Кирилл Юрьевич Белоног
Я вернусь
Мы прошвырнулись по главному продуктовому, поели глазами лососину и чёрную икру, поглазели на пряники, печенья, соленья, варенья и мёд башкирский в берестяной банке. А на выходе даже попили лимонаду, который изготовили при нас, смешав сироп из разноцветных сосудов и газированную воду из самовароподобного устройства.
…Мишка нырнул в подворотню, я за ним.
– Стой! Стой, дурак, хуже будет!
Я кричу ему, он продолжает бежать. За нами тащится скрипучий, протяжный звук, издаваемый воющим мотором горьковского производства. Миша бежит в переход и попадает в очередной двор. Я сворачиваю на Баррикадную улицу и вижу подземный переход. "Туда не пойдут" – думаю и бросаюсь к гранитным ступенькам, не посыпанным ничем: ни песком, ни реагентами. Хотя это центр и всё должно быть оперативно. Едва не упав, скольжу на дурацкой подошве и счесываю руку о деревянные перила. Деревянные? Да, какого?! Я опять в Саратове? Бегу по переходу, увенчанному портретами Сталина. И вижу тусклый желтый свет. Взбираюсь наверх. Снег серебрится, тёмное небо, спотыкаюсь напоследок и падаю носом прямо к хромовому чёрному сапогу. В нос даёт кирзой и гуталином. Лежу, любуюсь, как белый пушистый снежок садится на чёрный носок тяжелого сапога. "Вот дерьмо!". Хватаюсь руками за сапог и тяну на себя. Нога отбивается, но скользит и юзом загребая рыхлый, влажный снег, зарываясь в него, вытягивается на гладкой блестящей поверхности и оказывается подошвой у моего румяного лица.
"Сссука, не возьмешь просто так!", – вскакиваю и бегу наутёк, но резко торможу. Мне в лицо светят фары и я слышу знакомые из фильмов про тридцатые скрип тормозов и урчание мотора "Эмки".
Часть 2. ТАТЬЯНА
Как мы ехали я не помнил совсем. Через какой-то временной провал я оказался в плохоосвещенном подвальном зале с прекрасной и крепкой каменной выкладкой. Свет был желтый, как будто в воздухе витала пыль от перемолотых в миксере неспелых одуванчиков. Противная зеленая лампа, которая его источала, давно не протиралась и вообще всё здесь было под каким-то лёгким пыльным налетом, словно мы в пустыне и перемолотый песок, висящий в воздухе, совсем никого не удивляет.
Меня допрашивал круглолицый, который постоянной курил, пуская дым мне прямо в лицо. Я морщил лоб, пытаясь вспомнить две шпалы на петличке – это капитан? Я думал над чем угодно, но никак не задумывался, что, собственно, здесь делаю и почему, вообще, я в каком-то сыром здании сижу на скрипучем стуле, и почему светильник тускло светит мне в глаза, кажется, 40-ватной лампочкой. Ну, которая «Была коптилка да свеча – теперь лампа Ильича». Еще не понятно, почему этот Пуаро напротив сидит и смотрит на меня таким неприятным взглядом, словно я надругался над его двоюродной сестрой, а потом сбежал в день свадьбы.
Капитан ничего не спрашивал – просто сидел и уперто смотрел на меня. Я тоже молчал и продолжал задавать все эти вопросы сам себе. Я чётко осознавал только одно: синий околыш на фуражке, кожанка, кобура под наган и синие галифе с малиновой полоской по бокам – это набор, присущий для человека, не несущего ровным счетом ничего доброго. Хорошо, если просто расстреляют, а если будут пытать? И где Мишка?
– Вставай, – двухшпальный продолжал смотреть на меня и произносить это с заботой бабушки. – Встава-ай.
– Странно для энкавэдэшника.
– Что?
– Ничего. Мягко Вы со мной.
Он подошел и похлопал меня по плечу: "Вставай! Пошли. Мы приехали".
Я встал и пошел за ним. Он шел в сторону окна. От туда бил яркий свет и его пятно всё больше расплывалось, а силуэт пропадал. И тут я услышал обрывистый смех…
Миша смеялся с меня, потому что я врезался еще не очнулся ото сна и врезался в столб с прекрасным барельефом, на котором сильный мужчина в крестьянской одежде любовно смотрел на колоски, выращенные в ласковых золотистых южно-русских полях. Мужчина сидел неподвижно, потому что он был бронзовый, а я стоял неподвижно, потому что еще не осознавал, где я и что происходит.
Татьяна как обычно не холодно и не жарко поцеловала меня. Она буквально секунду посмотрела на меня своим игривым, в меру нежным, в меру довольным взглядом и схватила под руку, развернув на 180 градусов. "Привет!" – ко мне притерлась щекой Наташа – Танина подруга.
Мы познакомились с Татьяной по-дурацки просто и детям бы это рассказать было даже не интересно. Если без всяких художественных отступлений и выдумок, то однажды ко мне подсела симпатичная особа с просто милой улыбкой. Такая тёмная брюнетка села ко мне, обожателю блондинок и начала улыбаться и рассказывать истории про «специи» от Ибрагима, «натс» от Карима и кальяны от Мухаммбатта. Я смеялся, потому что был пьян. А вот сердце почему-то колотилось, и жар разливался сначала по груди, а потом и по всему телу. Она показывала фотографии себя в разных фото-позициях, стыдливо, кокетливо и главное замедленно пролистывая фотографии своего шикарного пресса и даже не только его. Она улыбалась и от нее пахло, кажется, Dior и красные её губы что-то шептали и сквозь коньячный туман я уже слабо различал её слова.
Она была непростой девушкой. Она была такой, какой мы, провинциалы, представляем себе москвичку. Красиво упакованной, немного стервозной, недоверчивой, но где-то глубоко чувственной и обнажающей эти чувства лишь раз в год, когда встретит козерога в зените водолея. Или когда увидит именно тёмно-красный шар, проплывающий по дымному московскому небу, кричащий: «Таня, Танечка, не плачь, открывай себя ему!» Она клялась, что по-настоящему открывается только, когда пьяна, но не пьет никогда, потому что.. потому что с ней что-то не так. Она не объясняла, я не спрашивал. Надеюсь, она не врет и всё будет с ней хорошо, но ей лучше не пить и я это знаю, и мне это нравится.
Я еду по эскалатору и смотрю на нее, а она смотрит вверх. Её ресницы, намазанные этими женскими удлинителями или они от природы такие, я не знаю, правда, но она смотрит вверх и лучи проезжающих мимо нас ламп – то и дело проскальзывают сквозь ее ресницы и делают такими ярко-зелёными её большие глаза, зрачки которых походят на полупрозрачный хризолит-оливит. Мои два драгоценных камня, которые я нашел в этих московских стеклянных сталактитовых пещерах.
Мы выходим, она смотрит на меня, а я как Наполеон смотрю на Рогожский вал и думаю, куда двигать свою армию.
– Хей! Не ждали! Ах-ха-ха!
Кусочек ставропольско-краснодарского безумства, заключенный в греческую оболочку – это наш драгоценный экскурсовод в мир ржавого барахла. Он дарит нам на праздник зимнего равноденствия будильники, помнившие моего деда, и оживляет радиолы, способные прямо сейчас принять не только радиоволну из Вильнюса, но и случайный радиосигнал из Генштаба сухопутных войск.
Роман Мокров прибыл в Москву по трем причинам: «о, прикольно, я с вами», «Спасибо, Мишка, за деньги на билет» и «Ну, вроде могу пожить у отца». Совокупность этих причин явила Московии греческого принца вакханалии и сотрясли стены ЦУМа громогласным: «Ох, ни чего себе! Шуба, как моя квартира стоит». Теперь Роман ставил перед собой ясные цели типа «Мне нужен музей АЗЛК» и «Я хочу работать в Останкино» и его безумие приобрело вполне разумные очертания. Так мы оказались в музее допотопной техники, которая, порой, стоит больше, чем апартаменты в центре Москвы.
ГАЗы, ЗАЗы, РАФы, «Москвичи». Мелкосерийные, единичные, редкие, раллийные. Каждый автомобиль с историей и каждый вызывал неописуемый восторг у Ромы. Мы то удивлялись тракторам «Ламборджини» и «Порше», то устало зевали, то фотографировали действительно удивительные экземпляры. К сожалению, здесь, как и в музее палеонтологии ничего нельзя было трогать, хоть руки и чесались особенно у Ромки.
…Москва научила всё-таки внимательнее подходить к выбору связей и перепроверять каждого человека, даже если искомый скепсис подсказывает: этому верить нельзя – кинет, обманет, надует. А он раз и хороший человек. И хотя вера в хороших людей всё стирается, в Москве они остались и, клянусь, это не только полу вымершие коренные аборигены, это, иногда, и приезжие, пожившие, повидавшие.
Ромке повезло больше – он оказал услугу москвичу. Или не москвичу. Сейчас это не важно. Важно то, что человек даже в столице нашел, где заняться любимым делом – копанием в автомобиле.
Прямо рядом с музеем на Рогожском валу раскинулся гараж под открытым небом. Из-за покосившихся дверей то и дело раздавались крепкие матерные слова, сверкали искры сварки и выбегали люди с какими-то канистрами. Пахло ржавчиной и приключениями. Пока я лазил по старенькому ЛАЗу, хипстеры курили, девочки хлопали глазами, а Мишка подглядывал под брезент на стыдливо спрятанную двадцать первую «Волгу», Рома устремился в сторону яркой вспышки, эпицентр которой находился в гараже.
Знаете, Рома настолько любознательный мальчик, что наверняка и к эпицентру ядерного взрыва он устремился с такой же детской непосредственностью, произнося на ходу: «Кру-у-та!» и докуривая синий «Camel». Но, к счастью для него, на военные полигоны у Романа допуска нет и, скорее всего, не будет никогда. Хотя, не поверите, он к получению такого допуска был ближе всех нас: он работал в министерстве обороны Российской Федерации. Пусть и в гражданском подразделении, но всё-таки в службе обеспечения, которая заезжает на закрытые территории.
Вспышка была недолгой. У пацанов в гараже просто что-то пошло не так. Возможно с бензином. В любом случае ни жертв, ни даже криков не было, поэтому за Рому мы не переживали. И когда он исчез в темноте автомобильного тупика со словами: «Мать твою, мужики», мы просто ухмыльнулись и продолжили заниматься своими делами: лазанием, курением, хлопаньем, осматриванием.
– Ты реально её сможешь за-за-завести, – картавый заикающийся парниша в робе и черных очках смотрел то на Ромку, то на чёрную «Эмку».
– Слушай, ну хрен его знает. Патрубки старые. Свечи проверил?
– Проверил!
– Искра есть?
– Ну, есть!
– А фильтр смотрел?
– Смотрел!
– А патрубки проверял?
– Так чё их проверячть? Новые. Ну, посмотрел. Вроде нормальные.
– новые! Они ж стоят тут… Хрен его знает сколько, – Рома щупает патрубки и прикладывается ухом, не выпуская сигарету из зубов.
– Да, проверял! Я сморю – вроде целые.
– Тааа, – машет Рома. – Они ж могли рассохнуться. Я смотрю тут вообще от левого завода стоят. Кислород сочится лишний и всё!
Уже через несколько минут. Стальной, черный кузов блеснул сквозь покосившиеся деревянные ворота и чёрная «энкавэдэшная» машина с гордым, довольным Ромой за рулем, побухивая и детонируя топливом выкатилась из гаража. «Будь благословенен тот день, когда я сел за баранку этого автомобиля! А-ха-ха!». Рома театрально-демонически посмеялся подмигнул Мише, посигналил и нажал на педаль акселератора: «Я вернусь!».
Эмка и Ромка скрылись из ворот музея с диким рокотом и периодическими разрывами тишины московских окраин громкими: «бух!», «бах!», «трах!».
Через мгновение распахнулась дверь музея, и от туда выбежал дедок довоенного года выпуска.
– Ах, ты, сукин сын, – орал бегущий сторож. – Стой, собака!
Мужчина добежал до ворот и, оценив ситуацию, повернулся к нам:
– А вы чего стоите, мать вашу! Машину угнали!
Мы стояли неподвижно, наблюдая, как дед вызывает полицию: «Алё! Да! Угнали! Что значит опять?». Дед продиктовал адрес, а я писал дрожавшими пальцами Роме смску: «Вали оттуда, это угон!». «Всё нормально!» – пришло мне в ответ. Тьфу! Опять он влип. Мало ему осколочного ранения и пары сотрясений. И вот что теперь делать. Мы все стояли в недоумении, пока с диким скрипом у ворот в музей не остановился полицейская «Лада». Двое вневедомственных забежали вовнутрь и вернулись довольно скоро с тем самым дедом. Он был взъерошен и в полушубке и шел вместе с полицейскими, что-то им доказывая. Полушубок, дед и крепкие ребята исчезли в «Ладе»…
Даже не знаю, куда в таких случаях идут. Если бы это происходило в Турции или Египте, например, то мы бы пошли в консульство и дипломаты, выпускники МГИМО, обязательно помогли бы нам, но мы не в Турции и не в Египте, поэтому что делать не понимали. Всё, что нам оставалось – это мерзнуть у входа в музей, ожидая развязки.
Через какое-то время мы услышали тарахтение, грохот, потом снова забористые матерные слова и воздух наполнился ярко выраженным запахом горелового масла. Я стоял и улыбался, потому что из клубов дума вышел немного сутулый, сильно небритый человек в кожаной куртке. Это был Рома.
Это всё здорово, но надо было поскорее убираться оттуда. Дед ведь мог вернуться с полицией вместе. А из всех нас полицию любит только Мокров. Правда, американскую. Это у него с детства, знаете ли. Он фильмов пересмотрел и реально мечтает о Ford Crown Victoria с мигалкой, кричалкой и дубинкой.
Но здесь в России полиция не приезжает на «краунах». Максимум на Mondeo, поэтому Роман здешнюю полицию не очень любит. А может и не поэтому, но это пусть останется на совести Ромы, а мы, огибаем громадный, красивый, белый, золотящийся куполами Храм Христа и через мгновение уже любуемся на то, как кораблик с праздными москвичами крошит, сминает и размешивает своими винтами тонкую ледяную кашу, схватившуюся на реке.
На палубе какой-то праздник, наверное, в честь среды. Там, наверняка, льется шампанское по тонким «неикеевским» фужерам и плюхается на несвежие тарталетки крашеная щучья икра, выдаваемая за чёрную осетровую. Нам туда и хочется, и нет. Я вздыхаю, Николай смачно плюётся, Татьяна улыбается. Я смотрю вдаль, сквозь этот пароход тщеславия и любуюсь отражением бесконечных огней Москвы в тёмно-синей водной ряби, которая пробивается сквозь ледяную кашу.
А на том берегу багровые светодиодные буквы со знакомым с детства словосочетанием «Красный Октябрь». Помните, как манил он в детстве? Только не врите, что не хотели оказаться в ореховом, шоколадном, конфетном цеху, не хотели есть и есть горы «Каракумов», «Красных маков», «Мишек косолапых» и, конечно, «Алёнок». Причем мне казалось, что на «Красном Октябре» непременно работают упитанные барышни в белых рубашках, юбках цвета ириски и багрово-кровавого цвета платках на головах. Они с улыбкой пакуют мои любимые сладости и напевают что-то типа «Мы пионеры – дети рабочих».
Может именно так всё и происходило на фабрике во времена молодости моего деда, но сейчас.. Сейчас знамена Красного Октября развеваются за МКАДом, а здесь, на Берсеневской набережной полный лофт. В цехах обитают хипстеры, художники и прочая пьяная братия, братия бездельников и кровососов, которые никогда бы не пошли работать на фабрику. Хотя, может, как и я в своей далекой юности они вытирали пот засаленным рукавом и кряхтели над железяками: шаровыми кранами, вентилями и задвижками. Но сейчас они точно не пойдут работать на фабрику. Это просто констатация фактов. Ведь не пойдешь на завод и ты, читатель…
В бесконечных бывших производственных площадях можно гулять как ветер по кубанской степи – долго и бесцельно. Здесь кипела работа похлеще, чем на винзаводе, ну и арт здесь теперь уровнем повыше. Правда, мы его так и не увидели. Нам вообще не везло с искусством в Москве. Как не соберемся им полюбоваться – оно от нас скрывается. Может, это и к лучшему, кто знает, какое именно впечатление оно бы произвело на мой неокрепший разум, но в любом случае обидно. Аж руки опускаются. И мерзнут, потому что мы уже битый час кружим между цехов, нарезая очевидные круги. Мне почему-то вспомнился фильм «Спортлото 86», где потерялись два туриста. Они это поняли по оставленной ими же бумажке, которую они видели снова и снова, дела очередной круг. А мы находили снова и снова трех сомнительных типов, которые запихивали что-то в цельнометаллический кузов легкового автомобиля.
– Эй, парни! – кричу им с надеждой.
Тройка резко и одновременно оборачивается. Один с бородой, в очках с роговой черной оправой, в тонкой белой кожаной куртке и крайне зауженных джинсах, второй с бородой, в очках с роговой коричневой оправой, в тонкой синей куртке и крайне зауженных джинсах. Третий не хипстер.
– Парни, где здесь конфетный цех? Там кафешка «Урбан» или что-то в этом роде.
Парни переглядываются, как будто русский им не родной и роняют чёрный себе пакет на ноги.
– Так это.. Самое, – бегло заговорил тот, что с бородой, в очках с роговой черной оправой, в тонкой белой кожаной куртке и крайне зауженных джинсах, – Ты это.. Иди вон туда, за угол. Там «Урбан».
Он даже улыбнулся. Другие два, казалось, даже дышать перестали. Они смотрели на пакет, из которого начала вытекать багровая жидкость.
Знаете, чем отличается инсталяция от перфоманса? Есть шуточка – ходит по интернету: мол, инсталяция – это если ты, допустим, нагадил человеку под дверь, а потом уже позвонил в звонок. А вот если ты сначала человеку позвонил, а когда он вышел из квартиры, то ты сел перед ним и нагадил, – это уже перфоманс. Ну, я чуть не устроил перфоманс, потому что, когда начал пятиться от этих типов, в этот самый момент пакет порвался и из него выпала рука. Рука, твою налево! Человеческая.