К. В. Лукашевич
Сиротская доля

Выпуск

Прошел еще год. Это был последний год пребывания Наташи Петровой и ее подруг в приюте.

После памятного праздника, когда Наташа пела перед большим обществом, девушка сначала все чего-то ждала, на что-то надеялась. В сиротской доле часто приходится ждать и не дождаться. Попечитель, похваливший ее пение, конечно, скоро забыл о ней и не вспоминал даже. Разве мало было у него приютов и опекаемых! Ходили слухи, что он выдавал каких-то племянниц замуж, уезжал куда-то…

– Подожди, Наташа, он вспомнит… Может, при случае начальница ему скажет… Так было бы хорошо, если бы ты стала учиться петь, у тебя чудный голос… – говорили ей подруги.

Наташа скоро и ждать перестала: ей ли, одинокой сироте, надеяться на лучшую долю.

Николай Васильевич, не меньше ее ожидавший и мучившийся ее сомнениями, старался ее утешить:

– И без пения, Наташечка, можно прожить… Пение-то еще не наверно, а у тебя знание в руках и верный кусок хлеба. Будешь работать… И людей хороших встретишь. Сердце у тебя золотое: оценят его и поймут… Узнаешь и ты красные деньки.

– Кому оно нужно мое сердце-то? – говорила девушка печально. – Конечно, дядя Коля… Я не унываю. Проживу, работать буду. Начальница сказала, что место мне достанет. Буду портнихой.

– Не унывай, Наташечка, все будет хорошо. Лишь бы здоровья Бог тебе дал.

Однажды старичок-попечитель невзначай приехал в приют. Все всполошились. Воспитанницы решили, что он приехал для Наташи, что он вот-вот сейчас объявит ей радость. У Наташи тоже зажглась в душе надежда, уверенность. Но когда собрались воспитанницы в зале и попечитель вошел туда, он стал осматривать потолки, стены, что-то считал, вымерял, записывал и заговорил с начальницей о ремонте.

Начальница хотела напомнить о Наташе, вызвала ее и проговорила, положив ей руку на плечо:

– Вот та наша воспитанница, у которой такой хороший голос и которую вы слушали на Рождество.

– Да-да, прекрасно пела… Учитесь, учитесь, барышня. Не надо таланты зарывать в землю, – ласково сказал попечитель и опять стал осматривать комнаты, что-то высчитывать и записывать.

У Наташи точно упало сердце: она поняла, что мечты ее разлетелись в прах и надежды никакой нет. Подруги ее тоже видели, что ошиблись, но все-таки пробовали ее уговаривать: «Ты бы, Наташа, пошла да и напомнила ему, попросила бы его…»

– Правда, он богатый, добрый… – Он, наверное, согласится за тебя платить… Что ему стоит?!

– Ах, девицы, как это вы в чужом кармане деньги считаете? Богатый, так он и тратит много. Вон наш приют содержит. А просить его я не буду: у меня и язык-то не повернется. Я ему чужая… У него, поди, своих бедных много… Может, голоса-то есть и получше моего. Всякому своя доля.

Последний год для девушек в приюте проходил в особенных заботах, тревогах, думах. Их больше баловали, больше им было свободы. Таких одиноких, безродных сироток, как Наташа, было двое: она да еще Саша Самсонова. Но у той была какая-то благодетельница, которая за нее платила и которая после выпуска хотела взять ее к себе, вместо портнихи.

По вечерам молодые девушки собирались в кружок и мечтали, говорили о будущем и все надеялись на что-то светлое, хорошее.

– Ах, девицы, уж я просто не дождусь выпуска… Так мне надоел этот приют. Даже стены-то его опостылели! Мама мне сколько платьев-то шьет… Два шелковых. Правда. Я вам покажу. Может быть, меня графиня нынче за границу с собой возьмет, – хвасталась вертлявая хорошенькая Анюта Мухина. Она действительно томилась в приюте и считала дни и минуты до окончания. Жизнерадостной избалованной девушке жизнь представлялась в розовом свете. Мать ее поминутно приходила в приют и обшивала дочку, как принцессу; большинство ее шикарных платьев на шелку перешивались из платьев графини. И судьба этой хорошенькой девушки, ее наряды, ее будущая жизнь представлялась приютским подругам, как жизнь сказочной принцессы.

– Счастливая ты, Анюта! Ты заживешь лучше всех нас. В таком богатом доме, среди золота и серебра… Насмотришься, как и в чужих странах живут, и всякие диковины увидишь. Вот-то тебе счастье! И хорошенькая ты… И балуют тебя все, – не без зависти говорили подруги.

– А мне уже маменька жениха нашла, хороший человек, не пьющий, приказчиком служит и 70 рублей в месяц получает. Сказал, что будет меня беречь и работать не будет неволить. Что хочу, то и буду делать, весело рассказывала Аня Ястребова. Это была премиленькая девушка: маленького роста, здоровая, цветущая, с красивыми черными глазками и с ямочками на полных щечках.

– Ну вот, тоже и замуж-то идти не корысть: женихами все хороши… А потом покажут себя, – возразил кто-то из девушек.

– Я сама буду хорошая жена и послушная… И мужа стану уважать. Вот и он будет ко мне хорош. Да и хозяйство я люблю, и деточек до безумия люблю, – возражала с милой улыбкой Аня Ястребова, и всем казалось, что она действительно будет хорошей женой и матерью.

– Поступлю в бонны с шитьем, я очень детей люблю, – говорила Люба Андреева.

– А я у дедушки останусь, хозяйничать буду, – заявила ее сестра.

Соню Малкову, с дурным, неуживчивым характером, горячо любила ее мать и мечтала жить только с ней и для нее.

У всех этих девушек были родные, близкие, знакомые. О многих заботились, обшивали, делали подарки: кому часы, кому браслетку, брошку, на платье или альбомы, мелочи. Прожив почти десять лет в закрытом учебном заведении, под вечными заботами, в тепле и в мечтах, все эти дети выходили наивными и незнакомыми с жизнью, о которой они имели свое фантастическое представление. Мир был так велик, столько было в нем людей, и хороший и дурных, что на каждом шагу можно было и дурное встретить и ошибиться.

О Наташе Петровой некому было позаботиться. Дядя Коля ничего не мог сделать для нее. Она чувствовала себя одинокой и несчастной среди всех этих забот и хлопот выпускных подруг. Ей было страшно вступать в жизнь. На приемах Николай Васильевич видел племянницу всегда грустной и молчаливой.

– Ничего, Наташечка, проживем… Бог поможет. Устроишься, и люди добрые найдутся. Ведь и ты можешь Другим что-нибудь хорошее сделать. Право. Жизни-то Ведь своей никто не знает, – старался он ее ободрить.

– Кому она нужна, моя жизнь? Ничего я не могу сделать… и это тяжелее всего. Буду я работать себе только на хлеб, – отвечала понурив голову Наташа, – вы меня не оставите, дядя Коля? Одна я… такая дикая. Мне так жутко… И с подругами-то не умела сойтись, – говорила девушка.

– Не оставлю, Наташечка, никогда не оставлю. Я всегда о тебе думаю.

– Хоть бы тетю Машу найти да Липочку. Может, они придут на выпуск. Так хочется, чтоб были у меня родные, – говорила Наташа печально.

– Вряд ли, Наташечка, впрочем, я разыщу их… Я бы пришел к тебе, да сама знаешь: нет у меня одежды. А у вас парадно: совестно людей.

– Знаю, дядя Коля… Все-таки вы придите…

– Главное, ты не грусти… Кончишь, и заживем хорошо.

Николай Васильевич начинал говорить горячо и убежденно: «Всякий человек может сделать другому хорошее… Ты только желай этого. И все это будет».

От приюта Наташе сделали немного белья, два платья, шубку и все скромное обзаведение и от приюта же ее устроили в мастерскую нарядов, куда она должна была переехать через неделю. Начальница призывала хозяйку мастерской, говорила с ней и познакомила Наташу. Хозяйка была высокая, сутуловатая женщина, сильная, брюнетка с большим носом, говорила она очень льстиво, хвалила себя, свое обращение с мастерицами и девочками, свою мастерскую, хвасталась заказами и уверяла, что она шьет только генеральшам да княгиням, но Наташе она не понравилась, а почему, она сама не знала. Девушка не могла знать, что истинная правда и доброта – скромны, молчаливы, себя не хвалят, о себе не кричат, а ждут, чтобы о них сказали и само дело и другие.

Перед выпуском пришел Николай Васильевич и принес Наташе образок своей работы, ленточку, мыло и помады. Он думал, что ленточка, мыло и помада – необходимая принадлежность туалета в торжественных случаях.

Он сказал, что тетя Маша очень постарела, а Липочка еще пополнела, и они никуда не ходят, живут в маленькой комнатке, в большой нужде.

– Они не очень-то мне обрадовались, Наташечка! Даже испугались и в горницу не пустили… Кажется, рассердились. У двери мы поговорили. Сказали, что не придут. И для чего им идти, если у них ты жить не можешь, – рассказывал Николай Васильевич.

– Я и не собиралась у них жить. Ну и не надо! Бог с ними! Жестокие люди, – раздраженно сказала Наташа. За последнее время она даже стала раздражаться.

Наступил выпуск. Это было в конце мая. Сколько волнений, забот и тревог пережили воспитанницы в этот день. С утра комнаты приюта кишели родными: собрались матери, тетки, знакомые. Они прихорашивали и одевали молодых девушек.

Анюта Мухина, завитая, раскрасневшаяся, в нарядном белом платье, порхала, как бабочка, и была похожа на модную картинку.

Аня Ястребова говорила и смеялась без умолку и была необыкновенно мила. Соня Малкова капризничала со своей мамой и никак не могла одеться к лицу: все ей не нравилось. Все суетились, волновались, громко разговаривали, целовались, давали друг другу обещания, клятвы помнить, писать… Наташа ходила между подругами, как потерянная, со скорбным выражением лица и застывшей на нем думой.

Торжественно был отслужен молебен в зале. Зала была полна почетных гостей, родных, воспитанниц, прекрасно пел хор и громче всех раздавался чистый голосок Наташи.

В конце залы, сзади всех, притаившись в уголке, неподвижно стоял монах… Казалось, он не присутствовал на этом торжестве, – он молча молился, и мысли были где-то далеко. Даже когда кончился молебен, он долго оставался в оцепенении. Наташа в своем сером скромном платье подбежала к нему – он очнулся.

– Спасибо, милый дядя Коля, что пришли. Я все смотрела на вас. Вот я и кончила!

– Поздравляю тебя, Наташечка! Бог поможет… – со слезами сказал Николай Васильевич и не мог продолжать от волнения.

После молебна попечитель раздавал девицам аттестаты, книги, награды. Полились поздравления. Воспитанницы пели прощальные стихи. Затем был завтрак, веселый и оживленный.

В шесть часов воспитанницы стали разъезжаться, навсегда покидая стены приюта, где они беззаботно провели детские годы. Трогательно прощались, все плакали.

– Аня Ястребова, будешь часто писать? – спрашивала Надя Андреева, порывисто и крепко целуя подругу.

– Уж два раза в неделю непременно. А то, может, и чаще. На свадьбу ко мне приходите, девицы. Я всем напишу.

– Прощай, Саша, помни, что ты клялась меня любить.

– Помню, Олечка. И ты себе других подруг не заводи. Девицы, посмотрите, какая у меня шляпка и боа кружевное… Это мне графиня прислала… Мы с мамой на своих лошадях поедем. Прощайте, девицы, приходите непременно ко мне. Я вам все покажу, – суетилась и трещала громче всех Анюта Мухина.

Последними ушли с дедушкой швейцаром сестры Андреевы. Наташа Петрова провожала их. Она осталась одна в приюте. Здесь она должна была остаться еще несколько дней, а затем уйти прямо на место. Сегодня ее позвала к себе провести вечер начальница.

Совестно, тяжело туда идти… Что она будет там делать и говорить? Она всегда стеснялась начальницы, особы строгой и холодной…

Как не хватало Наташе теперь родной, близкой души, участия и заботы… Одна, совсем одна она в этом большом мире… Она прошла в спальню и рыдая упала на постель. Она плакала долго и горько.

Вдруг она почувствовала, что ее кто-то трясет за плечи: это была старая учительница.

– Петрова, Петрова, что так горюешь? Не плачь, душечка. Иди, тебя зовет к себе начальница. – Старушка поцеловала Наташу и отправила к начальнице.

Девушка вступала теперь на новую самостоятельную дорогу; жизнь без забот о насущном куске хлеба кончилась.

В мастерской

Около модного магазина с огромной черной вывеской, помещавшегося в первом этаже большого каменного дома, остановилась пролетка. С пролетки спрыгнула молодая худенькая девушка и попросила стоявшего у ворот дворника взять ее вещи. Вещей было немного: небольшая корзинка, помещавшаяся в ногах извозчика, узел и картонка. Девушка расплатилась с извозчиком, вошла магазин. Она вошла робко, вздрогнула и даже побледнела. Оглянувшись по сторонам, она спокойно, незаметно перекрестилась.

Это была Наташа Петрова. Из приюта она переехала в мастерскую и вступила на новую самостоятельную дорогу.

Навстречу ей выбежала девочка, оглянула ее и скрылась: из-за двери выглянуло несколько голов.

– Новая мастерица… – послышался шепот в дверях.

Из соседней комнаты вышла хозяйка, та самая сутуловатая высокая женщина, с которой Наташа уже раньше познакомилась в приюте.

– Ну вот… и приехали. Отлично! Работы у нас теперь выше головы. Принимайтесь поусерднее. Самое главное в деле – быть добросовестной и даром хозяйский хлеб не есть, – голосом, похожим на мужской, заговорила хозяйка.

Наташа конфузилась и молчала.

– Вы, может, думаете, душа моя, что у нас, как в «панционе» вашем?.. Нет уж, придется потесниться. В людях жить, не то что в «панционе»… Будете стараться и вам будет хорошо… Я человек справедливый. Вы, может, думаете, что в людях жить легко?!

Наташа ничего не думала, но она помнила, как эта же женщина расхваливала свою мастерскую, жизнь у нее мастериц и девочек, и посмотрела на нее удивленно: и даже испуганно. Ей стало жутко от такой неприветливой встречи.

– Спать, душа моя, вам придется в темной комнате… Особого помещения у нас нет… Это ведь не «панцион» Пойдите, там и поставьте вашу корзинку.

«Что она все про пансион говорит. Я ведь и сама знаю, что пришла не в пансион», – подумала Наташа и сердце ее сжалось.

Хозяйка открыла дверь в соседнюю с магазином комнату. Там у двух окон, выходивших на какой-то полутемный двор, работало человек 20 девушек и девочек.

Окна были открыты настежь. Между работавшими шел сдержанный говор, стучали швейные машинки. На столах, на табуретах валялись куски материи. Стояли манекены с готовыми платьями, простыми и нарядными. К обоям стен, к занавескам были приколоты рукава, воротники, выкройки, куски разных кружев и отделок.

Наташа смущенно окинула взглядом своих будущих товарок.

В этот ясный майский день они показались бледными и усталыми. И, несмотря на открытые окна, воздух в комнате был тяжелый и над головами работавших точно струился пар или пыль. Окна выходили на задний двор, где виднелись сарай, прачечная и помойная яма.

Работающие подняли головы, и много глаз устремилось на новую мастерицу и в большинстве недружелюбно:

– Какая барышня-сударушка белоручка, – сказал кто-то вполголоса.

Наташа слышала эти слова.

– С нами не шутите… Мы приютские, образованные, – ответил другой голос.

– Они, эти приютские, только по званию образованные… А поди подола подшить не умеют. Такие-то выскочки, – заметила насмешливо крайняя девушка с впалой грудью и с больными глазами.

Наташа прошла за хозяйкой в проходную темную комнату, сплошь заставленную кроватями, корзинками, какой-то ненужной мебелью и разным хламом.

– Вот здесь в углу вы будете спать. Вон на той кровати. Девочки спят на полу. Там и поставьте свою корзинку и узел положите. После разберетесь.

У Наташи сжалось болью сердце. Она вспомнила приютскую чистенькую спальню, отдельный шкафчик у кровати, высокие комнаты и все прошлое… «Ну, что делать, надо привыкать ко всему, – подумала она. – Лишь бы хозяйка да товарки были хорошие. А то везде жить можно».

– Раздевайтесь. Идите скорее помогать. У нас к Троице так много работы, что дохнуть некогда, – сказала хозяйка.

Наташа быстро разделась и вышла в мастерскую.

– Вот мастерица. А вы ей будете помощница, – указала хозяйка на низенькую полную особу. Она была кокетливо одета с очень высокой прической, в зеленом платье и черном переднике. Через плечо у нее висел сантиметр, а в лифе было воткнуто множество булавок и иголок.

Мастерица дала ей розовый кисейный лиф и велела пришивать к нему оборочки. Наташа села на указанное ей место, около двери, взяла работу и склонилась над ней… С этих пор такова ее доля на всю жизнь… Склонившись над работой с утра до ночи, пройдет ее молодость. Она стала настоящей портнихой, помощницей мастерицы.

Мастерица посмотрела на работу Наташи и насмешливо проговорила: «Как же это вы оборку-то пришиваете? Разве можно в запашивку? Это ведь не деревенский холст!»

– Как же мне пришивать? Покажите.

– Вы ведь ученая… Приютская… С «диплоном»… Где ж нам вас учить, – язвительно проговорила мастерица.

Девушки захихикали… Наташа поняла, что попала к врагам.

Прошла неделя… Наташа вошла в жизнь мастерской, все узнала, все поняла и ужаснулась: «Какая ужасная жизнь! Ни правды, ни света, ни радости…» Неужели она обречена навсегда тянуть эту лямку?

Главная мастерица жила на своей квартире, две помощницы и 14 девочек-учениц жили у хозяйки. Вставали все в 7 утра, в 8 садились за работу и целые дни шили и шили все, не разгибая спин. Они должны были работать до 8 часов, но так как была спешная работа, то сидели и до 11 и до 12. Работали и по воскресеньям.

Главная мастерица, Анна Ивановна, была женщина сердитая, крикунья, беспощадная. Необразованные женщины, поставленные во главе, всегда почти мучат и тиранят подчиненных.

Наташу мастерица язвила на каждом шагу. Все, что она ни делала, было не так, дурно. Она вечно насмехалась над ученой портнихой, над приютом, над «диплоном», как она выражалась.

Скромной, неиспорченной девушке со школьной скамьи было невыносимо и дико в этой обстановке. Наташе особенно было жаль девочек. Они, как и мастерицы, должны были, не разгибая спины, работать с 8 часов утра до 8 часов вечера. Но обыкновенно, когда было много работы, они сидели до 11—12. А после еще убирали мастерскую. От хозяйки, от мастериц они получали толчки, щипки, дранье за уши, за волосы и все должны были терпеть, переносить. Наташа с жалостью и состраданием взглядывала на двух девочек: Лену и Надю. Они были такие худенькие, бледные. У Лены не было родителей, а у Нади мать жила далеко где-то в деревне, и заступиться за девочек было некому. Лена, стриженая, с большими глазами, совсем была глупенькая и неспособная к шитью: что ей ни дай, все сделает не так… Ей попадало постоянно. Ее-то особенно и жалела Наташа. Она почему-то напомнила ей ее детство, ее поступление в приют, ее сиротскую долю. Другая девочка, Надя, работала бы недурно, да была страшная копунья и делала все очень медленно.

Наташа пробовала сначала их учить и показывала им, помогала втихомолку. Но мастерица увидала и закричала на нее:

– Что вы нянчитесь как с писаными торбами с этими тупицами! Это не ваше дело! Вы своей-то работы делать не умеете!

Хозяйка тоже рассердилась и резко сказала:

– Пожалуйста, Наталья, вы у меня не смейте нежничать с девчонками… Баловать и портить и миндальничать с ними нечего!.. Они зазнаются и избалуются…

Бедные девочки сразу поняли новую мастерицу, льнули к Наташе, старались ей услужить во всем. И постель стлали, и сапоги чистили, и подавали то одно, то другое. Но она даже и приласкать их не смела. Украдкой ласкала она их и говорила ободряющее слово. И это было для них светом в тяжелой жизни.

Хозяйка была какое-то беспощадное чудовище… Она плохо кормила мастериц и девочек и вся жила для наживы, барышей, которые тратила на своих беспутных сынков, тянувших из нее, как говорится, последние соки. Свою неудачу она вымещала на других. Наташу она невзлюбила сразу, называла ее «барышней», «белоручкой», укоряла «панционом».

Наташа все терпела. Да и куда бы она пошла? По воскресеньям она ходила в свой приют, заикнулась было о своей жизни начальнице, но та осталась недовольна и проговорила: «Привыкать, Петрова, надо. На своих ногах, это не то, что в приюте – в тепле да в холе… Что делать – терпи, учись! Живут и хуже тебя».

Лучше других в мастерской была Настенька, вторая помощница. Это была маленькая блондинка, веселая и разбитная. Вся цель ее жизни была погулять, попить, поесть… Она постоянно куда-то рвалась, убегала по вечерам и придумывала всевозможные способы, чтобы обмануть хозяйку.

– Вы, Наташа, не обращайте на них внимания… Пусть бранятся. Пойдемте со мною вечером гулять. Тут У одной подруги будет вечеринка, весело!..

– Нет, нет… Я боюсь. Я не привыкла. Я никуда не пойду… И дядя мой не любит этого, – отвечала боязливо Наташа.

– Эх, вы, тихоня! Этак и будете все скучать… И молодость пройдет без радости.

– Я гулять не люблю и боюсь. Я обещала дяде не гулять, – возражала девушка.

– Ну, значит, ты мне не товарка, – рассмеявшись отвечала веселая Настенька.

Однажды, вскоре после поступления в мастерскую, Наташе сказали, что к ней пришел монах и стоит на лестнице. В квартире девушки принимать никого не смели.

Наташа накинула платок и выбежала на черную лестницу. Здесь было темно, грязно, пахло помоями. У закоптелого грязного окна стоял Николай Васильевич. Наташа подбежала к нему. Он молча взял ее за руку…

– Как ты похудела, Наташечка…

Девушка ничего не сказала, но тяжело вздохнула…

– Ну, что же, как тут?

Наташа вдруг обняла дядю Колю за шею, припала к нему на грудь и зарыдала горько.

– Ужасно, ужасно, дядя Коля… Другим девочкам очень плохо. Их тут много… Как с ними обращаются… И я ничего не могу сделать, ничем не могу помочь… Я мучаюсь за них. У меня душа выболела… Потихоньку их ласкаю, помогаю… Мне достается… Так тяжело. Эта маленькая Лена… Не могу видеть этих мук. Их тиранят, дядя Коля.

– Наташечка, милая, успокойся. Уйди, ведь найдешь место.

– Куда я уйду! Я ведь ничего не знаю… А девочки-то как же тут останутся? Какие жестокие есть люди. Наша хозяйка, старшие мастерицы. Они забыли все человеческое. Ужасно, ужасно здесь, дядя Коля…

– Зачем ты так беспокоишься? В этих мастерских почти везде так… Немного есть хороших-то хозяек, Наташечка, – говорил девушке старик.

Наташа устремила на него взгляд полный ужаса и спросила, точно во сне:

– Неужели везде так? Что же делать, дядя Коля? Как помочь этим бедным девочкам? Как спасти их от этой жизни, от побоев, от несправедливости? Как сделать, чтобы мастерицы были добрее? Чтобы хозяйка была справедливая? Как это сделать?

– Наташечка, милая, ведь всех не переделаешь… И всем не поможешь…

– Так тяжело, тяжело, дядя Коля… Вы подумайте, эту девочку Лену, говорят, хозяйка ударила по голове утюгом. Я бы не стерпела. Все молчат. Кто за них заступится? У меня сердце обливается кровью…

– Ну что ты так мучаешься, Наташечка? Добренькая ты… Что же мы может сделать – такие слабые, беспомощные? Лучше уйди отсюда.

В это время из мастерской стремительно выбежала девочка и испуганно проговорила:

– Наталья Сергеевна, вас хозяйка хватилась… Сердится… Кричит…

Наташа торопливо простилась с дядей и бросилась в мастерскую.

– Что же вы баклуши бьете? Работать, так работайте… А не то убирайтесь вон, – грозным окриком встретила ее хозяйка. Наташа покорно села на свое место и принялась за оставленную работу.

– Что еще за монахи к вам ходят? – сердито спросила хозяйка.

– Это мой дядя, – ответила Наташа…

– Нечего тут в будни шляться… На то праздники есть.

Вскоре после этого случилось в мастерской тяжелое происшествие. Хозяйка рассердилась на одну из девочек и ударила ее. У бедной девочки сломалась в руках иголка и кусочек ее попал в глаз и там и засел. Раздался пронзительный крик на всю мастерскую. Наташа бросилась к девочке и, не помню себя, закричала:

– Не смейте вы, не смейте так обращаться, так тиранить девочек! Я пожалуюсь на вас! За что они терпят это?!

Мастерицы и все притихли. Видно было, что собирается гроза…

– Вон из моей квартиры! Вон! – закричала хозяйка и повыбрасывала вон вещи девушки на лестницу.

Девочку увезли к доктору и приказали ей говорить, что она сама обломила иголку.

А Наташу Петрову пожалела и приютила на время дворничиха, жена старшего дворника того же дома, где они жили, женщина сердобольная. Она даже взялась ей найти место. «Эту хозяйку все тут знают, она злая и жадная», – говорила дворничиха.

Вечером к Наташе в дворницкую забежала Настенька и советовала ей:

– Попросите прощения у хозяйки, Наташа. Она вас простит и оставит. Она всегда так кричит… Она сказала, чтобы вы прощения попросили. Она простит.

– Нет… ни за что не вернусь… Лучше с голоду умру… Да и в чем моя вина? Скажите лучше, что Саша?

– Ей доктор вынул из глаза кончик иглы… Глаз весь кровью затек… Больно-то как… Очень она плачет.

– Бедная! Настенька, не обижайте девочек… Они маленькие, глупые… – попросила Наташа.

– Ну вот! Что там с ними нянчиться? Мы все тоже в девочках жили, также горе видели…

В это время в дворницкую вошла радостно дворничиха и проговорила: «Вот вам и место. Завтра идите, тут рядом, по этому адресу… Жить будете в доме. Барыня молодая, богатая…»

Наташа была довольна.