Кирилл Борисович Килунин
История моего моря
8. Чудовища среди нас… Милиционер, который встретил Бога…
В детстве в классе пятом или шестом, точно уже не вспомнить у нас в 105 школе был замечательный учитель географии и совсем не тот который тридцать лет спустя пропьет свой глобус. Но он тоже был классным, так это тогда называлось. Он пел под гитару классные песни, водил своих подопечных в походы, здорово рассказывал о минералах, так как до этого работал настоящим геологом, знал лес, все травы, цветы, животных и птиц, что в нем водились, кажется по именам и по следам, которые те оставляли. К географу часто ходили в гости наши ребята, и те, у кого он был их классным руководителем, и просто, те, кому он нравился как учитель и человек.
Конечно, такого хорошего человека и учителя взяли работать вожатым в Артек, лучший лагерь на свете для всех советских детей. Я помню, тогда сам был в «Дельфине» в г. Ялта, мама достала путевку по блату, в Артек меня, конечно, не взяли, я не был особенным и неважно учился. А вот учитель географии приезжал к нам из Артека в Дельфин, и забирал погостить в этом лагере одного своего знакомого мальчишку, такого высокого тонкого с большими голубыми глазами, на него заглядывались все девочки из нашего отряда. Как я ему дико завидовал, этому самому мальчишке, мне тоже хотелось, в Артек, в лучший лагерь страны, гостить у хорошего человека – учителя географии, я хотел закричать: я тоже Вас знаю, возьмите меня!!! Но я тогда промолчал.
Прошло много лет, наверное, пятнадцать или может быть двадцать, когда я, случайно, узнал, что наш классный географ был настоящим педофилом. Он очень любил детей, но по своему, с особой извращенностью. Тогда, когда всплыла эта история, было начало девяностых, эпоха, когда все растерялись, и все спускали по ветру. И эту историю тоже, спустили. Кажется, тогда еще не было закона карающего за подобные преступления, родители пострадавших детей не смогли доказать, что было насилие, им просто не предложили провести экспертизу, детям было стыдно рассказывать правду. Все сошлись на том, что географ просто лапал детей в темноте за гениталии и просил их все показать. Историю эту замяли, географ просто ушел из школы, а дети, и их родители, постарались все позабыть. Как будто не было ничего… Конечно, я тогда ужаснулся и подумал, что моя жизнь могла поломаться, если бы и я попал в ее жернова. Я забыл про всю эту гадость еще на десять лет, пока спустя десять лет случайно не узнал, что наш милый географ работает в одном из элитных лицеев города Перми, имеет звание заслуженного учителя и много наград. Я решил, что отправлюсь туда и все расскажу. Но, не успел. По ТВ показали, что его задержали, за тоже – растление малолетних. В его квартире, кажется, нашли огромную коллекцию детского порно. Руководство элитного лицея сделало вид, что всего этого не было. Но это было и есть, чудовища бродят среди нас, прячась за светлой улыбкой, заботой, участием и молчанием тех, кто должен сказать. Я не знаю, где сейчас этот нечеловек, но надеюсь, что подальше от детей и клеймо на нем не смоет, ни время, ни человеческая память.
* * *
Я рассказываю эту историю дяде Коле, проработавшему в милиции двадцать пять лет. До той самой реформы 2011 года, когда милиция вдруг стала называться полицией. Он вздыхает и кладет свою лопатообразную ладонь на мое правое плечо. – Мы все живем в выдуманном нами самими мире, – произносит дядя Коля громким шепотом, – я видел столько зла, что однажды перестал верить в добро, пока не встретил Бога.
– Расскажи, – прошу я.
Но дядя Коля молчит. Он мочит долго, так долго, что я успеваю налить нам по второй чашке чая, намазать плавленым сыром «Виолла» бутерброды ему и себе, спуститься в погреб за земляничным вареньем и заскучать, когда, наконец, дядя Коля начинает говорить.
С начало мне трудно его понять, но потом сказанные им слова начинают складываться в предложения, а затем в историю, обретающую истинный смысл.
* * *
Это случилось тогда, когда мы ловили банду черных копателей, они договорились с контрабандистами и сбывали награбленное из курганов и забытых святилищ чуди прямиком за кордон, оживив древний путь к холодным морям. Раньше при нашем появлении местные мужики, освоившие этот промысел от вечного безденежья и отсутствия какой либо работы, сразу бросали мешки с хабаром и пытались смыться, с глаз долой. Но в этот раз все пошло не так. Когда мы с двумя младшими лейтенантами ворвались в охотничью избушку, где предположительно находилось четверо граждан мужеского пол – жителей Покчи, подозреваемые в незаконной добыче предметов представляющих особую историко-культурную ценность, мужики достали ружья и одно из них разрядили в меня. Я не чувствовал боли, только падение вниз, а потом туман, из которого пробивался поток яркого белого света. Этот свет не жег, просто ощущение тепла и белизны. Я протянул к свету руки, и он, коснувшись кончиков моих пальцев начал растекаться по всему телу. Я хотел раствориться в этом свете, но голос в моей голове сказал, что я должен вернуться назад. А я не хотел назад… А голос сказал: «У тебя там жена и двое детей, один из которых еще не рожден». Я кивнул, хотел повернуться, но не смог, потому что понял, что это – Бог. И тогда просто открыл глаза. Это была уже больница, полгода, я восстанавливал свое простреленное легкое. Мне удалось восстановиться на службе. Но, все изменилось.
Все меняется, когда… Ты должен знать…
– Что? – спрашиваю я.
– Все, улыбается дядя Коля. – Когда знаешь, все уже не страшно.
* * *
Некоторых людей я вижу как цифру. Если бы меня спросили, как цифра дядя Коля, я бы не задумываясь, сказал, что – четыре.
Четыре стороны – квадрат, самая устойчивая геометрическая фигура, число стен у дома 4, про четверку я знаю мало, может, потому что она как фундамент, скрепы или закон, пока не рассыпалось, об этом и не думаешь…
9. Сны про Леху
Иногда во сне, я разговариваю с одним своим старым другом…
– Как дела…? – всегда начинает он наш разговор.
– Если не загадывать далеко, – отвечаю я, – То, мне сейчас хорошо…
Мы обсуждаем все, что произошло за годы после нашей последней с ним встречи, смеемся, грустим – молча, иногда выпиваем дешевого коньяку, все также, молча, разливая янтарную маслянистую влагу по крутобоким бокалам, потом, материмся, ругаем власть, обсуждаем достоинства женщин и их недостатки, которые для смирения мужской гордыни принято назвать изюминками.
Почему мы не встречаемся наяву?
Потому, что он умер, умер давно, и на тот свет не звонят и не пишут электронных писем. Но все же, иногда, я пишу ему письма… Говорят, это сейчас стало модно, мейнстрим – новое веяние, этакий современный декаданс – «Письма мертвому другу».
* * *
Здравствуй Леха, – пишу я, мысленно макая стальной наконечник пера в синюю тушь. – Будешь смеяться, но мне без тебя плохо. Нет, я вовсе не ною, просто – плохо понимаю, что происходит вокруг, от этого, я теряюсь и долго не могу найтись. Я знаю, ты бы сказал: Все фигня, Кирюха, – и был бы, наверное, прав. Человек в своем потенциале вполне автономен как атомный ледоход и пусть весь мир катится к черту, ты был таким, а я плыву в своей лодке без весел, ветер в лицо превращается в ураган, а мне просто интересно, куда теперь занесет, и я улыбаюсь, хоть хочется плакать. Я смеюсь…
Ты бы спросил: Что творится, Кирюха?
А я бы сказал, что: твариться…
Кажется, ты бы снова сказал, что: Фигня Кирюха, прорвемся… А я бы, вспомнил о Брате, своем, и том, что любил Наутилус и пропал где-то в горах под лавиной невыполненных обещаний. И мы бы, прорвались…, я знаю, вдвоем. Пусть мир меняется, мы живем в том, что творим. Потому, что каждый выбирает рубашку, в которой живет, а рождается голым.
* * *
Может быть, и ты напишешь мне пару строчек, я буду ждать, твоего письма друг.
* * *
Но Леха мне никогда не писал…
* * *
В детстве, мне казалось, что Леха, похож на большого ежа, такой же колючий взгляд и отношение к окружающему миру. Бежит – шуршит, закрылся – свернулся клубочком – колючки наружу. Открылся, и сразу улыбка, как выстрел, острая, отчаянно чистая такая, потому что, настоящая.
Волосы у Лехи – вечно дыбом стоят, коротко стрижены, серые, глаза как будто проткнули небо, когда оно старалось уснуть.
Мой Леха, почти никогда не унывал, хотя жил в замухленной общаге на краю лога, вместе с матерью и без отца, в маленькой комнатке, с туалетом на этаже и общественным душем, где из ржавого крана текла всегда только холодная вода в любое время года. А Леха улыбался и придумывал наш сегодняшний день, как будто он Бог этого дня.
– Сегодня мы будем строить штаб, привезут раненых партизан, нас обложили полицаи, сдаваться не будем…!.
Я счастливо ржу. Нам по двенадцать, мы все еще дети, хотя начинаем задумываться, зачем на этом свете нужны девчонки.
Завтра, мы ищем клад в заброшенном доме, со скрипучими прогнившими полами и частично обвалившейся крышей.
Если по правде, я тогда здорово боялся чертей, о них местные пацаны рассказывали много страшных историй. А Леха, нет, он ничего никогда не боялся. Нам по тринадцать, чертова дюжина. – Мы сами как черти, – говорил мне Леха.
Четырнадцать. В выходные мы с другом Лехой, идем за грибами в Мусорный лес, там много коровяков и иногда встречаются белые грузди, первые – будем жарить на зиму на кулинарном жиру из Продмага и закатывать в банки, а вторые солить в старом эмалированном бидоне и хранить на балконе до первого снега. «Кормильцы вы наши», скажет однажды, ему и мне поздним вечером мама. Да, мы такие – добытчики, мы духи леса. Мы ходим без шума, и зрим прямо в корень, там, у корней в павшей в неравной битве с осенними ветрами листве прячется наша добыча.
– Грибы! – кричит Леха. И мы, гребем. Чтобы не заблудиться Леха просит помощи у самых старых деревьев, огромных, с окаменевшей корой, с верхушками, пронзающими небеса и корнями как осьминоги, вылезшие из земли. И мы выходим из леса в сумерках, напугав одинокого старичка – велосипедиста. Долго смеемся, успокоив дедулю упавшего с велосипеда. Может быть, мы тоже бы упали, выйдя внезапно из леса два таких пугала, грязных, замученных, улыбающихся и смеющихся чему-то, что известно только им одним. Мы так счастливы, что отыскались. От доброго старичка, которому с трудом удается очухаться и не получить инфаркт, мы узнаем, где ближайшая остановка. И отчаянно, рывком по раздолбанному асфальту, бежим как табун молодых жеребцов, и успеваем на последний автобус, который идет до нашего города.
Сумерки. Ночь. Мы прошли, плутая тридцатку. И снова идем, уже по спящей Перми, домой, ведь транспорт ночью не ходит. Мы шлепаем по лужам, а в лесу совершенно не было дождя, или нас закрывали деревья.
В моем окне желтый свет, мама будет кричать, ругать, а потом скажет: «добытчик». А Леха получит по шее мокрым полотенцем и свою парочку добрых слов. Мне кажется, что его тоже любят и ждут, хотя он об этом никогда мне не говорит, о таких вещах, он предпочитает молчать, впрочем, как и я.
* * *
Однажды, зимой, когда мы с другом Лехой катались с крутобоких Костыревских холмов, на самодельной ледянке, сделанной из ящика из под посылки, нам было пятнадцать. Мы увидели, как одинокий лыжник нырнул, разогнавшись в местную речушку малявку, называемую костыревцами – Ивой.
Лыжник небольшой, может быть лет семь или восемь. Я все еще смотрел на эту трагедию, раскрыв рот, а Леха уже мчался вниз, как будто летел. Вода в реке была ледяной, ее питали десятки местных ключей, поэтому она замерзала лишь в самые скрипучие зимы. И в эту не очень холодную зиму в ней было много проплешин, в одну из них и нырнул мальчик на лыжах, а Леха за ним, я даже ничего не успел толком понять. И даже не успел помочь Лехе вытащить мальчишку на берег. Леха все сделал сам. Он растирал мальчика снегом, закутал его в свою облезлую шубу, я отдал им свой шарф и шапку. Втроем, все вместе, мы отправились провожать неудачного лыжника домой, хотя тот не хотел и даже пытался бежать от нас с Лехой, боясь, что бабушка будет ругать. Бабушка мальчика нас не ругала и его, только охала громко, и ставила воду на газ в огромной кастрюле, а затем сказала, что будет греть своего внука. Мы, попрощавшись, ушли. Я сказал, что Лехе, нужно домой, пусть его тоже согреют, но подумав, привел Леху к себе, напоил его горячим чаем и разложил его промокшую одежду по батареям, чтобы успела высохнуть до того, как моя мама вернется с работы. А Леха все равно заболел, подхватил воспаление легких, два месяца он не ходил в школу. Я скучал. Но Леха, вернулся.
* * *
Спустя пять лет, я попробовал повторить Лехин подвиг, доставая неразумного щенка, упавшего с Колвинского моста и чуть сам не утонул.
* * *
Спустя десять лет после смерти Лехи, в Абхазии, я не стал никого спасать… Хотя там была совершенно другая история. Мои знакомые, парень и девчонка двадцати трех лет, отправились купаться ночью на море, когда был шторм. Я долго отговаривал этих придурков заходить в воду, которая то и дело вставала на дыбы, превращаясь в двухметровые волны, но они лишь смеялись, убеждая меня, что отлично умеют держаться на воде, то бишь – плавать, и искупаться в штормовом море ночью их мечта об экстриме. Я сдался. Сначала, смотрел и просто махал в непроглядную ночь, пытаясь расслышать сквозь этот шум их крики, а затем увлекся спасением одежды безумных пловцов, когда ее стали заливать подбирающиеся все ближе и ближе к стремительно уменьшающейся линии суши – волны.
И лишь тут осознал, что не слышу больше голосов ребят. Я им кричал, отчаянно носился вдоль линии прибоя, понимая, что нужно попробовать бросится туда, где черная вода и верная смерть, там грохочут волны и мертвая пустота, и не смог. Все бегал по колено в воде, стараясь, чтобы меня не утянуло, туда… и кричал, отчаянно громко, как мог. И они вернулись, вдвоем поддерживая, друг дружку, тихо матерясь, выползли на берег, как два выброшенных на сушу совершенно синих кита. Еще час мы, дрожа от холода и избытка адреналина в крови, искали в этой тьме и разгулявшейся водной стихии их одежду, подсвечивая себе зажигалкой, одежду тоже нашли…
* * *
Иногда, мне кажется, что все происходящее вокруг меня сейчас, это – сон. И я очень хочу проснуться, но, не могу, может потому что, это не мой сон, а сон кого-то другого.
* * *
Какая цифра Леха? Каким я его вижу?
Для меня, он всегда единица – коло. Единица, как точка отсчета, после которой мир сдвинулся… И покатились по миру волны, одна за другой…
10. Волны…
Волны…, изумрудные буруны, с шапками пены, нежные кружева, сотканные из микроскопических пузырей воздуха, катятся бесшумно, словно большие коты, крадутся, мчатся, мурлычут, устремляясь к линии горизонта, где бесконечно голубое небо сливается с морем, теплым как парное молоко и нежным как майский поцелуй.
А я сижу на бордюре и ем абрикосы, с рыжей бархатной шкуркой, благоухающие словно ты, зажмурившись, попал на цветущее поле. Липкий прохладный сок стекает с моих пальцев прямо на кристаллический белый песок.
* * *
Аквамарин, брожу по шумной набережной Ялты: уличные музыканты, гадалки по ладони, маленькая цирковая труппа с дрессированной обезьянкой и мимы. Я наблюдаю за художниками, которые пишут море. Оно притаилось, дышит рядом, за огромными белоснежными кораблями, маяками, обросшими водорослями валунами и волнорезами. Масляные краски, резкий запах растворителя, точечные мазки, наплыв за наплывом. Но я, влюблен в медовые акварели. Смотрю и погружаюсь глазами в аккуратные полутона пастели, главный аккорд – ощущение света, акробатические этюды солнечных бликов, аквамарин.
* * *
Где-то в дали спит Аю Даг, спрятавшись в дымке белоснежных курчавых облаков, Сопун-гора, тот, кто ведает мед.
* * *
Пушистые облака, занесенные ветрами с зюйд-веста, на малое время, укутав большое апельсиновое солнце, приносят блаженную прохладу. Я улыбаюсь молоденькой продавщице, покупая стаканчик гранатового фреша, приготовленного на моих глазах, терпкого, ароматного и густого словно бордо. Иду, шагаю, вдыхая соленый ветер.
* * *
Плутая в прибрежной акватории, по шумной набережной, где качают головами высоченные пальмы и цветут буйным цветом магнолии, где-то между кондитерской «Пчелка» и гастрономией деликатесов «Океан», довоенным зданием Почтамта, магазинами черноморских сувениров и новомодных бутиков, я ищу маленькую антикварную лавку. Последний раз я был в ней десять лет тому назад и очень надеюсь, что она сохранилась, прошла сквозь все бури и передряги. Да и кому мог понадобиться этот закуток, зажатый между двух домов – полтора метра в ширину и два в самую глубь, узкая длинная витрина, демонстрирующая те самые сокровища, при виде которых замирает сердце любого мальчишки от 7 и до 70 лет. Греческие монеты – старого хрупкого серебра. Крупные фрагменты амфор. Бронзовые тарги с полустертыми знаками и чеканами лошадей. Пуговицы с мундиров морских офицеров двух и трех столетней давности. Пара кортиков. Старая рында. Пожелтевшие фотографии и открытки с изображением кавалеров и дам, одетых в паутину и дерзкие модные шляпки, черные шелковые цилиндры и плащи с алым подбоем. И конечно, пейзажи, морские, пейзажи южных городов и портов, припортовых улочек и парусных каравелл, которые давным-давно канули в лету. Актеры и актрисы из прошлого, цирковые силачи. Из всего это сокровища, мне была нужна лишь одна монета в несколько колоссов, с мальчиком трубачам, которую я не купил десять лет тому назад, потому что не поверил и поэтому упустил это сокровище из любимой книги моего детства.
Конечно же, я не нашел ни этой антикварной лавки, ни того, что случается лишь раз в жизни, чуда, которое могло бы вывести меня на Дорогу, ведущую в никуда.
* * *
Гуляю, брожу меж таких же, как я, бродяг, когда неожиданно, вдруг наступает вечер, на юге всегда темнеет стремительно рано. Багрянец заката пронзает базилику, там, где под открытым небом кружатся пары, под музыку духового оркестра, как будто ты попал на балл, точно балансируют юные кавалеры – курсанты, их дамы похожи на сказочных балерин. Мне кажется, что это – балет, я на балконе в бархатной ложе, с биноклем, зажатым в правой руке, но на самом деле, я всего лишь замер на берегу, среди нескольких сотен таких же, как я, наблюдателей красоты.
Стремительно наступает полная темнота и над головой черная бездна, безлунная ночь пронзенная океанами звезд. Созвездия: Скорпиона, Стрельца, Козерога и Водолея, великолепная четверка южного неба Крыма. Стрекочут цикады. И я, вслед за мотыльками, тянусь к островкам света. К фонарям, похожим на огромных светлячков, присевших отдохнуть на черные металлические мачты. Когда возвращаюсь в то, место которое сегодня называю домом, только успеваю скинуть с себя всю одежду, перед тем как упасть, погружаясь в свои гуттаперчевые сны.
* * *
Утро. Мы едем на очередную экскурсию, куда-то, за пределы Эйкумены – или обитаемого мира. Я закрываю глаза, ветер приносит ароматы степи, благоухают вызолоченные солнцем травы Тарханкута и алые маки, сладкая пыль, смешанная с вездесущей солью, здесь она бывает цвета закатных роз и продается как сувенир, уложенная столбиком и завернутая в коричневую крафтовую бумагу.
Если замереть, так, чтобы не бухало сердце, то слышно, как где то далеко – по бескрайней степи, обожженной до цвета терракота, летят кони, на них гордые всадники тавры – потомки разбитых скифами мифических киммерийцев. Куда они мчатся? Конечно в легенду…
* * *
Легенда… Молодая татарка, так похожая на Чулпан, которая еще не слышала о Зулейке, и поэтому доверчиво улыбается каждому из слушающих ее отдыхающих, рассказывает о том, каким был этот миру две или три тысячи лет назад.
Глотая ее слова как игристое вино, я вижу цветущую Джалиту – вассала княжества Феодоро. Богатую Эталиту, которой малую толику времени владели знатные генуэзцы. Брильянт в чалме турецкого султана.
– Ялос! Ялос! – кричит дозорный, взобравшись на нос корабля и мне тоже, хочется закричать, но я лишь растворяюсь в окружающем мире и плыву по волнам. Волнам невидимого моря, которое можно лишь ощущать.
Я слушаю сказки о Ахмете-ахае рассказанные устами чумазых меддахов. Про то, как вытаскивал он луну из колодца, и обучил грамоте высочайших простого осла, и про Гикию из священного Херсонеса, жестокую красавицу казнившую именем Артемиды своего жениха – предателя и три десятка захватчиков – его вассалов, с помощью священного огня. Думаю о русской княгине Ольге, которая когда то, спустя тысячу лет, тоже услышала об этой истории, и, не задумавшись, повторила подвиг жестокой красотки, лелея священную месть.
И нет рядом больше симпатичной татарки, так похожей на Чулпан. Босой старикан сидит на ссохшейся бочке несколько лет носимой по волнам и прибившейся к берегу с очередным приливом, на его ногах серебряные браслеты с бубенцами, его брови согнулись дугой и подкрашены черной сурьмой, борода до колен выкрашена рыжею хной.
Ветер в лицо доносит до нас брызги соленой воды.
Он клянется, что все это быль.
* * *
На храмовой площади, застыли статуи императоров, молодая девушка необыкновенной красоты тоже кажется статуей, она просиживает здесь в задумчивости каждый третий из вечеров, любуясь закатом, сбежав от опеки архонта Ламаха, отца, который без памяти любит свою единственную дочь.
– Гикия, ты ждешь?
– Да, – кивает она своей прекрасной головкой и смеется так заразительно, что чайки, перестают кричать свое Квей, имитируя звук ее смеха: Хей-хей-хей.
И тут, я просыпаюсь.
* * *
Я сижу в кресле экскурсионного автобуса, старого, но еще не растерявшего чувство достоинства и комфорта – Мерседеса, за моей спиной спорят о чем-то своем два брата спортсмена: Михаил и мой тезка – Кирилл. С этими двумя пермяками я познакомился практически в день заезда в гостиницу – хостел, бывшую когда-то духовной семинарией, затем какое-то время школой для мальчиков, а теперь ставшую бюджетным приютом для путешественников. Двухэтажное уютное здание, выкрашено в темно-зеленый цвет, с высоченными потолками в три метра и гулкими лестницами, выточенными из гранита, за прошедшее столетие истертыми ступенями, воздушными коваными балконами, и сводчатыми коридорами. Оно расположилось на горе, на самой границе между частным сектором и туристическими улочками, стекающими серпантином к морю и шумной набережной. Именно оно стало на время пребывание в Крыму, гордо именоваться мной, Кириллом и Мишкой – нашим домом.
Мишка и Кирилл с пяти лет занимаются профессионально вольной борьбой, оба в самой тяжелой весовой категории, более ста двадцати килограммов, выше меня на голову каждый. С ними так весело гулять по ночному городу, не думая, куда, и зачем ты идешь, сколько выпил, и зачем сказал те дурные слова, вон тому – лысому верзиле со злыми глазами. Они молодые, глупые, добрые и отчаянно беззаботные, ждали, что вот кто ни будь, решит к нам привязаться, но этого так и не произошло. Даже патрули Беркута почем у то обходили нас стороной. Три раза, они приносили меня домой. Я, положив руки на их широкие плечи, махал ногами – изображая, что иду, смеялся или просто спал. Все это – коварный розовый портвейн, легкий, словно апельсиновый сок и сносящий с ног неожиданно резко, отключая сознание, особенно если спутать его с густым Инкерманским ромом и домашним бальзамом – ликером на десятках местных трав и вересковом меду. Конечно же, я путал напитки и имена, всех тех, с кем мы умудрялись знакомиться в своих ночных загулах. Вспышки тех сумеречно-сладких воспоминаний: купание голышом с четырьмя девицами в небольшой лагуне на диком пляже усыпанным мелкою галькой, песни под гитару с матросами с парагвайского круизного теплохода, опытные путаны, смеющиеся и требующие водки вместо вина, узкие кривые улочки, крыши домов, благоухающие парки, и, конечно же, дискотеки. Мы, кажется, успели побывать на всех дискотеках города Ялта. Мишка называл это – танцами в темноте. Большинство из этих самых дискотек организовывалось на улице – в специально оборудованном дворике или огороженном пространстве, под звездным небом, потому что, в любом помещении в условиях южной ночи и парочки слабеньких кондиционеров просто нечем было дышать. И конечно организаторы здорово экономили на освещении, да и зачем оно было нужно: громкая музыка, диджейская площадка, куча столиков и барная стойка, создавали нужную атмосферу. Единственная проблема, когда объявлялся медляк, ты никогда не видел, кого пригласил, или ту, что вытащила тебя из компании весело ржущих друзей и просит сделать так, чтобы все было нежно… Я слушаю ее дыхание и пытаюсь рассмотреть силуэт в тусклом свечении звезд. Как бы невзначай, мои руки соскальзывают с ее плеч, за спину, складываются в замок, и прижимают горячее тело, выгнувшееся дугой, прижавшееся ко мне. Сухие, влажные, прохладные, жаркие губы и шепот: мой мальчик… Я каменею и таю, я хочу улететь, кружу ее, пока не стихнут все звуку, и не перестанет бухать кровь в висках.
– Спасибо…, если захочешь, я буду ждать тебя, там…
– Хорошо…, – я отпускаю ее тонкую ладошку, походкой заправского моряка – враскачку возвращаюсь за столик к двум братьям.
– Как тебе, она? – спрашивает тезка Кирилл.
– Мне было хорошо, – улыбаюсь я.
– А сколько ей лет? – смеется Мишка. Она красивая или нет.
– Не знаю…, – отвечаю я. – Я не видел… Но, кажется она похожа на восточную сказку.
– Ага, – весело ржет Михаил. – Может этой принцессе лет сорок и у нее дома осталось трое детей.
– Возможно, – отвечаю я. – Но совершенно не хочу об этом думать сейчас. Налей мне лучше Инкерманского рома.
Густой Инкерманский ром обжигает горло и прорывается куда-то в область живота, где распускается большой теплый цветок. Я смотрю, как качаются звезды, и вдыхаю полной грудью эту самую ночь.
* * *
Мы живем в одном небольшом закутке, комнате с четырьмя кроватями, одна из которых вечно пустует, четырьмя тумбочками, которые закрываются на ключ, и двумя огромными окнами в пол, все удобства в коридоре, четыре душа на этаж и пара туалетов, круглосуточный бар, совмещенный со стойкой рецепшен.
Всего этого мне и им хватает для счастья.
* * *
– Мне часто снится один сон, – говорит Мишка в полной темноте, мешая мне спать.
Нас три десятка, мы в шкурах и ржавых кольчугах, стоим на стене, за нами город, который нужно спасти, а внизу враг, мы кидаем в них большие камни, пока те не кончаются и враг снова лезет на стену. Мы достаем топоры и булавы.
– А дальше? – спрашиваю я.
– А дальше они проходят сквозь нас, потеряв две трети своих, – вздыхает этот огромный сильный человек, по сути – мальчишка.
А потом?
– А потом, я помню только волны, они плещутся надо мной и во мне, как будто я стал одним из них, волною.
* * *
Я тоже часто вспоминаю волны Черного моря, в далеком и таком близком мире, с кратким названием – Крым.
