К. В. Лукашевич
Сиротская доля
У барыни-куколки
С адресом в руках Наташа остановилась в воротах большого каменного дома. Она походила по двору, спустилась к дворнику и узнала, что N 2 квартира в 3 этаже направо.
Наташа вошла в большую светлую кухню. Толстая кухарка недовольным голосом спросила:
– Опять портниха?
Да, по рекомендации. Меня Анна Осиповна прислала.
– А, ну идите. Идите, красавица. Недолго наживете…
Горничная, нарядная и миленькая, в черном платье и белом наплоеном переднике, с белой наколкой на голове, провела портниху по темному коридору. Они вошли в розовую, красивую, точно бонбоньерка, комнату. В кресле сидела молоденькая, хорошенькая барыня, вся в шелку, газе, лентах и кружевах. Обстановка, мебель, множество безделушек на столах, на полках походили на какую-то игрушечку. И сама барыня, беленькая, розовая, с большими наивными глазами, с кудряшками на лбу походила на хорошенькую фарфоровую куколку. Казалось, надо нажать пружинку и барыня-куколка заговорит: «Папа, мама».
Она едва взглянула на вошедшую.
– Опять портниха? – мельком спросила она.
– Да, по рекомендации Анны Осиповны, – ответила горничная.
Барыня рассматривала модные журналы и была очень занята.
– Это ужасно, ужасно! Можно голову потерять от огорчений… Я просто сна, покоя лишилась… Ни пить, ни есть не могу, – проговорил нежный голосок.
Наташа сочувственно взглянула на говорившую и в ее голове мелькнуло: «Бедная барыня, такая молоденькая, хорошенькая, и у нее какое-то большое горе».
– Вы ведь хорошо знаете моды? Спросила барыня Наташу. – Ну, так вы меня поймете. Подумайте, в прошлом году мне сшили 10 платьев, 4 из них в конце сезона… Теперь только что сезон начинается и все надо переделывать. Это ужасно! Оказывается, рукава носят не внизу широкие, а наверху… Не могу же я надеть платье с немодными рукавами… Что обо мне станут говорить?! Мне выйти не в чем… Я просто в отчаянии! Я даже заболела от этого огорчения… Какое платье ни возьмешь – все не годятся…
– Рукава можно переделать, – сказала Наташа сочувственно.
– Переделать, переделать!!! Я это и сама знаю. Но где же я найду таких материй? Теперь и не подберешь. А мой муж человек небогатый. Не может мне делать постоянно новые туалеты… Я должна старые донашивать… А разве их возможно надеть…
– Можно поискать по образчикам, – предложила Наташа.
Барыня-куколка посмотрела на Наташу и проговорила нежным голосом:
– Вы мне понравились. У вас скромный вид. А то ко мне все приходили портнихи, которые из себя желают разыгрывать барышень. Оставайтесь у меня. Мои условия такие: с 9 часов утра и до 9 вечера – 12 рублей в месяц. Обед с моего стола, завтрак и утром кофе с молоком, полагается булка. Кажется, условия хорошие, сыты будете, и жить у меня спокойно. Нового вы шить не будете. Очень нарядное шьет очень хорошая и дорогая портниха… А попроще Анна Осиповна. Главное перешить все рукава. И, вообще, обновить мои туалеты. Вы ведь умеете шить по журналу?
– Да, умею. Я училась в приюте.
– Как вас зовут?
– Наташей.
– Поля, проводите Наташу в мою гардеробную. Я сейчас туда приду.
Гардеробная эта – была большая комната в конце квартиры, заставленная шкафами и сундуками. У полукруглого окна стоял стол и на нем швейная машинка. За шкафами помещалась кровать для портнихи.
– Вот ваша тюрьма, – сказала хорошенькая горничная Поля и рассмеялась.
Вскоре вошла барыня и с ней, казалось, ворвалось дыхание весны с запахом фиалок и ландышей.
– Надо обсудить хорошенько, как переделать мои туалеты, – нежным голоском сказала она.
Горничная Поля стала вынимать из шкафов и сундуков целые вороха платьев, корсажей, юбок… От блеска, отделок, от всевозможных цветов, стекляруса, шелка, газа, кружев у Наташи закружилась голова. Ей стало страшно и показалось, что она никогда не разберется в этих волнах туалетов.
Барыня говорила без умолку.
– Вот к этому лифу я думаю купить «пан» в цвет или немножко темнее… Лучше будут выделяться прошивки… Вот тут на рукавах вы сделаете узенькие-узенькие складочки. Знаете, едва ухватите материю. А из-под складочек три оборочки плиссе и, знаете, так, будто это не прошито, а само выходит. Понимаете? Здесь мы положим мех и бархат. А из-под бархата мягкое шифоне. Поняли?
Наташа ровно ничего не понимала… Ей становилось жутко. Она бы желала справиться со всей этой работой и молила Бога, чтобы он помог ей.
Барыня говорила два часа, без перерыва, без умолку… И чего-чего только она не придумала: и рюшки, и буфы, и оборки, и подкладки, и ленты помпадур, и отделка золотом и серебром, и кружева бристольские, и полувалансьен, и мех, и шелк, и бархат. Наташа слушала, мало что поняла и половину забыла.
Наконец барыня остановилась. Она решила прежде всего переделать легкое черное платье, которое надо было надеть в траур.
Они пошли в будуар, стали примерять черное платье, снова разговоры, разговоры без конца. С трудом порешили, что и как надо сделать.
– Ступайте теперь завтракать, Наташа, – разрешил наконец нежный голосок. От непривычки у Наташи кружилась голова и даже потемнело в глазах.
Только что Наташа села завтракать, как зазвенел электрический звонок, вбежала горничная Поля и торопливо сказала: «Идите скорее к барыне».
– Ах, Наташа, я передумала, – озабоченным голосом заговорила куколка. Нельзя положить эти кружева на черный лиф… Это будет не в тон с мешочком. Я нашла другие. Пришейте поскорее вот это и прикиньте на мне.
Наташа опять стала примерять кое-как, а после, уже перед обедом, доела остывший завтрак. Работы было так много, что времени терять было некогда.
Ровно неделю жила Наташа на новом месте. Она, как говорится, точно в кипятке кипела, бросалась от рюшек к плиссе, от щелка к бархату, от кружев к аграмантам и больше ни о чем не смела думать и говорить.
Хорошенькая барыня, Елизавета Григорьевна, или «Лили», как называли ее муж и безумно любившая и баловавшая ее мать, – была деспот, эгоистка. Она думала, что все должны поклоняться, восхищаться ею, что все кругом должно быть ей в угоду и что самое главное в жизни – выезды и вечера, а важнее всего – красивые туалеты… Она могла часами говорить о них, часами выбирать отделки в гостином дворе, часами примерять лифы и юбки и обсуждать каждую мелочь. Это было какое-то идолопоклонство туалетам, и гардеробная была ей здесь в доме каким-то сокровищем.
Малейшая неудача в шитье платьев, кофточек приводила ее в отчаяние, в ярость…
– Ну, что вы сделали? Это дудка, а не рукав! Как сидит? Это ужасно! Разве у меня рука худая, как щепка? У меня руки красивые, а это их портит… Вы видите, что мне надо плечи короче… Какая у меня фигура получается? Безобразная. Распорите, распорите, перешейте… У вас вкуса нет!
Нежный голосок дребезжал, как расстроенная скрипка, наивные глазки метали искры, кукольное личико становилось злым.
Однажды в будуаре-бонбоньерке произошла такая сцена, которая поразила Наташу и которую она никогда не могла забыть.
Молоденькая хозяйка ждала свою портниху Анну Осиповну с примеркой. Вдруг вместо портнихи была возвращена материя, а портниха прислала письмо такого содержания:
«Простите, я не могу приехать и не могу теперь шить. У моей сестры заболели дети… И я еду к ней помочь ухаживать за ними».
Молоденькая барыня рассердились не на шутку: метала гром и молнии.
– Больше не отдам ей ничего! Знать ее не хочу! Важная причина: дети заболели… А мое платье брошено и не сшито. И главное, дети-то не ее, а сестры. Сестра – мать, и сама может ухаживать за своими детьми… Это безобразие, обман, нечестно! Больше не отдам ей работы!
Наташа похолодела от ужаса: такой бессердечностью веяло от этих криков и жалоб. И она только теперь поняла, какое ледяное, бесчувственное сердце кроется под оболочкой прелестной куколки.
В другой раз история была с Наташей. Ее позвали в столовую показать какую-то работу. В столовой сидела барыня и ее супруг – пожилой осанистый господин. Взглянув на Наташу, он приветливо поклонился ей и проговорил: «А-а-а, вот она, маленькая волшебница, превращающая мою жену в сказочную принцессу».
Елизавета Григорьевна нахмурилась и сказала своему мужу что-то по-французски. Затем, когда Наташа уходила из столовой, она услышала довольно громкий разговор по-русски:
– Ну, что за шутливый тон с портнихой? Она сейчас зазнается.
– Разве портниха не человек? У этой девушки такие умные глаза и такое интеллигентное личико, – возразил барин.
– Самое обыкновенное, простое, вульгарное лицо… И совсем она не умна. Портниха всегда должна знать свое место. Прошу в другой раз с ней не шутить, – сердито отвечала барыня.
Да, Наташа знала свое место. Но ей было обидно слышать, что от нее отнимают все человеческое.
Елизавета Григорьевна была как будто даже и не злая; она дарила прислуге свои старые платья, отдала даже Наташе две шелковые кофточки. Она была образованная и умела говорить на разных языках, пела и играла на рояле. Но она была взбалмошная, капризная, избалованная барыня. Весь смысл, все счастье и радость она видела в туалетах, выездах и визитах.
Простая, вульгарная Наташа, сидя в гардеробной, «в тюрьме», как ее называла Поля, ужасалась, изумлялась от этой жизни. Сидя согнувшись над работой или постукивая машинкой, необразованная, бедная девушка томилась духовной жаждой и думала без конца; хотела бы услышать, как живут на свете другие, почитать, поучиться чему-нибудь, кому-нибудь послужить, помочь, утешить. А эта барыня – молодая, богатая, здоровая – ничего не хотела знать и видеть прекрасного на земле, с дивной природой и искусствами, где так много других жизней.
Елизавета Григорьевна была недовольна Наташей и часто на нее кричала:
– У вас вкусу, душенька, нет… Нет изящества… Ну зачем вы здесь наклеили бант? Это вульгарно… Ах, оборка не так…
Наташа мучилась, старалась угодить, находилась в вечном волнении и страхе. Когда она примеряла своей хорошенькой хозяйке платье, то руки ее дрожали и на лбу выступал холодный пот.
– Не так! Не так!.. Ну что за рукава? Это мыльные пузыри… Зачем тут выхватили?.. О, и мука же с вами, Наташа! Нет у вас вкуса… изящества… Вам бы только на кукол шить, а не на людей.
И чем больше старалась угодить Наташа, тем больше капризничала молодая женщина.
– Она со всеми портнихами так, – говорила кухарка, утешая не раз плакавшую Наташу.
А Поля не любила Наташу за то, что барыня подарила ей две кофточки.
Наконец разразилась гроза. Все вышло из-за ошибки. Однажды утром Наташа принесла лиф и хотела примерить.
– Это что такое? – спросила барыня-куколка, и глаза ее раскрылись широко-широко.
– Это бархатный корсаж.
– Разрезали шелк? – закричала хозяйка.
– Да… Вы приказали.
– Я?! Я приказала? Как вы смеете это говорить! Да что я, с ума сошла что ли? Все мне все, испортили. Все погубили, – и барыня залилась слезами.
Наташа стояла ошеломленная, испуганная и вся дрожала.
– Простите. Я переделаю. Пожалуйста, простите, робко заговорила она.
– Что, что вы переделаете?! Когда вы все испортили.
– Лиф переделаю. Скажите, как?
– Нет, я не могу с вами говорить. Мне дурно, дурно! Вы просто глупы. Уходите с глаз моих долой. Я больше вас не хочу держать. Вы не портниха, а сапожница.
В слезах ушла Наташа в кухню и, рыдая, стала одеваться.
Она даже не знала хорошенько, за что ее выгнали, в чем была ее вина и какую она сделала ошибку.
– Вы что же, что уходите? – спросила кухарка.
– Да барыня ее прогнала, – ответила за нее Поля.
– Вы еще долго у нас прожили… Кажется, два месяца. А то у нас что неделя, то портниха меняется. Наша барыня насчет платьев беда капризная – на нее никто не угодит.
Поля в это время убежала на громкий звонок барыни и сейчас же вернулась.
– Вот вам расчет… Ну и наделали же вы дела: разрезали не тот шелк да на другой лиф пришили, а шелк-то заграничный у барыни, такого здесь не купишь…
С обидой на сердце вышла Наташа из этого дома и пошла искать себе комнату.
На окраине города, на Васильевском острове, она нашла себе за 5 рублей в месяц крошечный угол и решила ходить работать поденно.
В своем углу
Этот угол был очень маленький: всего 4 аршина в длину и 3 в ширину. Комнатка, скорее даже клетушка, находилась в мезонине деревянного дома. Наташа снимала ее у столяра, на окраине столицы, и была очень довольна своими хозяевами. Наташа сняла комнату за 5 рублей в месяц. В комнате помещались только стол, два стула, из которых один был ломаный, и сундук, служивший девушке постелью.
Было воскресенье. Наташа только что вернулась от обедни, положила на стол несколько пакетиков и стала прибирать свой уголок. Она вытерла пыль, повесила на стену картинку, изображавшую девицу с цветком в руках, несколько фотографических карточек, затем она достала из сундучка чашку и коробочку с сахаром. Дверь приотворилась и оттуда выглянуло доброе, приветливое лицо старушки-хозяйки.
– Наталья Сергеевна, возьмите-ка вот два цветочка, поставьте на окно… Сразу веселее в комнате станет.
– Спасибо, хозяюшка, спасибо! Какая вы добрая! Все вы обо мне беспокоитесь… Какие хорошенькие цветочки!
Наташа поставила на окно герань и фуксию, и комната действительно сразу приняла уютный вид.
– Вы молоденькая… Вам цветочки и подойдут. А нам, старикам, не очень-то к лицу, – хозяйка засмеялась. Наташа звонко ее поцеловала.
– Спасибо, хозяюшка. А я сегодня к себе в гости на новоселье жду: дядя у меня монах, придет, две подруги… Уж вы одолжите мне посуды – хочу чайком их угостить.
– Бери, милушка, бери все, что есть у меня…Чашек хватит, тарелок тоже и три ножа есть и три вилки хороших и масленка, коли надо, а вот ложек всего две и то не серебряные.
– Ничего, ничего… Ложек довольно. Ведь только помешать. Мы поделимся.
– А если хотите, голубушка, я к соседке сбегаю, она мне и ложек даст. Я ей тоже не отказываю.
– Нет, не надо. Зачем беспокоиться. Дайте, пожалуйста, еще стул и табуретки. Да пожалуйте и вы с мужем чайку попить ко мне на новоселье.
– Приду, приду милушка. Муж-то уйдет. Справляйтесь, а я к вам посуду перетаскаю. Тесно только… Ну да ничего, и в тесноте люди живут.
Наташа собиралась угостить своих гостей на славу. Она нарезала на тарелку колбасы и на другую ситного, положила сладких крендельков и пряников, а на блюдце варенья. Все было более чем скромно… Хозяйка носила посуду, а Наташа все укладывала. Она оглянулась кругом и улыбнулась. Немного гостей ожидала девушка, а хлопот, как у всякой хозяйки было, как говорится, полон рот.
Она не успела все прибрать и приготовить как следует, как послышались шаги, голоса и в комнату вошел Николай Васильевич с корзиночкою в руках.
Наташа радостно бросилась к нему.
– Дядя Коля, голубчик, как я рада вам!!! Вы у меня на новоселье… А я в своем углу…
– Поздравляю тебя, Наташечка, с новосельем! Вот тебе и хлеб и соль. Не обессудь. Уж знаешь мои средства.
– Зачем это, дядя Коля? Я так рада, что вы у меня!
Николай Васильевич принес маленький черный хлебец, на верху его стояла солонка собственного изделия и, кроме того, в корзинке пять пирожных.
– Неправда ли у меня хорошо, дядя Коля? – спросила улыбаясь Наташа.
– Очень хорошо, Наташечка… Какие обои миленькие… И обстановка тоже ничего… И вид из окон прекрасный…
Наташа рассмеялась.
– Ну что за вид во двор… Мужики да куры ходят, да крыши видны… Обстановки-то нет у меня… Главное, дядя Коля, у меня свой угол. Буду его зарабатывать сама. И я тут хозяйка… Что хочу, то и делаю. Какое счастье! Я так рада!
Николай Васильевич рассмеялся тихим смехом, заражаясь весельем девушки и проговорил ей в тон:
– Заживешь, Наташечка, ты теперь, как принцесса. А там, Бог даст, женишок подвернется и замуж тебя выдадим.
– Я об этом не думаю… Хочу работать, пробиться на дорогу, хотелось бы поучиться, почитать. И пользу кому-нибудь, кроме себя, приносить… Иначе жить тяжело… Научите меня, дядя Коля! – тревожно говорила Наташа.
Николай Васильевич смутился.
– Право, я и сам-то не ученый, Наташечка. Уж не знаю, что тебе и посоветовать… Сразу-то ничего и не придумаешь… Вот, разве книжки тебе божественные принесть.
– Ну, и не думайте… Время покажет. А сегодня будем кутить. У меня сегодня новоселье… И будут дорогие гости… Вы, моя хозяйка и две подруги приютские. Вы их видели – Андреевы. У них еще дедушка швейцар.
Николай Васильевич сделал испуганное лицо, завертелся на стуле и покраснел.
– Гости? Я не знал, Наташечка… Я не могу, я уйду. Я, ты знаешь, стесняюсь. И притом девицы… Я и говорить с людьми разучился. При девицах очень стеснительно. Я уйду, Наташечка, как хочешь. Я приду к тебе в другой раз…
– Ведь у меня не бал, дядя Коля; странный вы человек. Нечего стесняться, все свои… Не пущу я вас. Я так вам рада!.. Не пущу ни за что!
Николай Васильевич умолк и как-то съежился. Он действительно разучился быть с людьми и испытывал не только чувство стеснения, но даже и страха.
Вскоре в комнатку Наташи вошли две девушки – Андреевы, свеженькие, миленькие. Подруги звонко, радостно расцеловались. Полились расспросы, разговоры, рассказы.
– Надя, Люба, как я рада вас повидать.
– А, вот как ты живешь, Наташа? Это твой дядя? Очень приятно. Мы вас знаем давно. Наташа вас так любит. Она всегда ждала вас в приюте. И мы все это знали.
Николай Васильевич переконфузился до слез, кланялся и только говорил: «Да-с, да-с, верно-с…» Он забился в угол комнаты и, казалось, готов был лучше провалиться сквозь землю, чем завести разговор с девицами. Наташе стало жаль его, и она занялась подругами. Обе девушки жили хорошо, спокойно у своего дедушки и работали на сторону. Наташа рассказала кое-что про свою жизнь.
– Знаешь ли, Наташа, я встретила недавно Анюту Мухину, – вдруг вспомнила Люба.
– Ну, что? Воображаю, что она тебе порассказала. Чудеса?.. – спросила Наташа и превратилась вся во внимание, приготовившись услышать сказку из «Тысячи и одной ночи».
– Нет, ты ошибаешься… Ты и представить себе не можешь, как жизнь ее обманула… Стала она худая, бледная… Похудела, подурнела… Грустная какая, и не узнать ее.
– Да неужели? Что ты говоришь? Может ли это быть? Что с ней? Как мне ее жаль!
– Правда, правда… Ее мать уже больше не живет у этой графини… У них там вышла какая-то история. Анюта заплакала и сказала: «Ах, в жизни так много горя через роскошь-то».
Как жаль Анюту! Бедная-бедная!.. Как она радовалась на свою жизнь, как ждала богатства и счастья, печально говорила Наташа.
– Я ее звала к себе. Она сказала: «Никуда не пойду и видеть никого не хочу»… Уж не знаю, что с ней случилось. Конечно, много на свете злых людей. Может, мать ее оклеветали перед графиней… Может, Анюта не сумела графине угодить… Графиня-то капризная, важная…
– Да, да, есть очень капризные барыни, – сказала Наташа и вспомнила Елизавету Григорьевну.
Ах, как жаль Анюту! Даже вспомнить не могу. Правду говорила Верочка Тимофеева, что через золото чаще всего слезы льются.
– Аня Ястребова замужем, живет хорошо. Муж у нее тихий, работящий, любит ее. Какой у нее сынок славный… Ну вот точно ангельчик. Ты поди к ней, Наташа, она рада будет.
– Некогда… Моя жизнь тяжелая. Надо теперь работы искать.
Хозяйка принесла маленький пузатый самовар… Гости стали пить чай. Пришла хозяйка, веселая старушка, всех оживила и развеселила своими шутками. Только Николай Васильевич жался в угол и ни слова ни с кем не говорил.
– Да что это ты, отец святой, такой молчаливый… Иди-ка сюда, к нам в компанию, – сказала хозяйка.
– Нет-с… Я после, ничего… Я не хочу чаю, – конфузливо отнекивался Николай Васильевич.
– Иди, иди сюда, батюшка. Потеснее-то – подружнее…
Николай Васильевич совсем растерялся и молчал.
Уже стемнело, когда гости разошлись. Ушла хозяйка. Наташа осталась вдвоем с Николаем Васильевичем. Он вдруг вздохнул весело и облегченно – точно у него гора свалилась с плеч, и живо заговорил:
– Прекрасно, Наташечка, весело сошло твое новоселье… Прекрасные девицы твои подруги… Так обстоятельно рассуждают… Сейчас видно, что девицы с образованностью…
– Ну, дядя Коля, выто все молчали… Точно бука… улыбнулась Наташа.
– Я ведь, Наташечка, не привык к обществу девиц… Очень стеснительно с ними говорить… Только весело у тебя… Компания очень приятная.
– Тесно очень, еле повернулись. Все-таки хорошо, что у меня свой уголок. А помните, дядя Коля, далекое время… Наши музыкальные вечера на кухне у дядя Пети?
– Да, да… Вот что, Наташечка… Я, того… Вспомнил… Может быть… Того… Поиграть бы.
Николай Васильевич засуетился, достал из кармана подрясника узелок и развернул его дрожащими руками.
– Флейта, флейта! – воскликнула Наташа и захлопала в ладоши, – милый, старый дружок.
Да, это была старая флейта и старые потрепанные ноты. Сколько воспоминаний встало из прошлого… Девушка смеялась и готова была заплакать.
– А можно поиграть? – застенчиво спросил Николай Васильевич.
– Можно, конечно, можно!.. У меня хозяева хорошие, добрые… Ничего не скажут. Сыграйте, дядя Коля. Какая мне сегодня радость. Добрый вы, дядя Коля! – весело сказала Наташа.
Она оживилась – глаза ее блестели и лицо горело, Раскраснелось.
– Вот ты и веселенькая стала, Наташечка… Право, как я рад, что захватил флейту-то… Я не решался. Думал и то и се, и что хозяева не дозволят играть… Флейта-то… Оно беспокойно… Вот Марья Ивановна и Липочка не любили.
– Играйте, играйте, дядя Коля. Николай Васильевич заиграл.
Дребезжащие, заунывные звуки старой флейты точно жаловались на какое-то горе, плакали о чем-то… Наташа откинула голову назад и мечтала… Дверь в комнату приотворилась и оттуда выглянуло несколько голов.
Николай Васильевич окончил и сказал:
– Спой, Наташечка…
– Я уже давно не пою…
– Ничего, спой «Среди долины ровныя».
– Хорошо, только я боюсь как бы не испугать всех.
Наташа запела. Это был теперь сильный, звучный, молодой голос, отдавшийся во всех уголках маленькой квартирки…
Наташа пела долго и много. Хозяйка и хозяин слушали и отирали глаза. «Точно ангельское пение», – говорила старушка.
Долго пела Наташа. Николай Васильевич проиграл все, что только знал… И эти двое одиноких людей пережили отрадные минуты. И хозяева были очень довольны – послушали пение и музыку. И в крошечном бедном углу можно переживать хорошие минуты.
Так потекла жизнь Наташи. Она нашла себе поденную работу и ходила далеко, почти за 8 верст каждый день. С утра до ночи склонившись над швейной машинкой, выслушивая требования новой строгой хозяйки, не смея передохнуть минутки, – проходила ее молодая жизнь.
Девушка возвращалась домой поздно, усталая и без сил падала в постель; вставала еще в темноте и шла на работу… Только воскресенья ждала Наташа как отдых, как удовольствие… И как любила она свой уголок, где могла отдохнуть. Каждое воскресенье к ней приходил Николай Васильевич. Они читали книжки; иногда Наташа пела, дядя играл на флейте. Приходили хозяева, пили чай, старушка шутила. Так и коротали они праздники.
Однажды вечером, когда Наташа пела, а Николай Васильевич играл, дверь в их комнату открылась и хозяйка тревожно проговорила:
– Наталья Сергеевна, вас тут спрашивают две женщины…
На пороге стояли две полные особы. Наташа не узнала их, а скорее догадалась, почувствовала, кто они.
– Тетя Маша, Липочка! – воскликнула девушка.
Она смешалась, испугалась. Опять вспомнилось далекое прошлое.
Много лет тому назад, точно так же, за пением и за игрой на флейте застали ее и дядю Колю эти же две женщины. Как досталось тогда певице и музыканту. Дядю Колю выгнали. С тех пор все изменилось…
Теперь Наташа тоже чувствовала себя будто виноватой, сконфуженной… Николай Васильевич растерялся и поспешно убирал флейту и суетился, желая помочь раздеться пришедшим. Наташа как будто готовилась кого-то и что-то защищать.
– Тетя Маша, Липочка… Сколько времени мы не виделись… Как это вы меня вспомнили, нашли?
– Мы тебя давно ищем! – сказала тетка, едва дыша.
– На какую вышину ты забралась, – вялым, гнусливым голосом проговорила другая женщина помоложе, полная и черноглазая.
– Сейчас, сейчас. Чайку напьемся, – засуетилась Наташа. Она выбежала к хозяевам, пошепталась, вызвала Николая Васильевича, опять пошепталась… Он куда-то исчез.
Наташа смотрела на тетку и двоюродную сестру и мысленно удивлялась: если бы она их встретила на улице, она бы их не узнала, – так они изменились. Тетка стала совсем седая старуха, сморщенная, грязная, бедно одетая, а двоюродная сестра Липочка с красным носом была так полна, что еле дышала. Нужда, но еще более лень – положили на нее глубокие следы.
– Мы-то тебя искали… Думали повидаться, все-таки родные. Ты теперь на ногах, пристроилась. Думали уже, не вышла ли замуж.
Наташа молчала и много воспоминаний пробежало в ее голове: она тоже искала и просила их придти, порадовать ее участием в самые тяжелые, одинокие минуты, она умоляла дать ей немного внимания и ласки… и ей ничего не дали…
– Вот и жила ты у нас… И дядя Петя тебя облагодетельствовал – в приют отдал. Благодеяния-то теперь редко кто помнит, Наташа, – заговорила тетушка.
– К чему она все это говорит? – удивилась Наташа и переглянулась с Николаем Васильевичем, который возвратясь из лавки молча стоял у дверей…
– Липочка, покушайте ливерной колбасы… Вы прежде любили… Вот и варенье брусничное, вот ситный мягкий, теплый еще. Все ваше любимое. Тетя, пожалуйте чай пить, – угощала Наташа гостей.
– Ах, теперь мне все равно, я ничего не люблю, – вяло проговорила Липочка.
– Вы играете на фортепиано и поете по-прежнему, Липочка? – спросила Наташа сестру.
– Не пою. У нас и фортепиано нет. Как папенька помер – все продали…
– Не до пения, душа моя, когда есть нечего, да с квартиры выгнали… Ведь у нас всего 8 рублей пенсии после мужа осталось.
Наташе стало жаль их, и слезы навернулись на ее глаза.
– Как выгнали? – спросила она.
– Так и выгнали: велели съезжать. У нас три месяца не плачено и денег нет. Вот я и пришла к тебе. Ты ведь на своих ногах… И всем нам обязана… Возьми ты пока к себе Липу… Она твоего угла не съест. Тесновато у тебя, да ничего: проживете как-нибудь. Я-то у знакомой купчихи пока устроюсь… Я ей гадаю на картах – она любит. А Липе негде жить.
– Конечно, тетя… – начала было Наташа. Николай Васильевич вдруг засуетился в своем углу, закашлял, точно подавился. Наташа взглянула на него – он был красен, как рак, и смотрел на нее умоляющими глазами.
Наташа поникла головой. Она поняла дядю, но ответить иначе не могла и не хотела.
– Конечно, Липочка, устраивайся у меня. Я рада, что у меня свой угол, – ответила Наташа.
Липочка осталась жить у своей двоюродной сестры… Комнатка, в которой и одной-то было тесно, должна была теперь вместить двоих…
– Ничего, потеснитесь. Люди свои, – ободряющим голосом говорила тетка. – Липа ляжет на сундук, я ей постель и подушки принесла, а ты, Наташа, пристройся на полу…
Вскоре сундук, корзинка и постель Липочки так загородили бедную комнату, что и повернуться было негде.
Наташа поняла, что больше у нее не будет своего угла… Но что могла она сделать? Она – тихая, кроткая, всю жизнь уступавшая другим. Ничего не мог сделать и Николай Васильевич – кроме того, что жалеть Наташу и страдать за нее.
