Кирилл Юрьевич Белоног
Я вернусь
Если вы ничего не соображаете в современном искусстве, то нет никакой необходимости ночью, на площадке бывшего «Красного Октября», подходить к бородатым типам, которые запихивают большой черный пакет в машину, подходить и еще что-то у них спрашивать.
Парни стали улыбаться, багровая жижа полилась по мостовой, девочки взвизгнули, а Роман, Михаил, Николай и Кирилл стояли в центре Москвы, ночью, в недоумении. Ровно до тех пор, пока второй с бородой, в очках с роговой коричневой оправой, в тонкой синей куртке и крайне зауженных джинсах не начал просто неистово, нечеловечески смеяться:
– Вызывай ментов! А-ха-ха! Серега, у нас труп! А-ха-ха.
Мне было не смешно. Почему-то, но я машинально начал улыбаться, сохраняя недоумение и прибавляя к нему негодование.
– Ребят, ну хотите мы вас пивом угостим, – заулыбался один из этой тройки. – За причинённый моральный ущерб.
– Ну, давайте, – улыбнулся Коля, уже стоявший за моей спиной.
Оказалось, что Сергей, Джон и Ромео (реальное имя чувака) разбирали выставку в галерее «Петерсон», которую сами же и организовали. И вообще, они настоящие москвичи, улыбчивые и даже снимали кино. Короткометражное. Концептуальное, само собой. Джон протягивает заляпанную искусственной кровью аннотацию: «Яркий представитель офисного планктона мечтал убить своего начальника, но неожиданно в офис ворвались грабители и прикончили обоих. Теперь парень вернулся на землю, чтобы спасти от похожей истории нового раба системы». Ребята хотят снять еще. Но лучше выставку организовать. Правда, лучше.
Когда по пол-литра тёмного было допито, люди искусства извинились и ушли. А мы остались и уставились на Рому. Он долго молчал, потом вытаращил глаза и начал вопить:
– Да они нормальные ребята. Дед, хозяин «Эмки» уже пятый раз катает заяву. Он не в себе. Там как по кругу. Они ему дают денег, он отдает пацанам ключи, они заводят с трудом, уезжают и дальше вы видели. «Эмка» сурка какая-то.
– Ну, допустим, – отхлёбываю я новое пиво из стакана. – А документы, а номера, а договор.
– Ну. Вроде всё на руках. Договор сейчас не нужен. В общем, дед пока не помрет – будет такая канитель. А ребята из Норильска, хорошие пацаны. Студенты МГТУ. Бауманки, – как бы увеличивая лимит доверия, добавляет Рома. – Завтра к ним идём в гости, Кирюха.
– Спасибо, не надо, – я приобнимаю Таню и улыбаюсь ей. – Завтра я иду гулять по Москве.
Часть 3. ЧАЙ-ХАНА
Ты знаешь, папа, Москва стала выше. Эти высотки, они раскиданы повсюду и возникают в самых неожиданных местах. Я бы сказал, что прям как в Краснодаре, если бы я был ЛихоНОСовым, а не БелоНОГом и написал заведомо ложную книгу «Мой маленький (мать твою!) Париж». Вы, кстати, читали эту книгу? Я пробежался глазами. Валерий Александрович, вот не вру, не могу гулять по «маленькому Парижу» уже вторую неделю, потому что нагулялся по Москве. А до отлета я, так же как и Вы, любил родной город. Я уж молчу, что было бы со мной, если бы я побывал в Париже.
Нет, я искренне обожаю столицу Кубани, но упаси господь, наш город с чем-то сравнивать. А то ушлые коммерсанты вцепятся своими железными капиталистическими зубами в рожденный вами оксюморон и начнут звать кафе в заброшенном сквере, усыпанном разбитыми надеждами, «Маленький париж» или даже будут использовать ваши фразы в рекламах типа: Новоторжская ярмарка прямо в центре маленького Парижа. Ну, блевотно же.
Вот как бы теперь не облажаться и не сравнить таки Крэснодар и Москоу? Сижу в углу и плачу. Вспоминаю громкие цитаты из Интернета. Один автор небезызвестной энциклопедии «Луркоморье» написал в статье про Краснодар «местный (краснодарский) Лужков понатыкал свечек в историческом центре, не обременив территорию парковками». Вот. На том в сравнениях и остановимся. Свечки Москвы тоже торчат. Но более комплексно. И самый прекрасный из всех этих новоделов – Москва Сити.
Мы приехали в новую Москву на метро и уехали тоже на метро. Транспорт здесь настолько гармоничен, что ты, порой, не понимаешь, что вкатился в здание. Так произошло с Сити. Мы полчаса прогуливались по какому-то торговому центру, ели в курином фаст-фуде и радовались низким ценам. Потом мы долго шли по какому-то переходу через Москва-реку и любовались видами ночного неспящего города.
Зажравшегося города. Представляете, ленивые москвичи придумали использовать эскалаторы, параллельно земле, горизонтально, без движения вверх. Понимаете? Ты просто становишься на эскалатор и едешь вперед. Не вверх! Вперед! Я теперь понял, что в старости буду нормально гулять по Москве, потому что вместо тротуаров будет вот это. Просто едешь такой и без отдышки.
На другой стороне реки мы вышли на морозец и весело гигикая, перекидываясь снежками завернули за уголок. Я невольно открыл рот. И подошел к парапету. Хорошо, что он есть. Передо мной открывалась, казалось, сюрреалистическая картина. Будто огромный три-дэ принтер напечатал для Москвы гигантский постер с завихренными свечками изогнутыми во все стороны через запад на восток, знакомыми нам по Американским фильмам прямоугольными коробками, скребущими небо и такими гигантскими стеклянными туями. Да, да именно Туями:
– Таня, Танечка, а мы до Москва-Сити доехали?
– Мы в ней вообще-то только что были.
– Как были?
– Ну, вот так…
И я поклялся себе, что в рабочее время я вернусь и обязательно поднимусь на самый верх, чтобы мне завидовал Иван Грозный. Чтобы я сказал: ляпота или ни туя себе. Что мне там скорее придет в голову, и смотрел чтобы на Москву и, кажется, на всю остальную Россию.
Я думал обо всем этом и любовался башнями неблизнецами и в голове крутилась песенка Coldplay «Paradise». Я становился хипстером и это меня пугало. Меня мог вылечить только дешёвый коньяк.
После смски: «Ты знаешь, папа, Москва стала выше» и ответа: «Нет, сынок, это люди стали мельче», вспоминаю небрежно подкинутую мне в двадцать четыре года книгу Гиляровского «Москва и москвичи». Я никогда не видел и не увижу теперь старую Москву, но я всё равно грущу по ней, как всякий фантазер в десять лет мечтавший не о стриптизерше, а о построении машины времени или внедрении в кротовью нору, которая завихрит тебя как башню Москоу Сити и отправит в желаемый год. Например, в 1888, в трактир к Бубнову или Аксёнову.
Почему в трактир? Да потому что с питейных заведений начинается любой город. Ну, ладно, начинается он с достопримечтаельностей, а вечером заканчивается в питейном заведении. Потому что оружейная палата и Останкино закрыты в 23 часа, а «Жигули» и «Чайхана» работают. Как и работали трактиры в позапрошлом веке. И еще в начале прошлого. В них всегда «пьянство, гвалт и скандалы каждый день до поздней ночи». Здесь можно начать с утра «гуляние своё с друзьями».
Теперь место трактиров заняли многочисленные кафе, закусочные и бары. Бары повсюду, их много и в шаговой доступности от станции метро. Достаточно клацнуть в «Яндексе» вкладку бары на карте и вся Москва утыкивается синими флажочками. Не все, правда, круглосуточные. Это минус, потому что в день, когда ты остаешься с сумкой на плече выселенным от гостеприимной Валентины (не за пьянство, а ввиду окончания срока ренты), в такой день очень хочется где-нибудь присесть и желательно до отправления первого вагона метро, а это примерно до пяти сорока утра. Но как назло в такие дни бар-кругляк найти не так просто, а шансы замерзнуть на Большой Ордынке и приехать с обморожением в «московскую городскую» очень велики.
Татьяна встретила нас у станции Добрынинской. С ней были подруги. Неместные, но со знанием дела кривящиеся от знакомых названий баров. Ну, не библиотеки же им оценивать! Зачем их оценивать. Вряд ли я бы в 11 часов вечера сказал одной из них по имени Катя: «детка, давай пойдем в Ленинскую!», а она такая: «фу, там же устаревший фонд и нет свежих подшивок «Коммерсанта», пойдем лучше в Пушкинскую!». Поэтому гораздо более предсказуемой оказался другой наш диалог с Екатериной:
– Ну, что? У нас подруга в «Мухе», – говорю я Катюхе. – Пойдем туда!
– Фу, там же паленое бухло. Пойдем лучше на Пушкинскую (площадь) – там найдем чо-о.
Она так противно протянула в конце это «чо-о», «шо» мне ей хотелось врезать по её жирным прокуренным губам, но она же девушка в центре Москвы, которую я сейчас хотел снять гораздо меньше, чем двушку. Потому что в двушке теплее.
Ну, пошли. «Чо-о» уж там. Мы снова ныряем в метро, проходим мимо уснувшего полицмейстера и двоих с нашивкой «охрана» и ступаем на эскалатор.
Вот что мне полюбилось, так это эскалаторы. Порой бесконечные в Парке Победы, порой короткие, как жизнь лётчика Чкалова, на Чкаловской. Но они неизменно одинаковые и жутко атмосферные. Представляете, сколько они перевезли москвичей, типа москвичей и гостей столицы. В общем, всех тех, к кому постоянно обращается стальной голос, обращая внимание на возможные кражи, предполагаемые террористические акты и неизбежные столкновения с попрошайками.
А вечером вместо надоедливых «носково-чулочных ярмарок» и «скидок в Burger Kingе 50% на всё!» слышатся звуки с потертых пластинок. Над стальными эскалаторами мягким голосом поют о Москве и чудесном времени былом Марк Бернес и Леонид Утёсов. А может и еще кто. Но поют одинаково хорошо, и мне на душе приятно. Не то, что вон тому улыбчивому таджику. Ему совсем не понятно. Я улыбаюсь, поправляю шапку из собачей шерсти и вискозы и всматриваюсь в глаза редких пассажиров, проезжающих на встречном эскалаторе.
Мысли о былом, настоящих москвичах и метро утыкаются в Таню, смеющуюся с Екатериной и Мариной. Тут я понимаю, что у меня уже голова кружится, как у Вовки из рассказа Носова и я сейчас начну хныкать:
– Пойдем отсюда!
А Таня опять спросит:
– Куда ж мы пойдем?
А я ей отвечу:
– Все равно куда! Я наверх хочу.
И тут Таня добьет:
– А что тебе наверху делать?
А я надую щеки и реветь начну:
– Не хочу под землей!
Так и получилось, когда девочкам не понравилось ни на Комсомольской, ни у Парка культуры, ни на Достоевской и мы едем на Новослободскую.
– Тань, мы приедем когда-нибудь?
– Да!
Отлично.
Таня, казалось, была всё дальше, её подруги, словно нимфы из Одиссеи, похитили мою Танюшу, заливая в её уши сладострастные речи. А еще Танюшу похитила необъяснимая тоска и вечная неопределенность, но их я не видел, их я только чувствовал. И ежился, и внимал гудению подземки и смотрел на загорающийся красный огонёк нашего паровозика, который движется по коричневой кольцевой ветке и то и дело подмигивает нам, намекая, и как бы спрашивая сквозь своё фирменное «у-у-у»: «не с-сдесь ли вам-с, сударь-с, сойти-с у-у-у». Я опять заснул от этого «у», мигания, усталости, холода бесчувственной зимней Москвы и нечувствительной московской барышни. Да и ламповая теплота метро подействовала.
…Ааааа! Ах, вы мрази-и-и! Аааа! Сссука! Боль-но! Аааа! На всю станцию раздавались нечеловеческие крики. Полночь близилась и, согласно поверьям, было самое время для превращения людей в оборотней. Кажется, что даже запахло мокрой собачатиной, но возможно, это от моей шапки, хоть она и из вискозы на 50%.
Атмосферка так себе. Даже щебечущие нимфы заткнулись и смотрели по сторонам. «Аааа! Аааа!» Воздух продолжали колебать звуковые волны, вылетавшие из хриплой глотки. Крики усиливались и развязка явно близилась. Хотелось на нее посмотреть, поэтому мы поспешили туда же, куда спешил сотрудник пэпээс. В углублении входного блока станции, в каморке охраны летали стулья и журналы, звенели бутылки, стаканы. Даже старенькому чайнику «Тефаль» довелось стать героем – он подлетел вверх, а потом спикировал прямо по темечку взъерошенного молодого человека, который тут же слёг на пол и замолчал. Второй молодой человек молчал давно, он просто улыбался и смотрел на происходящее, как в кино. Он купил билет в этот чудесный иллюзорный мир у незадачливого барыги и теперь смотрел очумительный, сумасшедший экшен в реальности. Такое московское 99 D. Интересно, почём. Услуги в Москве дорогие.
Третьего героя программы «Чрезвычайное происшествие» вязал крупный сержант и пару щуплых сотрудников метро. «Пэпээсник» Аркаша, как его назвал сержант, подоспел вовремя. Буйный уже переколотил всё вокруг и собирался идти дальше, но прилетевшая по почкам дубинка и щелчок наручников остановили вакханалию. Пацанов повязали.
…Добродушный Ахмед на входе раньше ничего хорошего не сулил. Но теперь это норма. И куча ресторанов «Чайхана», от которых веет платаном, каштаном и вишней раскинулись по Москва-баду, распространяя по городу пряные ароматы и пресные слухи о своих ценах и о своем хитроватом персонале. Заведения с национальным названием столь же часто попадаются при беглом осмотре, сколь часто попадались монголо-татары русским князьям.
Об этих чайханах мне когда-то рассказывал седой наш шофер Иван Иваныч Бочаров. Чуть не каждый раз, когда Иваныч возил меня в командировки, он вспоминал о чудесной стране, в которой парень Ваня, сын сосланных русских Бочаровых, родился: «Бывает в жаркий день, в самую полудню, когда солнышко так припекает, что начинаешь аж стонать, тогда как-раз у нас, у водил обэд был. Я еще и полуторку водил, но уже пересел на «газик» с круглой такой, доброй мордой. У него на бампере два зацепа для троса. Он грелся, шайтан, но работал до тех пор, пока работал я.
А в самую полудню, когда я уже не мог работать, мне узбеки говорили: Иван, совсем не бережешь себя, пойдем кушать. Я буксовал по песочку с прицепом, груженным кирпичами, тормозил, глушил своего «газика», спрыгивал с подножки, потягивался, зевал, и бежал в узкую калитку, в чайхану. Они так кафе называли. Вах, там как хорошо было. Плюхнешься на изогнутый стул, кепку на тонкий сухой столик из стружки кинешь, ножки вытянешь и ждешь покуда плов принесут. А сам смотришь на холоднючий ручей, который бежит прям недалеко. И так он манит тебя своей голубизной, прям чуешь носом прохладу. Пойдешь, руки туда окунешь, голову помоешь, пофыркаешь как лошадь, отряхнешься и опять за стол. А там уже и лагман стоит и лепёшки свежие. Потом чай тебе приносят, в блюдце нацедил с кувшина, чтобы остыл быстрее и сидишь, любуешься ручьем, а сверху абрикоса растет, большая, раскидистая такая. И чай тёплый глотаешь, тебя от него в пот бросает. Зато потом сразу остываешь, от каждого порыва ветерка небольшого. А еще помню, арбузы возил…»
Иваныч продолжал рассказывать, а ты уже словно сидел в этой чайхане и смотрел на холодный ручей, и пил горячий чай. И вот это впечатление от чайханы богатые узбеки перенесли в холодную столицу, чтобы свой брат по родине здесь тосковал, а залетный москвич приобщался к Средней Азии, к встрече фатиха-туй, хождению в мурсаке, теплому окшез в приятной компании и поздравлениям от корбобо, приплетающемуся на ослике в новогоднюю ночь.
…Так и трое москвичей, обучающихся в приличных заведениях столицы, забрели в Чайхану. Витя, Костя и Саша вдохнули ароматный кальян, расслабились и заказали чай. Костя постоянно улыбался и когда подошел официант сказал ему: только, чтоб позабористей, прущий. От слова «прущий» у халдея Исламбека загорелись оба глаза одновременно, прям как у головного вагона метро при въезде в тёмный тоннель. Он слышал это кодовое слово ни раз, особенно когда брал у охранника по кличке Султан пару женщин и пакет насвая. Султан давал женщину, давал пакет и говорил: «прущий». По теории Фрейда, даже у внуков Исламбека, коренных москвабадцев Зульфии и Эрдагана будут загораться глаза от слова «прущий». Как у Иванов и Алексеев загораются глаза от слова «пряник» или «марка». Почтовая. Марка.
«Прущий» напиток не заставил себя ждать. Бариста Нурдин только переспросил Исламбека, уже не раз путавшего слова, словосочетания и даже целые предложения клиентов: «Прущий?». Исламбек неуверенно кивнул, обернулся на Костю, Витю и Сашу и кивнул более уверенно. Нурдин расплылся в улыбке, достойной звания «самая искренняя улыбка гастарбайтера по итогам января» и нырнул в маленькую дверь за своей спиной. При открытии двери, из коморки, в которую она вела, вырвался джин, тоник и пару бутылок вискаря, поставленных кем-то у входа, а еще узбекское матерное слово. Бармен-кальянщик долго рылся в чертогах узбекского злого духа и после пары смачных плевков в сторону своей тяжелой судьбы, он всё-таки одолел бардак самого себя и снова улыбнулся: «На-щол».
Что нужно для счастья? Женщины? Деньги? Власть? Слава? Не знаю. Этого не знали ни Витя, ни Саша. И даже Нурдин только догадывался, что для него счастье – это когда что-то очень требуемое «на-щол». А вот Костя уже попробовал чай, глубоко вдыхал сладкий, дымный паровой коктейль и если и не начал читать мантры, то только потому, что не знал их.
Он видел зелёные луга саратовской области, росу на черешневых деревьях и белокурую Машку, которая наконец-таки взяла Костю за руку и вела на стог столь же пышный и большой как Машкина грудь. Машка едва ли не без чувств упала на тулуп из овчины, начала расстегивать платье на пуговицах и срывать корсет. Костя, кряхтя, стягивал сапоги, расстегивал рубаху и развязывал кушак. Мимо пробежали Витя и Саша совершенно нагие в лопуховых венках, а за ними корова синяя-синяя со значком ролс-ройса на боку. Верхом на скачущей корове ехал полицейский полковник и кричал так медленно и протяжно: «сто-ой, ссу-ка, при-стре-лю»! Да как же тут стоять, если, Машка лежит, а всё вокруг бежит. «Та, это он, наверное, Витьке кричит, – шептал Костя, – пусть забавляются». Костя плюхнулся на Машку и стал вспахивать поле, засеянное пшеницей, а рядом пришел и спокойно сел Сашка и стал смотреть на это всё. А Костя ему рукой машет и пытается на тракторе слинять. И вот он включает передачу и как на грузовике «шишиге» – руку назад заламывает, а потом второй помогает, но в чем-то металлическом застревает. А тут и Вовка на подмогу на корове прискакал. И вот они уже вместе едут на тракторе в то ли саратовское, то ли московское РУВД.