счет остатков легионов, рассеянных Помпеем и Крассом и приставших к этой сильной, хорошо организованной армии). В Сакрипорте войско «самнитов» выбрало Лабиканскую дорогу, но обнаружило, что Офелла находится за второй осадной линией и оттуда его нельзя выманить. Сиявшая с высот мириадами красок Пренеста была от них далека, как сад Гесперид. Проехав вдоль всей стены Офеллы, Понтий Телезин, Марк Лампоний и Тиберий Гутта не нашли ни одного слабого места, а марш семидесяти тысяч человек по пересеченной местности в неизвестном направлении был невозможен. Военный совет изменил стратегию: единственный способ выманить Офеллу – это атаковать Рим. Поэтому самнитская армия направится к Риму по Латинской дороге.
Они возвратились в Сакрипорт и повернули на Латинскую дорогу. Но там за огромными крепостными валами сидел Сулла, полностью контролируя этот путь. Напасть на его позиции казалось намного легче, чем на стены Офеллы, поэтому самниты атаковали Суллу. Когда первая попытка провалилась, они повторили ее. И снова, и снова. Но они слышали только громкий смех Суллы.
Затем поступили новости, как хорошие, так и плохие. Войска, оставленные в Клузии, совершили вылазку и ввязались в бой с Помпеем. То, что они потерпели полное поражение, было, конечно, плохо, но это казалось не таким важным по сравнению с сообщением о том, что приблизительно двадцать тысяч уцелевших солдат идут на юг с Цензорином, Карриной и Брутом Дамасиппом. Сам Карбон исчез, но «борьба, – клялся Брут Дамасипп в своем письме Понтию Телезину, – будет продолжена. Если напасть на позиции Суллы с обеих сторон одновременно, он не выдержит. Должен не выдержать!».
– Ерунда, конечно, – сказал Сулла Помпею, которого вызвал в свое ущелье для совещания, как только узнал о победе Помпея в Клузии. – Они могут, если захотят, взгромоздить Пелион на Оссу, но им не удастся меня выманить. Это место готовилось для обороны! Оно неуязвимо и неприступно.
– Если ты так уверен, для чего тебе я? – спросил молодой человек, чувствуя, как испаряется гордость, вызванная сознанием собственной значимости.
Кампания в Клузии была короткой, беспощадной, решительной. Много противников убито, много взято в плен, а те, кому удалось скрыться, принадлежали к числу людей, которые вообще всегда заранее планируют отступление. В рядах сдавшихся не оказалось старших легатов, что послужило большим разочарованием. Об измене самого Карбона Помпей не знал, пока не кончилось сражение, – только тогда историю о его ночном побеге со слезами на глазах рассказали Помпею трибуны, центурионы и солдаты. Великое предательство!
