К. В. Лукашевич
Сиротская доля
Лежа с закрытыми глазами на постели, Наташа мечтала: «А вдруг, в это воскресенье придет дядя Коля или, может быть, дядя Петя. Он принесет ей, наверно, леденцов, пастилы, булок, денег. Она непременно поделится с подругами и Дуня Григорьева будет ее любить. На деньги она купит себе тетрадку и попросит написать стихи, как у Верочки Тимофеевой. Она ей показывала свой альбом со стихами. И какие там хорошие стихи. Например:
„Кто любит более тебя
Пусть пишет далее меня“.
А дальше-то написать и нельзя… Вдруг придут тетя Маша и Липочка… Вдруг она, Наташа, вырастет. Она непременно попросится жить к той графине, про которую рассказывает Анюта Мухина. И дядю Колю возьмет с собой… Он будет у графини музыкантом или швейцаром, как дедушка Андреевых…»
Но действительность, однообразная и унылая, сменяла эти детские грезы.
Прошло уже шесть месяцев, а никто не приходил к Наташе. Написать, разузнать о своих родных – она не умела и ей в голову не приходило. Она только одиноко тосковала, худела и бледнела.
За последнее время произошел случай с флейтой, который переполошил весь приют. От девочки ничего не узнали, и она была наказана за произведенный беспорядок. Как вдруг случилось нечто неожиданное.
Монах пришел
В одно из воскресений, во время приема родных, Наташа сидела в столовой, углубившись в чтение. Подперев голову рукой, она водила пальцем по странице и что-то про себя шептала. Кругом нее жужжали, как пчелы в улье, девочки, веселые и радостные, нетерпеливо ожидавшие родных.
– Наташа Петрова, к тебе какой-то монах пришел, раздался чей-то громкий голос.
Девочка вскочила, вся изменилась в лице, прижала руки к груди и дрожащими побледневшими губами повторила:
– Монах?
– Ну да. Чего ты осовела?
– Нет… Вы шутите…
– Какая ты несносная, Петрова! Говорят тебе, пришел монах. Еще не верит… Там, в приемной… Иди ж скорее!
– Правда?! – выкрикнула Наташа и как будто захлебнулась – не то от слез, не то от смеха.
Ее лицо вспыхнуло, как зарево, большие глаза заблестели, и плача и смеясь, ничего не видя, не сознавая от безумной радости, бросилась она в приемную. Все кругом казалось ей в тумане: она не видела ни подруг, ни воскресных гостей… Вдали, около двери, мелькнул ей милый, дорогой образ. Робкий, сконфуженный стоял около двери монах, голова у него была набок, одежда плохая. Он застенчиво переминался с ноги на ногу и не решался сесть.
Всхлипывая, как-то странно качая головой, прижав руки к груди, промчалась Наташа через всю приемную и, зарыдав, бросилась на шею монаху.
– Не приходили… долго… Я все ждала… – только и вырвалось из настрадавшейся груди.
От волнения они не могли говорить и стояли обнявшись. Наташа плакала и по лицу монаха тоже текли слезы.
Все с удивлением смотрели на эту сцену. Девочки смеялись. Конечно, смешон был этот кривой, некрасивый монах, такой несчастный, растерянный, и маленькая стриженая девочка, плакавшая на его груди.
К ним подошла молодая учительница и сказала:
– Садитесь, пожалуйста… Вот здесь. Петрова, успокойся и перестань плакать.
– Успокойся, Наташечка! Не плачь, милая… Это от радости, барышня… Я ей довожусь дядей… Давно не виделись… Она очень обрадовалась, – униженно раскланиваясь перед учительницей, говорил монах.
– Садитесь, пожалуйста… Очень приятно познакомиться. Петрова, дай же стул твоему дяде и вытри слезы. Надо смеяться от радости, а не плакать, – говорила Зоя Петровна.
Они сели рядом. Наташа крепко держала дядю за руку.
– Наташечка, милая, как ты тут живешь?
Ласковый, родной голос заставил сладко забиться маленькое сердечко. Большие глаза с укором, но и с беспредельным счастьем взглянули на монаха.
– Я был долго болен, Наташечка… Да и написать не мог.
– Я ничего не знала…. Все думала о вас…
– Добренькая ты девочка… А тетя к тебе приходила?
– Нет.
– А дядя Петя?
– Никто не приходил…
– Вот какой Петенька, обещал…
– Наташечка, милая, ты очень скучала?
Девочка ничего не ответила, а только глубоко вздохнула.
– Кто старое помянет, тому глаз вон… Теперь я здоров и буду часто приходить к тебе.
Наташа ожила, улыбнулась, глаза ее блестели, как звезды. Щеки разгорелись.
– Где же вы были так долго, дядя Коля? – весело, прерывающимся голосом спросила она.
– Я лежал в больнице, Наташечка.
– А я-то все ждала, ждала… Где же вы теперь живете?
– Живу опять в монастыре и работаю.
– А вы не… не? – девочка смешалась и сконфузилась.
Сконфузился и монах и опустил голову.
– Я знаю, Наташечка, что ты хочешь спросить… Был грех один раз… Совестно… Больше пить не стану. Я очень по тебе тосковал. Придти было не в чем: пальто рваное и худое… Простудился, заболел… Думал, в вине забуду свое горе.
– Не пейте, дядя Коля, водку! Не пейте, миленький! Вы тогда нехороший… Уж я не знаю, как и просить вас! Это ничего, что у вас пальто рваное. Мне ничего не надо, только вы приходите. Мне здесь хорошо! Если вы не будете пить, я всегда буду веселая и буду всегда ждать воскресенья.
– Не буду, Наташечка, ведь я сам знаю, какая эта водка гадость. Пьяный и на человека-то не похож… Обещал тебе и не сдержал слова… Совестно!
– Как я рада, что вы пришли… Я очень скучала о вас, о дяде Пете, о тете Маше, о Липочке… Вы сходите к ним и скажите, чтобы они непременно пришли ко мне…. А то я все одна и одна…. У девочек всегда по воскресеньям родные бывают…
Не узнать было в этой веселой, разговорчивой девочке вечно скучающей, молчаливой Наташи Петровой.
Какое счастье, когда возможно высказать все, что думаешь, излить душу перед человеком, которого любишь, который внимательно, участливо слушает каждое слово, для которого интересна каждая мелочь вашей жизни, который рад всем сердцем помочь, утешить, защитить, и для которого, вы знаете, что милы и дороги.
Наташа торопилась все выспросить и все рассказать.
– Как живут дядя Петя, тетя Маша, Липочка?
– Не знаю, Наташечка. Я у них не был. Петенька два раза приходил ко мне в больницу. Обещал тебя навестить. Да, верно, нельзя…. У него, сама знаешь, много работы.
– Вы сходите к ним, дядя Коля. Скажите, что я о них скучаю. Пусть придут ко мне. Как вы думаете, тетя Маша не рассердится? Она ведь и меня и вас не любила… Говорила, что мы дармоеды, милые родственнички, сели на шею…
– Не стоит, Наташечка, про то вспоминать… Все-таки она нас с тобой держала и кормила… Я схожу к ним. Может и не рассердится.
– Дядя Коля, я всегда думала про вас и по ночам плакала… Тут раз во дворе флейта заиграла. Я как закричу, как брошусь к окну: думала, что это вы… И испугалась и обрадовалась. Играл какой-то мальчишка. Все девочки вскочили, закричали, столы попадали.
Девочка рассмеялась. Монах тоже засмеялся, глядя на нее.
– Уморительная ты, Наташечка!.. Зачем же я пойду играть по дворам. Ведь это нехорошо, совестно. Ведь, положим, мы нищие, но все-таки из хорошей семьи. А по дворам ходят, видишь ли, милая, положим, тоже хорошие люди, только которым совсем не стыдно… А мне было бы стыдно… Кажется, лучше бы умер с голоду, а не пошел бы играть по дворам.
Девочка серьезно кивнула головой.
– Да, дядя Коля… Я ведь это понимаю. Оттого я и не хотела сказать, что я подумала на вас. Мне тоже было совестно. Меня ведь наказали за то, что я не сказала, отчего я так закричала.
– Как же это, Наташечка, наказали? Уж лучше бы сказала все откровенно, – огорчился дядя.
– Нет, нет. Я ведь знаю. Все станут смеяться над вами.
– Пусть смеются, Наташечка, лишь бы тебя не наказывали.
– Я не хочу, чтобы над вами смеялись. Знаете, дядя Коля, когда над вами смеются, мне становится больно тут и тут.
Девочка указала на голову и на грудь.
– Добренькая ты моя! И чем только заслужил я любовь твою? Я – гадкий, слабый, несчастный старик… Прости меня, Наташечка, милая!
– Вы лучше всех людей не свете! Такого незлого, хорошего больше нет на свете, – шепотом проговорила Наташа, и погладила руку дяди. – Вы не знаете, дядя Коля, какие есть злые девочки. Вот у нас в приюте Соня Малкова всех обижает, над всеми смеется, хитрит, обманывает…
– Ты не дружись с такими, Наташечка, не бери с них примера. Будь со всеми добра и держи себя в сторонке.
– Я ни с кем не дружусь. Меня девочки не любят.
– Не любят? Быть не может! Это что же, Наташечка, милая?
– За то, что я скучная, за то, что я «Сыч» и «Незнайка», и за то, что у меня нет гостинцев.
– Что же это значит «Сыч» и «Незнайка?»
– У меня, дядя Коля, глаза такие, как у сыча. Все девочки это говорят.
– Какие пустяки! У тебя хорошие, умные глазки. А у сыча глаза круглые и глупые…
– А «Незнайка» я оттого, что всегда говорю «не знаю».
– Ты не говори так, Наташечка, тебя и не станут дразнить.
– Хорошо. Теперь я не буду говорить.
– Чего бы не сделала теперь счастливая маленькая девочка!
– Я буду часто приходить к тебе и буду приносить тебе гостинцев. Наверно, тогда тебя тоже будут любить? – спросил монах, погладив по голове девочку.
– Да, конечно, дядя Коля! Лучше всего вы принесите халвы. У нас все девочки ужасно любят халву.
– Принесу, принесу непременно. Сегодня я тебе только булочку принес сладенькую. Мягкая, хорошая булочка.
– Знаете, дядя Коля, если вы в будущее воскресенье принесете мне халвы, то после приема я пойду в нашу спальню и, когда буду развертывать свой пакет, все девочки будут смотреть на меня, Дуня Григорьева будет целовать меня… я всем дам понемножку.
– Конечно, Наташечка, надо делиться, только ты и себе оставь.
– Оставлю, ведь я тоже очень люблю халву.
– Тебя тут, наверно, обижают, Наташечка?
– Нет. Тут хорошо. Девочки такие смешные. Одна девочка, Анюта Мухина, богатая-пребогатая… Она поступит к графине, когда кончит приют, а у графини все вещи золотые, серебряные и все комнаты шелковые…
– Пустяки, Наташечка, не может быть этого… Это все сказки…
– Правда, правда, дядя Коля… Анюта все это сама видела… Правда же!..
Наташа рассмеялась. Она могла теперь говорить без умолку, и даже трудно было ее остановить. То она гладила дядю по рукам, то обнимала за шею, то прижимала к его плечу голову.
В это время раздался звонок, который указывал, что время родным уходить.
– Ах, как скоро прошло время! Как скоро уже и звонят! – воскликнула огорченная Наташа. – Вы придете в будущее воскресенье, дядя Коля? Да, непременно? Пожалуйста! Я буду вас ждать всю неделю! – со слезами на глазах умоляла девочка.
– Не знаю, Наташечка… Если отпустят, приду. Далеко ведь… Я человек подневольный…
– Попроситесь… я буду каждый день утром и вечером молить Бога, чтобы вы пришли… Придите, миленький дядя Коля! Мне так скучно без вас!
– Хорошо… Я постараюсь всеми силами… Приду, Наташечка, милая, ты не скучай!
Монах ушел. Все родные тоже разошлись.
Отравленная радость
Сияющая, веселая, с блестящими глазами, с улыбающимся, восторженным лицом, прибежала Наташа в спальню. Туда девочки обыкновенно относили по праздникам свои гостинцы и прятали их в шкафы, стоявшие около кроватей. По праздникам большая часть девочек расходилась к родным, оставались немногие сироты. Они проводили время, кто как хотел, и надзирательница, надеясь на их благоразумие, часто оставляла их одних. Так было и теперь.
– Петрова, какой монах приходил к тебе сегодня? – спросила Соня Малкова сияющую Наташу.
– Это мой дядя Коля… Я его все ждала… Давно ждала. Я так рада, – улыбнувшись ответила Наташа, развертывая свой пакетик.
– Какой смешной, – заметила подруга.
Наташа стала серьезной: оживление мигом сбежало с ее лица.
– Вовсе не смешной! Он хороший, добрый, ласковый… Он очень хороший.
– Как же не смешной?! Голова набоку, ногу волочит, волосы висят, как мочалы, и одежда грязная и рваная…
– Ну так что же из этого?! – вспыхнув, запальчиво проговорила Наташа. – Может, ваш дядя еще хуже, горбатый и с бельмом на глазу… Я ничего не говорю и не смеюсь над вашим дядей!
– Глупая ты, Петрова… У меня даже и дядито никакого нет!
– Ну так тетя, которую вы любите…
– У меня и тети нет… Я никого не люблю… А твой дядя вот какой кривой… – девочка прошлась по комнате прихрамывая, повернув набок голову и делая гримасы.
Подруги рассмеялись.
– А Петрова-то как к нему бежала, – заметила сквозь прерывающийся смех Дуня Григорьева. – Головой трясла, как баран, сама всхлипывает, вся дрожит… И обняла своего смешного монаха…
– Фу, такого грязного урода! Я бы ни за что к нему и близко-то не подошла! – выкрикнула, расхохотавшись, Соня Малкова.
Бледная, дрожащая, сжав кулаки, бросилась Наташа на подруг…
– Вы все злые, злые, отвратительные, гадкие! Вы хуже всех на свете! Вы не смеете моего дядю обижать! Я скажу про вас Зое Петровне, начальнице! Злые девчонки! – исступленно кричала Наташа, не помня себя и, громко зарыдав, бросилась на постель.
– Она помешалась, девицы… Петрова, ты не смей толкаться! Мы на тебя пожалуемся! Ты помешалась с твоим монахом!
– Смотрите, девицы, она уронила свой пакет с гостинцами.
– Что там есть? Одна сухая булка… Вот так гостинец принес ей дядюшка монах, – рассмеялась Малкова.
– Не смейте трогать мою булку! Злые, противные, мерзкие! Я вас ненавижу… И все вас будут ненавидеть! – кричала Наташа, вскакивая, вся красная, с мокрым от слез лицом, и вырывая от подруг булку.
Казалось, она бросится драться… Она снова упала на кровать и плакала долго и горько, пока не позвонили к обеду и не показалась в дверях наставница.
– Что с Петровой? – указала она на рыдавшую девочку.
– Мы стали ее спрашивать, какой у нее монах был, а она закричала, заплакала… Она такая сердитая… оправдывались хитрые девочки.
Наташа не возражала, но плакала горько, отчаянно, судорожно. За что отравили неразумные дети ее радость? Что она им сделала? Злые девочки оскорбили ее самое святое, чистое чувство и заставили больно страдать маленькое обиженное сердце.
– Не плачь, Петрова, успокойся! Отчего ты так часто плачешь? Это нехорошо! Идите скорее обедать, – сказала детям наставница.
И воспитанницы, как ни в чем не бывало, пошли обедать. Как могли они спокойно сесть за стол и обедать, причинив товарке незаслуженную обиду?! Но девочки есть всякие…
* * *
Нерадостная жизнь потекла для Наташи Петровой в приюте. Способностями она не отличалась: учиться ей было трудно, и она ничем не выдавалась среди подруг. Она дичилась и совестилась всех; всех подруг она называла на «вы» и была всегда грустная и молчаливая.
У некоторых девочек явилось новое удовольствие подсмеиваться и дразнить Наташу. Особенно это было весело потому, что повод к насмешкам так волновал и сердил маленькую девочку. Соня Малкова научилась в совершенстве представлять монаха. При каждом удобном случае она ходила волоча ногу, скривив голову набок, уморительно раскланивалась и делала гримасы. Подруги весело смеялись, часто и другие давали подобные же представления. Больно отзывались эти злобные шутки в сердце одинокой девочки, но она более не бросалась на подруг, не кричала, она молчала, затаив в себе все обиды, горе и неправду. Когда она видела, что начинаются насмешки над ее дядей, она старалась скрыться или низко потупляла голову. Ей казалось, что она одна на свете, для всех чужая, всеми не любимая, и горько и больно было ей.
Случалось, впрочем, что справедливая и добрая Верочка Тимофеева подходила к Наташе, обнимала ее, прижимала нежно к себе. Как радостно забьется, бывало, сердечко девочки, какими благодарными, счастливыми глазами посмотрит на нее Наташа. При Верочке не смели обижать Наташу: она всегда вступалась за обиженных. Но Верочка было добра и ласкова одинаково со всеми в приюте, всем бывало с ней хорошо, и никому она не делала исключений. Наташа очень любила Верочку, но не решалась, не смела подходить к ней; другие живые, смелые девочки всегда завладеют ею, обнимут, целуют и никого к ней не подпускают. Она была любимица всего приюта. А милой и доброй девушке никогда и в голову не приходило выведать, что таится в уме и сердце забитой девочки, смотревшей, как затравленный зверек.
– Наташа Петрова, отчего ты не поиграешь с другими, не посмеешься? – спросит, бывало, Верочка, обняв девочку.
– Так… – ответит та и глубоко-глубоко вздохнет.
– Ты все скучаешь? О чем ты всегда думаешь?
Девочка вздохнет еще тяжелее и проговорит:
– Я ни о чем не думаю… Так…
Одни воскресенья светили для Наташи, как яркие огоньки. Несмотря на насмешки, на обиды, она вставала в воскресенье с радостной мыслью: «Сегодня придет дядя Коля».
И он приходил – жалкий, продрогший, бедно одетый.
Наташа уже не бросалась к нему навстречу, как в первый его приход, хотя в глубине души она ликовала и рвалась к нему… Она, как и другие девочки, шла степенно через весь зал и застенчиво садилась около дяди, взглядывая кругом, краснея, – она не решалась по-прежнему приласкаться к нему и даже взять его за руку.
– Наташечка, милая, что ты все какая-то невеселая? – спросил ее однажды Николай Васильевич, так звали монаха.
– Нет… Ничего… Я веселая, дядя Коля.
– Что же, ты как будто и не рада мне?
– Что вы, дядя Коля… Я рада, очень рада, – тихо ответила девочка.
– Может, у тебя какое-нибудь горе на душе?
– Нет, дядя Коля.
– Или тебя обидели?
– Здесь некоторые девочки часто всех обижают… Вон, Соня Малкова такая сердитая.
– Ты не разговаривай с ней, Наташечка…
– Я и не говорю. Она сама всех задевает.
– Я тебе, Наташечка, сегодня халвы принес… Лавочник уверял, что вкусная-превкусная… Смотри-ка…
Он развернул бумагу. В ней был маленький, не больше полфунта, кусочек халвы. Смущенно посмотрела на этот кусочек девочка, и в ее голове мелькнуло, что подруги будут смеяться над ней: у нее всегда хуже, чем у других, всего так мало. Отчего дядя Коля не мог ей принести много, много халвы и много гостинцев?!
– Дядя Коля, вы мне лучше не приносите гостинцев, – проговорила печально Наташа.
– Отчего же, Наташечка? Я так рад побаловать тебя…
– Подруги смеются и дразнят… У меня всегда мало… Они говорят, что у меня и гостинцы нехорошие… И никогда от меня ничего не берут…
Дядя удивленно посмотрел на племянницу и замолчал. Он понял все, но не сказал Наташе, как он целую неделю копил копеечки, чтобы купить ей халвы, как долго плелся он из своего монастыря, отстоявшего почти на 10 верст от их приюта, как продрог дорогой в этот холодный, ветреный день.
Наташа задумалась и молчала…Наконец, как бы очнувшись, она проговорила:
– Когда я вырасту большая, я куплю вам, дядя Коля, новый хороший пиджак и другой шарф, только не красный… Красный некрасиво… Все смеются. И пальто и шляпу куплю…
– Ты хочешь сказать подрясник, Наташечка… Это у меня подрясник. Я ведь еще не настоящий монах. Платье, Наташечка, дорого, – трудно собраться купить.
Николай Васильевич конфузливо оглянул себя, обдернул подрясник, поправил шарф, посмотрел кругом и покраснел. Он увидел много маленьких глаз, насмешливо устремленных на него. Он опустил голову и молчал, как бы что-то обдумывая.
– Наташечка, милая… Лучше я не буду приходить к тебе, – сказал монах, заглядывая в лицо девочки слезящимися глазами.
– Ах, что вы, дядя Коля?! – воскликнула Наташа и слезы градом брызнули из ее глаз. Она отвернулась и старалась скрыть их.
– Не плачь, не плачь, Наташечка! Что подумают люди? – испугался дядя. – Я не хотел тебя огорчить. Я только подумал, что тебя подруги дразнят… Одежда у меня очень неважная… Совестно сюда ходить… У вас здесь так светло, чисто…
– Нет, приходите всегда! – горячо воскликнула девочка. – Пусть все дразнят, смеются… Пускай меня не любят… Вы все-таки приходите!
Наташа говорила скоро, волнуясь, едва сдерживая слезы. Ей хотелось, чтобы дядя понял, как испугали ее его слезы.
– Если вы не будете ко мне приходить, то я умру, закончила она убежденно свою речь. – Да, непременно умру… Ведь у меня только вы… и еще дядя Петя… Он не приходит ко мне…
– Как ты нехорошо сказала, Наташечка! Зачем умирать? У тебя вся жизнь впереди… Поживешь еще, милая, и весело и хорошо… И будешь счастлива…
– Да, дядя Коля, когда я вырасту, то найму себе маленькую комнатку и буду жить вместе с вами… Я выучусь хорошо работать… Я ведь буду портнихой, дядя Коля, и вам сошью… По вечерам мы станем книги читать… Вы будете на флейте играть, я стану петь…
– Доживем ли мы до такой счастливой жизни, Наташечка, милая? Дай-то Бог!
– А где ваша флейта? – вдруг радостно спросила девочка, оживляясь.
– Моя флейта спрятана… Не играю на ней. Скучно. Сейчас вспомню, как мы с тобой игрывали, как ты, бывало, хорошо пела. Поешь ли ты здесь, Наташечка?
– Нет, не пою…
– Отчего же? Ты бы пела… Наверно, всем бы понравилось. У тебя такой славный голосок…
– Мне совестно. Подруги, наверно, смеяться станут.
– Над чем же смеяться! Если кто умеет петь – это большое утешение… Хорошая песня в горе утешить может.
– Помните, дядя Коля, какая чудесная песня «Среди долины ровныя»? – вспомнила Наташа.
– Да, эта песня, можно сказать, самая распрекрасная. Теперь уже таких складывать не умеют… Ты хорошо ее пела, Наташечка…
Девочка улыбнулась тихой, счастливой улыбкой.
В таких отрадных воспоминаниях проходили воскресенья для Наташи, а кончались они нередко печально.
Возвратившись в спальню, девочка видела насмешливые лица подруг, кто-нибудь представлял то ее, то дядю Колю. Она находила у себя на столике портреты в смешном виде, она узнавала дорогого ей человека. Очень часто ее рисовали на большой классной доске или пели какую-то глупую песню, которая кончалась словами: «дядюшка монах, закричал ахах». Нужно было много характера, кротости, чтобы скрепя сердце переносить все эти обиды.
