Колин Маккалоу
Фавориты Фортуны
Как обстояли дела у Красса и правого крыла, Сулла не имел понятия. Они были слишком далеко от него. Даже с холма он не мог ничего увидеть, но знал: если кто и сумеет справиться, то только Красс и четыре легиона ветеранов под его командованием. И еще он знал, что с самого начала левый фланг был его слабым местом.
Настала ночь, но битва продолжалась при свете тысяч факелов, зажженных на стенах Рима. И словно второе дыхание, к левому флангу Суллы вернулось мужество. Сам он все еще находился здесь, подбадривая испуганных людей Сципиона и участвуя в схватке, потому что его конюх, замечательный парень, никогда не позволял лошади быть помехой.
Вероятно, часа два спустя самниты, дравшиеся с левым флангом Суллы, дрогнули и отступили в лагерь Помпея Страбона. Они были слишком измотаны, поэтому Сулла беспрепятственно вошел в лагерь следом за ними. Охрипшие от крика Сулла, Ватия и Долабелла быстро закончили дело. Их солдаты изрубили на куски самнитов, укрывшихся за укреплениями. Понтий Телезин пал с разрубленным пополам лицом, и его люди запаниковали.
– Никаких пленных, – велел Сулла. – Убейте всех стрелами, если они захотят сдаться.
На этой стадии жестокого сражения было бы трудно убедить солдат пощадить врагов, поэтому все самниты погибли.
Только после разгрома Сулла, теперь верхом на надежном муле, нашел время поинтересоваться судьбой Красса. Правого фланга не было видно. Не видно было и неприятеля. Красс и его противники исчезли.
Около полуночи явился гонец. Сулла бродил по старому лагерю Помпея Страбона, удостоверяясь в том, что лежащие повсюду неподвижные воины действительно мертвы. Он остановился, увидев нового человека.
– Тебя послал Марк Красс? – спросил Сулла гонца.
– Да, – ответил гонец.
– Где же Марк Красс?
– В Антемнах.
– В Антемнах?
– Враг дрогнул и отступил туда еще до наступления ночи. В Антемнах произошло еще одно сражение. Мы победили! Марк Красс послал меня спросить еды и вина для его людей.
Широко улыбнувшись, Сулла крикнул, чтобы отыскали все требуемое, а потом, верхом на своем муле, сопроводил караван вьючных животных по Соляной дороге до Антемн, в нескольких милях от места боя. Там Сулла и Ватия увидели город, невольно ставший ареной сражения и в результате разрушенный. Дома горели ярким пламенем, жители старались не дать пожару распространиться. И повсюду лежали мертвые тела, затоптанные охваченными паникой горожанами, старавшимися спасти свои жизни и имущество.
Красс ждал в дальнем конце Антемн, где он собрал уцелевших противников.
– Около шести тысяч, – сказал он Сулле. – Ватия взял самнитов, мне достались луканы, капуанцы и остатки людей Карбона. Тиберий Гутта убит, Марк Лампоний, я думаю, сбежал, у меня среди пленных Брут Дамасипп, Каррина и Цензорин.
– Хорошо поработали! – Сулла широко улыбнулся, демонстрируя десны. – Долабелле это не понравится, а я вынужден был обещать ему консульство на следующий год, чтобы он согласился оставаться на моей стороне. Но я знал, что выбрал правильного человека, назначив тебя, Марк Красс!
Ватия рывком повернул голову и посмотрел на Суллу, изумленный:
– Что? Долабелла потребовал такого? Cunnus! Mentula! Verpa! Fellator!
– Не обращай внимания, Ватия, ты тоже будешь консулом, – успокоил его Сулла, не переставая улыбаться. – Долабелле ничего это не даст. Он превысит полномочия, когда поедет управлять провинцией, и проведет остаток своих дней в ссылке в Массилии вместе с прочими дураками, злоупотребляющими положением. – Он махнул рукой в сторону вьючных животных. – Где ты хочешь перекусить, Марк Красс?
– Если я смогу найти другое место для пленных, то, думаю, здесь, – отозвался флегматичный Красс, по лицу которого совершенно не видно было, что он только что одержал важную победу.
– Я привел с собой кавалерию Бальба, чтобы сопровождать пленных на Виллу Публика, – сказал Сулла. – К тому времени, как они отправятся, уже рассветет.
Пока Октавий Бальб объезжал пленников Антемн, Сулла вызвал к себе Цензорина, Каррину и Брута Дамасиппа. Хотя они и потерпели поражение, побитыми они не выглядели.
– Ага! Думаю, собираетесь сразиться со мной еще когда-нибудь? – спросил Сулла, опять улыбаясь, но уже грустно. – Ну, мои римские друзья, не будет этого. Понтий Телезин мертв, а остальных самнитов я приказал убить стрелами. Поскольку вы связались с самнитами и луканами, я не считаю вас римлянами. Поэтому вас не будут судить за предательство. Вас казнят. Сейчас.
Таким образом, трое самых непримиримых врагов в этой войне были без суда обезглавлены прямо на поле под Антемнами. Тела их были брошены в огромную общую могилу, вырытую для всех мертвых врагов. Но головы Сулла положил в мешок.
– Катилина, друг мой, – обратился Сулла к Луцию Сергию Катилине, который приехал вместе с ним и Ватией, – возьми их, найди голову Тиберия Гутты, присовокупи голову Понтия Телезина, когда вернешься к Квиринальским воротам, а потом поезжай с ними к Офелле. Скажи ему, чтобы он зарядил этими головами свои орудия и по одной выстрелил по Пренесте.
Мрачное красивое лицо Катилины прояснилось, он оживился:
– С радостью, Луций Корнелий. Могу я попросить оказать мне одну услугу?
– Проси, но не обещаю.
– Позволь мне войти в Рим и найти Марка Мария Гратидиана! Я хочу его голову. Если Марий-младший ее увидит, он будет знать, что Рим – твой и его карьера закончилась.
Сулла медленно покачал головой, но это был не отказ.
– Ох, Катилина, ты – одно из моих самых драгоценных приобретений! Как же я тебя люблю! Ведь Гратидиан – твой шурин.
– Был моим шурином, – тихо сказал Катилина и добавил: – Моя жена умерла незадолго до того, как я присоединился к тебе.
Он не сказал, что Гратидиан подозревал его в убийстве: Катилина избавился от жены, чтобы заключить более выгодный брак.
– Ну что ж, Гратидиан все равно когда-нибудь умрет, – сказал Сулла и отвернулся, пожав плечами. – Добавь его голову к твоей коллекции, если думаешь, что это произведет впечатление на Мария-младшего.
Методично завершив все свои дела, Сулла, Ватия и сопровождающие их легаты устроили веселую пирушку с Крассом, Торкватом и людьми правого фланга, пока Антемны горели, а Луций Сергий Катилина с радостью вернулся в Рим осуществить свое страшное намерение.
После пирушки бессонный Сулла отправился в сторону Рима, но в город не вошел. Его гонец, посланный заранее, созвал сенат в храме Беллоны на Марсовом поле. По дороге Сулла остановился, чтобы удостовериться в том, что шесть тысяч пленных собраны рядом с храмом, и отдал необходимые распоряжения. После этого он слез с мула на довольно запущенном пустыре, который издавна называли Вражеской землей.
Конечно, когда звал Сулла, никто не посмел не явиться, поэтому в храме уже ждали около сотни человек. Они все стояли. Было бы неправильным ждать Суллу, сидя на складных стульях. Несколько человек держались спокойно, невозмутимо – Катул, Гортензий, Лепид. Некоторые были напуганы – Флакк, Фимбрия, младший Карбон. Но большинство были похожи на овец, бездумных и готовых идти за кем угодно.
В доспехах, без шлема, Сулла прошел сквозь их ряды, словно этих людей не существовало, и поднялся на подиум статуи Беллоны, которая появилась здесь только после того, как вошло в моду наделять человеческими чертами даже древних, безличных римских богов. Поскольку статуя богини войны тоже была облачена в доспехи, они выглядели под стать друг другу – вплоть до гневного взгляда на слишком уж греческом лице. Но она была наделена своеобразной красотой, в то время как о Сулле сказать такого было нельзя. Большинство присутствующих были потрясены его видом, хотя никто не посмел даже шевельнуться. Парик оранжевых кудрей слегка сбился на сторону, алая туника вся в грязи, пятна на лице алели среди остатков белой, как у альбиноса, кожи, словно озера крови на снегу. Многие из собравшихся были опечалены, но по разным причинам: кто – поскольку знал его хорошо и любил, а кто – поскольку надеялся, что властелин Рима будет хотя бы выглядеть подобающе. А этот человек являл скорее пародию на величие.
Когда Сулла заговорил, шлепая губами, его речь трудно было разобрать. Однако инстинкт самосохранения заставил их внимать каждому произнесенному слову.
– Я вижу, что вернулся как раз вовремя, – сказал он. – Вражеская земля заросла сорняками. Все надо убрать и заново покрасить. Дороги разбиты. Прачки на территории Виллы Публика на Марсовом поле развешивают белье. Славно вы потрудились на благо Рима! Дураки! Подлецы! Ослы!
Его обращение, вероятно, продолжалось бы в том же духе – едкое, саркастичное, злое. Но после того как он выкрикнул «Ослы!», слова его потонули в страшной какофонии, донесшейся со стороны Виллы Публика, – крики, вой, визг. Сначала все делали вид, что внимают речи победителя, но потом шум стал слишком тревожным, слишком жутким. Сенаторы задвигались, раздалось бормотание, все принялись беспокойно переглядываться.
Все стихло так же внезапно, как и началось.
– Что, овечки, испугались? – съязвил Сулла. – Ведь нет причины бояться! Просто мои люди наказали пару преступников.
После этого он спустился со своего места между ступнями Беллоны и вышел вон, казалось ни на кого не глядя.
– Боги! Он действительно в плохом настроении! – сказал Катул своему зятю Гортензию.
– Похоже на то, и я не удивляюсь, – ответил Гортензий.
– Он вытащил нас сюда только для того, чтобы мы послушали это, – заметил Лепид. – И кого же он наказывал, ты знаешь?
– Своих пленных, – объяснил Катул.
Так оно и было. Пока Сулла обращался к сенату, его люди казнили мечами и стрелами шесть тысяч пленных на Марсовом поле.
– Я буду вести себя очень хорошо при любых обстоятельствах, – признался Катул Гортензию.
– И почему же? – полюбопытствовал Гортензий, намного более заносчивый и уверенный в себе.
– Потому что Лепид был прав. Сулла позвал нас сюда только для того, чтобы мы послушали крики умирающих людей, которые посмели противостоять Сулле. То, что он говорит, не имеет никакого значения. Но вот что он делает, имеет огромное значение – для каждого из нас, кто хочет жить. Мы должны быть очень осмотрительны и не раздражать его.
Гортензий пожал плечами:
– Полагаю, ты слишком уж остро реагируешь, дорогой мой Квинт Лутаций. Через несколько недель все сойдет на нет. Он заставит сенат и собрания легализовать его подвиги и вернуть ему полномочия, потом засядет в сенате среди консулов в переднем ряду, и Рим заживет своей обычной жизнью.
– Ты действительно так считаешь? – Катул поежился. – Как он это сделает, понятия не имею, но я считаю, что мы будем жить под неусыпным пристальным взглядом Суллы, который надолго займет высшую ступень власти.
Сулла прибыл в Пренесту на следующий день, в третий день ноября. Офелла радостно приветствовал его, жестом показав на двух печальных солдат, стоявших под стражей неподалеку.
– Знаешь их? – спросил он.
– Возможно, но не припомню имен.
– Два младших трибуна из легионов Сципиона. Они примчались, как пара греческих мошенников, утром после сражения у Квиринальских ворот и пытались убедить меня, что сражение проиграно и ты убит.
– Неужто, Офелла? Ты ведь не поверил?
Офелла весело рассмеялся:
– Я хорошо знаю тебя, Луций Корнелий! Кучка самнитов с тобой бы не справилась.
И жестом фокусника, вынимающего кролика из горшка, Офелла вытащил откуда-то из-за спины голову Мария-младшего.
– А-а! – воскликнул Сулла, рассматривая голову. – Симпатичный был мальчик, правда? Лицом похож на мать, конечно. Не знаю, в кого он пошел умом, но уж определенно не в отца. – Удовлетворенный, он отбросил голову. – Сохрани ее некоторое время. Значит, Пренеста сдалась?
– Почти сразу же. Как только я выстрелил головами, которые принес мне Катилина. Ворота распахнулись, и они хлынули из города, размахивая белыми флагами и колотя себя в грудь.
– И Марий-младший с ними? – удивился Сулла.
– О нет! Он кинулся к сточным канавам, пытаясь сбежать. Но я еще за несколько месяцев до этого приказал перегородить все стоки. Мы нашли его около одной из таких перегородок с мечом в животе. Его слуга-грек плакал рядом, – рассказал Офелла.
– Ну что ж, он – последний, – удовлетворенно молвил Сулла.
Офелла пристально посмотрел на него. Непохоже было, чтобы Луций Корнелий что-то забывал.
– Один еще на свободе, – быстро заметил Офелла и тотчас прикусил себе язык: этому человеку не стоило указывать на недосмотры!
Но Сулла остался спокоен. Он только широко улыбнулся:
– Ты имеешь в виду Карбона?
– Да, Карбона.
– Карбон тоже мертв, дорогой мой Офелла. Молодой Помпей захватил его в плен и казнил за измену на рыночной площади в Лилибее в конце сентября. Замечательный парень этот Помпей! Я-то думал, что у него займет несколько месяцев организовать дела на Сицилии и покончить с Карбоном. Но он все провернул за месяц. И еще нашел время, чтобы отослать мне голову Карбона со специальным гонцом! В горшке с уксусом! Это точно голова Карбона, – хихикнул Сулла.
– А старый Брут?
– Предпочел покончить с собой, лишь бы не выдать Помпею, куда ушел Карбон. Но это не имело значения. Команда его корабля – старик пытался поднять флот на защиту Карбона – поведала Помпею, конечно, все. И мой замечательно расторопный молодой легат послал своего зятя на остров Коссира, куда сбежал Карбон, и привез его в цепях в Лилибей. Но от Помпея я получил три головы, а не две. Карбона, старого Брута и Сорана.
– Сорана? Ты имеешь в виду Квинта Валерия Сорана, ученого, который был народным трибуном?
– Именно его.
– Но почему? Он-то в чем провинился? – в изумлении спросил Офелла.
– Он громко выкрикнул тайное имя Рима с ростры, – сказал Сулла.
Офелла открыл рот и задрожал:
– Юпитер!
– К счастью, – солгал спокойно Сулла, – Великий Бог заткнул уши присутствовавшим на Форуме, и вышло так, что Соран кричал глухим. Все хорошо, мой дорогой Офелла. Рим выстоит.
– О, какое облегчение! – воскликнул Офелла, вытирая пот со лба. – Я слышал о всяких странных поступках, но произнести вслух тайное имя Рима – это уму непостижимо! – Он еще о чем-то подумал и не мог не спросить: – А что Помпей делал на Сицилии, Луций Корнелий?
– Обеспечивал для меня доставку зерна.
– Я что-то слышал об этом, но, признаюсь, не верил. Он же ребенок.
– Ммм… – задумчиво протянул Сулла. – Однако то, чего Марий-младший не унаследовал от своего отца, молодой Помпей определенно и в полной мере взял от Помпея Страбона! И еще многое, кроме этого.
– Значит, ребенок скоро вернется домой, – сказал Офелла, будучи не в восторге от этой новой звезды в созвездии Суллы. Он-то думал, что на этом небосводе у него нет соперника!
– Нет еще, – ответил Сулла не моргнув глазом. – Я послал его в Африку – удержать для меня эту провинцию. Думаю, что в данный момент именно это он и делает. – Он показал на ничейную землю, где большая толпа людей униженно ежилась под негреющим солнцем. – Это те, кто сдался с оружием?
– Да. Двенадцать тысяч. Смешанный состав, – сказал Офелла, радуясь смене темы. – Римляне, служившие под командованием Мария-младшего, очень много пренестинцев, самниты. Хочешь посмотреть на них ближе?
Сулла хотел. Но недолго. Он помиловал римлян, потом приказал казнить на месте пренестинцев и самнитов. После чего заставил прочих граждан Пренесты – стариков, женщин, детей – закопать тела на ничейной земле. Он объехал город, в котором раньше никогда не бывал, и очень прогневался, когда увидел то, во что превратил храм Фортуны Примигении Марий-младший, вздумавший строить свою башню.
– Я – любимец Фортуны, – объявил Сулла тем членам городского совета, которые не погибли на ничейной земле, – и лично прослежу за тем, чтобы внутренняя территория храма вашей Фортуны Примигении стала самой красивой во всей Италии. Но за счет Пренесты.
На четвертый день ноября Сулла поехал в Норбу, хотя он уже знал судьбу этого города.
– Они согласились сдаться, – сказал Мамерк, сжав губы от гнева, – а потом подожгли город, прежде убив всех до последнего. Кого убили воины, кто покончил с собой. Женщины, дети, солдаты Агенобарба, все мужчины-горожане предпочли умереть, но не сдаться. Прости, Луций Корнелий. От Норбы не будет ни добычи, ни пленных.
– Ничего, – равнодушно произнес Сулла. – Пренеста принесла достаточно трофеев. Сомневаюсь, чтобы Норба могла дать что-нибудь стоящее и полезное.
И в пятый день ноября, когда взошедшее солнце отразилось от позолоченных статуй на крышах храмов и этот праздничный свет скрасил обшарпанность городских улиц, Луций Корнелий Сулла торжественно въехал в Рим через Капенские ворота. Его конюх вел под уздцы белого коня, который пронес Суллу невредимым сквозь сражение у Квиринальских ворот. Сулла облачился в свои лучшие доспехи. На его серебряной кирасе был изображен момент, когда армия преподносит ему венец из трав у стен Нолы. В паре с Суллой, одетый в тогу с пурпурной полосой, ехал Луций Валерий Флакк, принцепс сената. Позади него парами следовали его легаты, среди них – Метелл Пий и Варрон Лукулл, который был вызван из Италийской Галлии за четыре дня до этого и очень спешил, чтобы успеть к столь важному событию. Из всех, кто впоследствии будет что-либо значить, отсутствовали только Помпей и сабин Варрон.
Единственным военным эскортом Суллы были семьсот кавалеристов, которые спасли его, обманув самнитов ложными маневрами. Армия вернулась в ущелье, чтобы демонтировать укрепления и восстановить движение по Латинской дороге. После этого предстояло еще разобрать стену Офеллы и разнести на поля большое количество камней. Немало блоков туфа раскололось при разборке, но Сулла знал, что ему делать. Весь материал сгодится для кладки стен opus incertum нового храма Фортуны Примигении в Пренесте. От военных действий не должно остаться и следа.
Народ выглядывал из дверей, чтобы посмотреть, как Луций Корнелий Сулла входит в город. Хотя это могло оказаться опасным, ни один римлянин не мог устоять перед зрелищем, которое принадлежало истории. Многие из тех, кто видел процессию Суллы, искренне верили, что являются свидетелями агонии Республики. Ходил упорный слух, что Сулла намерен провозгласить себя царем Рима. Как еще мог он удержать власть? Разве рискнет он уступить власть после того, что сделал? И скоро заметили специальный эскадрон кавалерии, что ехал за последней парой легатов, держа копья вертикально вверх. На эти копья были насажены головы Карбона и Мария-младшего, Каррины и Цензорина, старого Брута и Мария Гратидиана, Брута Дамасиппа и Понтия Телезина, Гутты из Капуи и Сорана, а также Гая Папия Мутила из Самния.
Мутил узнал о сражении у Квиринальских ворот на следующий же день и так громко рыдал, что Бастия вошла посмотреть, что случилось.
– Пропало, все пропало! – кричал он ей, забыв о том, как она оскорбляла и мучила его, и видя в ней единственную оставшуюся у него родную душу, женщину, с которой он был связан многолетними семейными узами. – У меня больше нет армии! Сулла победил! Сулла будет царем Рима, и Самний перестанет существовать!
Бастия смотрела на поверженного человека, лежавшего на своем ложе. Недолго. Не дольше, чем потребовалось на то, чтобы зажечь все свечи в канделябре. Она не сдвинулась с места, чтобы утешить его, не сказала ни одного доброго слова, а только стояла тихо, не сводя с него взгляда. А потом в ее глазах блеснула решимость, живое лицо стало холодным, каменным. Она хлопнула в ладоши.
– Да, domina? – спросил управляющий с порога, в испуге глядя на своего рыдающего хозяина.
– Найди его германца и приготовь носилки, – приказала Бастия.
– Domina? – переспросил управляющий изумленно.
– Не стой здесь, делай, что говорю! Немедленно!
Управляющий сглотнул и тут же исчез.
Слезы высохли. Мутил в недоумении посмотрел на жену:
– Что это значит?
– Я хочу, чтобы ты уехал отсюда, – ответила она сквозь стиснутые зубы. – Я не желаю быть причастной к этому поражению. Мне нужно сохранить мой дом, мои деньги, мою жизнь! Поэтому уезжай, Гай Папий! Возвращайся в Эcернию, или в Бовиан, или куда-нибудь еще, где у тебя есть дом! Будь где угодно, но только не здесь! Я не собираюсь тонуть с тобой.
– Не верю! – ахнул он.
– Тебе лучше поверить! Убирайся!
– Но я парализован, Бастия! Я твой муж, и я парализован! Неужели в тебе нет хотя бы жалости, если не любви?
– Ни любви, ни жалости к тебе у меня нет, – сурово сказала она. – Это все твои дурацкие, напрасные планы. Борьба с Римом забрала силу у твоих ног, сделала тебя бесполезным для меня, отняла детей, которые у меня могли родиться, погубила наше счастье. Почти семь лет я жила здесь одна, пока ты плел свои интриги в Эсернии. И когда ты снизошел до посещения моего дома, от тебя воняло дерьмом и мочой. И ты помыкал мной… О нет, Гай Папий Мутил, я сыта тобой по горло! Убирайся!
И так как ум еще не мог охватить всю глубину постигшего его краха, Мутил даже не протестовал, когда слуга-германец поднял его с постели и вынес через входную дверь туда, где у лестницы стояли его носилки. Бастия шла следом как воплощение Горгоны, прекрасной и свирепой, с глазами, превращающими человека в камень, и змеями вместо волос. Она так быстро захлопнула дверь, что зажала край плаща германца, и тот резко остановился. Держа своего хозяина на одной руке, другой он принялся дергать плащ, чтобы высвободиться.
На поясе Гай Папий Мутил носил военный кинжал, немое напоминание о днях, когда он был воином. Он схватил кинжал, прижал затылок к двери и быстро перерезал себе горло. Кровь брызнула во все стороны, запачкала дверь, полилась по ступеням, запятнала вопящего германца, чьи крики созвали людей. По узкой улице к ним неслись со всех сторон. Последнее, что увидел Гай Папий Мутил, была его жена-Горгона. Бастия открыла дверь – и кровь брызнула на нее.
– Будь ты проклята, женщина! – пытался он крикнуть.
Но она не услышала. Она даже не испугалась, не удивилась. Вместо этого она широко открыла дверь и дала звонкую пощечину плачущему германцу.
– Вноси его!
Внутри, когда тело ее мужа положили на пол, она распорядилась:
– Отрежь его голову. Я пошлю ее Сулле в подарок.
И Бастия сдержала слово. Она послала голову мужа Сулле с поздравлениями. Но рассказ, услышанный Суллой от несчастного управляющего, которому хозяйка приказала доставить свой дар, был не в пользу Бастии. Сулла передал голову своего старинного врага одному из военных трибунов и прибавил равнодушно:
– Убей ту женщину, которая прислала мне это. Я хочу, чтобы она умерла.
Итак, счеты были сведены. За исключением Марка Лампония из Лукании, все остальные сильные враги, которые противились возвращению Суллы в Италию, были мертвы. Если бы Сулла захотел, он действительно мог бы провозгласить себя царем Рима, и никто не посмел бы оспаривать это.
Но Сулла нашел решение, более подходящее человеку, который твердо верил во все традиции республиканского mos maiorum. И поэтому он ехал по Большому цирку, совершенно не думая о такой возможности.
Он стар и болен и все свои пятьдесят восемь лет вынужден был бороться с бессмысленными обстоятельствами и событиями, которые следовали друг за другом, лишая его справедливого вознаграждения, законного места, которое он должен был занять по праву рождения и способностей. Ему не предлагали выбора, не давали никакой возможности подняться по cursus honorum законным путем, с честью. На каждом повороте дороги кто-то или что-то преграждало путь и делало невозможным следовать прямо. И вот он едет по пустому Большому цирку, пятидесятивосьмилетняя развалина, терзаемая двойственным чувством – торжества и утраты. Властелин Рима. Первый Человек в Риме. Наконец он оправдан и реабилитирован. И все же разочарование – старость, уродство, скорое приближение смерти – отравляло его радость, разрушало удовольствие, причиняло острую боль. Как поздно пришла эта горькая победа, как изувечена она…
Сулла не думал о Риме, который находился сейчас у него в руках, с любовью или с идеализмом. Цена заплачена слишком высокая. Его не прельщала работа, которой, как он знал, ему придется заняться. Больше всего он нуждался в мире и покое, в исполнении тысячи сексуальных фантазий, в головокружительных пьяных кутежах, в полной свободе от забот и ответственности. Так почему же он должен лишать себя всего этого? Из-за Рима, из-за долга. Невыносима сама мысль о том, что он отступится, когда так много еще не сделано. Единственная причина, по которой он ехал по пустому Большому цирку, заключалась в том, что он знал: предстоит море работы. И он должен осушить это море. Ведь никто больше не мог этого сделать.
Он решил собрать сенат и народ на Нижнем форуме и обратиться к ним с ростры. Всей правды он, конечно, не скажет, – кажется, Скавр называл его равнодушным к политике? Сулла не помнил. Нет, в нем слишком много от политика, чтобы быть совершенно правдивым. Поэтому Сулла умно проигнорировал тот факт, что это он прикрепил первую голову к ростре – голову Сульпиция, чтобы напугать Цинну.
– Эта отвратительная практика, которая появилась совсем недавно! Рим еще не знал ее в те дни, когда я был претором по гражданским делам. – И Сулла повернулся, показав на ряд насаженных голов. – Но она не прекратится, если должные традиции mos maiorum не будут полностью восстановлены и старая любимая Республика вновь не поднимется из руин, в которые ее превратили. Я слышал, как говорили, будто я намерен провозгласить себя царем Рима. Нет, квириты, не намерен! Чтобы обречь себя на всю оставшуюся жизнь на интриги и заговоры, мятежи и ответные удары? Нет! Этому не бывать! Я долго и много трудился на службе у Рима и заработал награду. Я желаю провести последние дни свободным от забот, свободным от ответственности – свободным от Рима! Так что одно я вам могу обещать, и сенату, и народу: я не буду царем Рима. Меня не радует ни единая лишняя минута, проведенная у власти – у власти, которую я вынужден не выпускать из рук до тех пор, пока моя работа не будет завершена.
Вероятно, никто в действительности не ожидал этого, даже те, кто был так близок Сулле, как Ватия и Метелл Пий. Но когда Сулла продолжил, некоторые начали понимать, что Сулла поделился секретами с другим человеком, принцепсом сената Луцием Валерием Флакком, который стоял на ростре рядом с ним и не выглядел удивленным.
– Консулы мертвы, – продолжал Сулла, рукой показывая на головы Карбона и Мария-младшего, – и фасции должны вернуться к Отцам, их надо положить на место в храме Венеры Либитины, пока не будут избраны новые консулы. Рим должен иметь интеррекса. На это существует специальный закон. Наш принцепс сената Луций Валерий Флакк – старший патриций сената, своей декурии, своего рода. – Сулла повернулся к Флакку, принцепсу сената. – Ты будешь интеррексом. Пожалуйста, прими эту должность со всеми ее обязанностями на пять дней.
– Пока все хорошо, – прошептал Гортензий Катулу. – Он сделал именно то, что должен был сделать, – назначил интеррекса.
– Помолчи! – буркнул Катул, которому трудно было разбирать невнятную речь Суллы.
– Прежде чем наш принцепс возьмет в свои руки ведение этого собрания, – медленно и тщательно подбирая выражения, проговорил Сулла, – несколько слов еще хотел бы сказать я. Я приложу все силы к тому, чтобы Рим оставался в безопасности, чтобы никто не пострадал. Закон будет для всех. Республика вернет себе славу. Но это все должно явиться результатом решений нашего интеррекса, поэтому я не стану развивать эту тему. А вот о чем я действительно хочу сказать, так это о том, что рядом со мною служили замечательные люди и настало время поблагодарить их. Я начну с тех, кого сегодня здесь нет. Гней Помпей, который обеспечил урожай зерна с Сицилии и тем самым гарантировал, что Рим не будет голодать этой зимой. Луций Марк Филипп, который в прошлом году обеспечивал урожай с Сардинии, а в этом году вынужден был сражаться с человеком, которого послали против него, Квинтом Антонием Бальбом. Он принял вызов Антония – и тот мертв. Сардиния в безопасности. В Азии я оставил троих великолепных воинов, чтобы они позаботились о самой богатой, самой драгоценной провинции Рима, – Луция Лициния Мурену, Луция Лициния Лукулла и Гая Скрибония Куриона. А здесь со мной стоят мои самые преданные сторонники, не покинувшие меня в трудные дни, в дни отчаяния: Квинт Цецилий Метелл Пий и его легат Марк Теренций Варрон, Публий Сервилий Ватия, старший Гней Корнелий Долабелла, Марк Лициний Красс…
– О боги, списку нет конца! – проворчал Гортензий, который любил слушать только себя и особенно ненавидел слушать тех, чьи ораторские способности были столь ужасны, как у Суллы.
– Он закончил, он закончил! – нетерпеливо прервал его Катул. – Пошли, Квинт, он зовет сенат в курию. Больше сладких песен на Форуме не будет. Пошли быстрее!
Курульное кресло занял Луций Валерий Флакк, принцепс сената, в окружении поредевшего состава магистратов, которые еще остались в Риме и не погибли. Сулла уселся справа от курульного возвышения, вероятно там, где и намеревался сидеть впредь, – в переднем ряду консулов, бывших цензоров, пропреторов. Однако он не снял доспехов, а этот факт говорил сенаторам о том, что Сулла ни в коем случае не отказался от полного контроля над происходящим.
– В ноябрьские календы, – начал Флакк своим хриплым голосом, – мы чуть не потеряли Рим. Если бы не мужество и стремительность Луция Корнелия Суллы, его легатов и его армии, Рим находился бы сегодня во власти Самния, а мы проходили бы под ярмом, как делали после проигранной битвы у Кавдинского ущелья. Но не буду больше об этом! Самний повержен, Луций Корнелий победил, и Рим в безопасности.
– Продолжай же! – прошептал Гортензий. – Боги, он с каждым днем все больше дряхлеет.
И Флакк продолжал, ерзая на стуле, потому что чувствовал себя не в своей тарелке.
– Однако и по окончании войны Рим стоит перед лицом многих трудностей. Казна пуста. Храмы ограблены. Улицы словно вымерли. В сенате не хватает людей. Консулы мертвы, и только один претор остался из шести, избранных в начале этого года. – Он помолчал, глубоко вздохнул и, собравшись с духом, произнес то, что велел ему сказать Сулла: – На самом деле, отцы, внесенные в списки, Рим уже переступил ту черту, за которой возможно обычное управление. Римом должна править твердая рука. Единственная, способная поставить Рим на ноги. Мой срок интеррекса – пять дней. Я не имею права проводить выборы. За мной последует второй интеррекс, тоже только на пять дней. Предполагается, что он проведет выборы. Возможно, и он не сумеет этого сделать. В этом случае попытку предпримет третий. И так далее и так далее. Но этого, назначенного наспех управления недостаточно. Время не терпит. Я вижу лишь одного человека, способного принять необходимые меры. Но он не сможет сделать всего, будучи только консулом. Поэтому предлагаю другое решение. Я попрошу народное собрание принять его в своих центуриях, самом авторитетном избирательном органе. Я попрошу народ Рима подготовить и провести lex rogata, согласно которому Луций Корнелий Сулла будет назначен диктатором Рима.
