Кен Фоллетт
Вечер и утро
К ужасу Эдгара, викинг не упал замертво, какой-то миг казалось, что северянин отчаянно пытается удержаться на ногах. Но затем жизнь покинула тело, словно кто-то резко затушил свечу, и викинг рухнул наземь, безвольно раскинув конечности.
Эдгар выронил топор и опустился на колени рядом с Сунни. Ее глаза были открыты, но смотрели в никуда. Он позвал ее по имени, попросил поговорить с ним… Взял ее за руку, попробовал растормошить, поцеловал в губы – и понял, что не ощущает ее дыхания. Положил руку ей на сердце, прямо под мягкой округлостью груди, которую так обожал. Изо всех сил он старался уловить сердцебиение – и зарыдал, когда осознал, что ничего не чувствует. Сунни умерла, ее сердце больше не билось.
Он долго смотрел на нее, будто не веря собственным глазам, затем с беспредельной нежностью прикоснулся к ее векам кончиками пальцев – так нежно, словно опасался причинить ей боль.
Потом медленно подался вперед, его голова опустилась ей на грудь, а его слезы намочили коричневую шерсть ее домотканого платья.
Мгновение спустя его охватил безумный гнев на человека, отнявшего жизнь Сунни. Он вскочил, снова схватил топор и принялся кромсать мертвого викинга, норовя раздробить лоб, выколоть глаза и рассечь подбородок.
Приступ длился недолго, и Эдгар ужаснулся полной безнадежности того, что он только что творил. Какой прок в мести мертвецу? Тут он различил с улицы возгласы на языке, похожем на тот, на котором говорили в Куме, но все-таки на чужом. Эти звуки заставили его вспомнить об опасности положения, в котором он находился. Быть может, он тоже погибнет.
«Все равно, умру я или нет», – подумалось ему, но это настроение тут же исчезло без следа. Повстречай он другого викинга, его собственная голова может расколоться, в точности так, как голова человека у его ног. Охваченный горем, он все-таки испытывал страх при мысли о том, что его зарубят насмерть.
Но что остается делать? Не годится, если его найдут на маслодельне, где валяется тело убитого им викинга; а если выйти наружу, его обязательно схватят и прикончат. Юноша растерянно огляделся, прикидывая, где можно спрятаться. Взгляд упал на перевернутый желоб для кормежки коров. Эта грубая деревянная конструкция выглядела достаточно большой для того, чтобы укрыться под нею.
Он лег на пол и потянул желоб на себя. Потом спохватился, приподнял желоб и подтянул к себе топор.
Сквозь щели между досками желоба пробивался слабый свет. Эдгар замер и стал напряженно вслушиваться. Дерево несколько приглушало звук, но до слуха доносились истошные вопли. Было страшно вот так лежать и ждать, что какому-то викингу взбредет в голову проявить любопытство и заглянуть под желоб. Если так случится, решил Эдгар, он попытается ударить топором, но будет непросто, ибо он лежит, а противник будет стоять.
Послышался собачий скулеж, должно быть, Бриндл подобрался к перевернутому желобу. Эдгар шикнул на пса, но его голос, похоже, только приободрил того, и Бриндл заскулил громче.
Эдгар выругался, приподнял край кормушки, протянул руку и подтащил пса. Бриндл прилег рядом и замолчал.
Юноша ждал, прислушиваясь к суматохе резни и разрушения.
Бриндл начал слизывать мозги викинга с лезвия топора.
* * *
Эдгар не мог сказать, как долго он пролежал под кормушкой. Когда потеплело, он подумал, что солнце уже поднялось высоко. В конце концов шум снаружи стих, но как узнать, что викинги уже убрались? Всякий раз, гадая, выглянуть наружу или нет, юноша решал не рисковать жизнью. А затем вспоминал Сунни и начинал плакать.
Бриндл дремал у него под боком, но время от времени собака скулила и вздрагивала. Интересно, подумалось Эдгару, снятся ли собакам дурные сны.
Самому ему доводилось попадать в такие сны: он то тонул вместе с кораблем, то оказывался под падающим дубом, то спасался от лесного пожара. Просыпаясь после таких снов, он испытывал сильное облегчение, глаза были на мокром месте. Неужто и нападение викингов может быть всего-навсего дурным сном, от которого он рано или поздно проснется – и выяснит, что Сунни по-прежнему жива? Однако проснуться не получалось.
Наконец он услышал голоса, говорившие на привычном англосаксонском. Но все еще медлил и вслушивался. Голоса звучали встревоженно, а не испуганно, в них ощущалось горе, а не страх за свою жизнь. Это определенно должно означать, что викинги ушли, сказал себе Эдгар.
Сколько его друзей разбойники увели, чтобы продать в рабство? Сколько трупов его соседей оставили за собой? Жива ли его семья?
Бриндл хрипло зарычал и попытался встать. Под желобом псу было не повернуться, однако он явно чувствовал, что вылезать безопасно.
Эдгар приподнял желоб. Бриндл немедленно выбрался наружу. Эдгар последовал за ним, сжимая в руке топор викинга, и опустил желоб обратно на пол. Он распрямил ноющие конечности и повесил топор на пояс.
Потом осторожно выглянул на улицу.
Город погиб.
На мгновение юноша застыл в полном смятении. Как такое вообще возможно? Впрочем, о чем тут говорить?.. Почти все дома сгорели дотла. Некоторые до сих пор тлели. Кое-где остались стоять каменные сооружения, и потребовалось время, чтобы их опознать. В монастыре было два каменных здания: церковь и двухэтажный дом с трапезной на первом этаже и дормиторием наверху. Но в самом Куме тоже имелось две каменные церкви. Затем Эдгар отыскал взглядом остатки дома Уина – золотых дел мастер при помощи каменной кладки защищал свое имущество от воров.
Коровы Кинерика выжили и теперь сгрудились посреди огороженного пастбища; вообще домашний скот считался ценной добычей, но, рассудил Эдгар, викинги решили, по-видимому, что животные займут слишком много места на бортах кораблей, – подобно всем налетчикам, эти разбойники предпочитали деньги и небольшие дорогостоящие предметы вроде украшений.
Горожане ошеломленно бродили среди развалин, почти не разговаривали между собой, разве что горестно восклицали и бранились.
На якоре в гавани виднелись все те же три судна, а ладьи викингов исчезли.
Юноша заставил себя повернуться к трупам на полу маслобойни. Викинг едва мог сойти за человеческое существо, и Эдгару как-то не верилось, что это он такое с ним учинил. Кто бы мог подумать…
Сунни словно продолжала мирно спать. Никаких зримых следов удара о каменный порог. Глаза были полуоткрыты, и Эдгар их закрыл. Он опустился на колени, снова попробовал нащупать сердцебиение, понимая, что надеяться глупо. Ее тело успело остыть.
Что он должен сделать? Возможно, он сумеет помочь ее душе попасть в рай. Монастырь цел, значит, надо отнести ее к монахам.
Он обнял Сунни. Поднять тело оказалось труднее, чем он ожидал. При жизни она была стройной, а Эдгар не жаловался на отсутствие сил, но неподатливое тело так и норовило выскользнуть, а потому, когда он вставал, пришлось прижать ее к груди куда крепче, чем ему бы хотелось. Это грубое объятие и осознание того, что она не чувствует боли, лишний раз напомнило о ее смерти и заставило разрыдаться.
Он прошел через дом, мимо тела Кинерика, и вышел на улицу.
Бриндл трусил за ним.
Похоже, дело к полудню, хотя сказать наверняка было трудно из-за пепла в воздухе и дыма от тлеющих углей; над развалинами витал отвратительный запах горелой человеческой плоти. Выжившие озадаченно оглядывались, будто отказываясь признавать случившееся. Люди возвращались из леса, некоторые гнали перед собой скот.
Эдгар двинулся к монастырю. Тело Сунни оттягивало руки, но он наслаждался этой болью, обретая в ней утешение. Но вот ее глаза то и дело приоткрывались, отчего он испытывал непреходящую досаду. Ему хотелось, чтобы Сунни выглядела спящей.
Никто не обращал на него внимания, всем хватало своих забот и хлопот. Он добрался до церкви и вошел внутрь.
Как выяснилось, податься сюда пришло на ум не только ему. Вдоль нефа лежали многочисленные тела, а рядом стояли или сидели на коленях живые. Приор Ульфрик шагнул навстречу Эдгару – во взоре настоятеля плескалось безумие – и строго спросил:
– Жива или мертва?
– Это Сунгифу, и она мертва, – ответил Эдгар.
– Мертвых кладут с восточной стороны, – сообщил Ульфрик, слишком озабоченный, чтобы щадить чьи-либо чувства. – В неф сносят раненых.
– Пожалуйста, помолитесь за ее душу.
– Мы отпоем всех погибших.
– Я поднял тревогу, – возразил Эдгар. – Быть может, спас тебе жизнь. Пожалуйста, помолись за нее.
Ульфрик промолчал и удалился.
Эдгар увидел, что брат Мервинн перевязывает ногу раненому мужчине, а тот скулит от боли. Когда Мервинн наконец встал, юноша попросил его:
– Будь добр, помолись за душу Сунни, хорошо?
– Да, конечно, – отозвался Мервинн и осенил крестным знамением чело Сунни.
– Спасибо.
– Положи ее у восточной стены.
Эдгар прошел по нефу мимо алтаря. В дальнем конце церкви лежали аккуратными рядами два или три десятка тел, на которые взирали скорбящие родственники. Юноша осторожно уложил Сунни к остальным, распрямил ее ноги и скрестил руки на груди, а затем поправил ей волосы. Ему захотелось стать священником и самому помолиться о ее душе.
Он долго стоял на коленях, глядя в ее неподвижное лицо, изо всех сил пытаясь осознать, что никогда больше она не посмотрит на него с милой улыбкой.
Но постепенно верх взяли заботы о живых. Живы ли его родители? Уцелели ли братья или их увезли в рабство? Всего несколько часов назад он собирался покинуть свою семью навсегда. Однако теперь без них не обойтись, иначе он останется один на всем белом свете.
Он пробыл подле Сунни еще немного и покинул церковь; Бриндл по-прежнему тащился за ним.
Снаружи Эдгар задумался, как поступить, и решил пойти к себе домой. Дом, конечно, спалили налетчики, но, возможно, он отыщет семью или какую-то подсказку по поводу того, где могут быть родичи.
Самый быстрый путь вел по берегу. Направляясь к морю, Эдгар гадал, уцелела ли его лодчонка. Он привязал ее в отдалении от ближайших домов, так что, если повезло, она ждет хозяина в целости и сохранности.
По пути к морю он столкнулся с матерью, которая возвращалась в город из леса. Заприметив родное – суровое, жесткое – лицо и узнав целеустремленную походку, Эдгар испытал такое облегчение, что едва устоял на ногах. Матушка держала в руках бронзовый котелок – наверное, единственное, что успела забрать из дома. Взгляд ее был полон грусти, но плотно сжатые губы говорили, что сдаваться она не намерена.
Когда она увидела Эдгара, то грусть в глазах мгновенно исчезла. Матушка обняла его, прильнула лицом к его груди и всхлипнула:
– Мой мальчик, мой Эдди! Ты жив, хвала небесам!
Он обнял ее в ответ и зажмурился, чтобы не разреветься. До этого мига он сам не понимал, как сильно за нее волновался.
За спиной у матушки стояли Эрман, смуглый, как она, но скорее озлобленный, чем решительный, и Эдбальд, светлокожий и веснушчатый; а вот отца не было.
– Где отец? – спросил юноша.
– Он велел нам бежать, – ответил Эрман. – А сам остался в мастерской.
Очень хотелось упрекнуть братьев за то, что они бросили отца, но сейчас было не до взаимных обвинений; вдобавок и сам Эдгар прятался от викингов.
Матушка разжала руки.
– Мы возвращаемся домой, – сказала она. – Если есть куда возвращаться.
Они двинулись к берегу. Матушка шагала быстро, нетерпеливо, словно торопилась узнать правду, какой бы горькой та ни была.
– А ты быстро удрал, братишка, – проворчал Эрман. – Почему ты нас не разбудил?
– Я всех разбудил, – возразил Эдгар. – Это я ударил в монастырский колокол.
– Ну да, рассказывай.
Это было вполне в духе Эрмана – затеять ссору в такое время. Эдгар отвернулся и промолчал. Ему было плевать на брата и его слова.
На берегу выяснилось, что лодка Эдгара пропала. Наверняка ее забрали викинги, уж они-то разбираются в добротных кораблях. К тому же лодку увести проще, чем корову, – привязал к корме одной из ладей и тащи за собой.
Неприятная потеря, но Эдгар ничуть не огорчился. Подумаешь, какая ерунда, по сравнению со смертью Сунни.
Шагая по берегу, они наткнулись на тела женщины и юноши возраста Эдгара. Явно мать и сын. Быть может, викинги ее убили, когда она пыталась помешать им забрать ее сына в рабство.
В нескольких ярдах лежал еще один труп. Эдгар заглядывал в лицо каждому телу, узнавал друзей и соседей, но отца среди них не было, и он начал надеяться, что папаша, возможно, все-таки выжил.
От дома остался только очаг, над которым возвышалась железная тренога.
Поодаль от развалин лежал отец. Матушка испустила душераздирающий крик и упала на колени. Эдгар присел рядом с ней и обвил рукой подрагивающие плечи.
Отцу отсекли правую руку по самое плечо – должно быть, топором, – и он, похоже, истек кровью. А ведь совсем недавно это была рука сильного и умелого мужчины. На глаза Эдгара навернулись слезы, горечь утраты в груди мешалась с гневом.
Он услышал слова Эдбальда:
– На двор посмотрите.
Эдгар встал и вытер глаза. Сначала он не понял, что именно видит, пришлось снова протереть глаза.
Двор сгорел. Лодка на помосте и запас древесины превратились в груду золы заодно с бочонком смолы и веревкой. Уцелел только точильный камень, на котором еще вчера острили инструменты. Среди пепла Эдгар разглядел обугленные кости, слишком мелкие для человеческих, видно, бедный старый Грендель сгорел прямо на цепи.
На этом дворе хранилось все семейное богатство.
Эдгар понял, что потеряли они не только двор, но и все средства к существованию. Даже если найдется кто-то, согласный заказать лодку у трех подмастерьев, строить ее нет дерева, нет инструментов для работы по дереву и нет денег на покупку всего, что им могло бы понадобиться.
Матушка, верно, припасла в кошеле несколько серебряных пенни, но лишних денег в семье никогда не водилось, а доходы папаша вечно тратил на покупку древесины. Он любил повторять, что хорошее дерево лучше серебра, потому что его труднее украсть.
– У нас ничего не осталось, и работать нам нечем, – проговорил Эдгар. – Что, разрази меня гром, мы будем делать?
2
Суббота, 19 июня 997 г.
Епископ Уинстен Ширингский натянул поводья на вершине холма и посмотрел вниз, на городок Кум. От самого городка, собственно, мало что осталось, лучи летнего солнца падали на серую пустыню.
– Даже хуже, чем я ожидал, – сказал Уинстен. Единственным признаком того, что жизнь все-таки продолжается, были несколько неповрежденных кораблей и лодок в гавани.
Приблизился брат епископа, Уигельм.
– Всех викингов до единого надо сварить заживо!
Уигельм был таном, принадлежал к богатым землевладельцам. На пять лет моложе тридцатилетнего Уинстена, он до сих пор частенько впадал в ярость по любому поводу.
На сей раз Уинстен согласился.
– На медленном огне, – прибавил он.
Их разговор услышал старший из единокровных братьев. По обычаю, имена в семье давали схожие, так что старший, сорокалетний, носил имя Уилвульф, но откликался на Уилфа. Он был элдорменом[4] Ширинга, то есть правителем той части западной Англии, где находился Кум.
– Должно быть, вы раньше не видели города после набега викингов. Да, вот так это выглядит.
Они направили коней к разрушенному городу, за спинами держались немногочисленные вооруженные воины. Уинстен знал, что со стороны они смотрятся внушительно – трое высоких и крепких мужчин в дорогой одежде, верхом на отличных конях. Уилвульф надел синюю рубаху до колен и кожаные башмаки; Уигельм выбрал красное, а сам Уинстен облачился в простую черную накидку до щиколоток, как подобало священнослужителю, однако пошитую из отменной ткани. На шее у него висел большой серебряный крест на кожаном ремешке. Все трое братьев щеголяли пышными светлыми усами, но бород не носили, как было заведено у богатых англов[5]. Густые светлые кудри ниспадали на плечи Уилвульфу и Уигельму, Уинстен брил макушку, по обыкновению всех священнослужителей. Словом, братья казались людьми зажиточными и важными, какими и были на самом деле.
Безутешные горожане бродили среди развалин, копались в мусоре и складывали жалкие кучки уцелевшего имущества – обезображенные огнем предметы металлической кухонной утвари, почерневшие от пламени костяные гребни, треснувшие горшки и испорченные инструменты. Рядом куры клевали землю, а свиньи с хрюканьем рылись в пепелище в поисках чего-либо съедобного. Пахло пожарищем, и Уинстен вдруг понял, что старается задерживать дыхание.
Чем ближе подъезжали братья, тем больше горожан поворачивались к ним, тем больше лиц светились надеждой. Многие были знакомы с братьями, а те, кто никогда не видел их раньше, по облику догадывались, что приехали люди могущественные. Кто-то громко поздоровался, кто-то захлопал в ладоши. Горожане бросали свои скорбные дела и следовали за братьями. Судя по выражению лиц, жители Кума твердо верили, что эта величавая троица все исправит.
Братья остановили коней на открытом участке между церковью и монастырем. Мальчишки, отталкивая друг друга, кинулись принимать поводья, когда они спешились. Навстречу шагнул приор Ульфрик, седые волосы которого почернели от грязи и копоти.
– Милорды, город отчаянно нуждается в вашей помощи! Люди…
– Помолчи! – перебил Уинстен, и его звучный голос раскатился над печальным гомоном толпы. Братья ничуть не удивились, поскольку Уинстен заранее предупредил их о своем намерении.
Горожане послушно умолкли.
Уинстен снял крест с шеи и высоко воздел над головой, затем повернулся и медленно, как положено на службе, двинулся к церкви.
Братья не отставали, а следом потянулись все остальные.
Епископ вошел в церковь и все тем же неспешным шагом направился вдоль прохода, искоса посматривая на ряды раненых на полу, но не поворачивая головы. Те, кто был в состоянии, кланялись или преклоняли колени при виде воздетого креста. У дальней стены виднелись неподвижные тела погибших.
Подойдя к алтарю, епископ простерся ниц, замер недвижимо, припав лицом к земляному полу; его правая рука, с зажатым в пальцах крестом, словно указывала на алтарь.
Он пролежал так довольно долго, а местные молча наблюдали. Наконец Уинстен поднялся на колени, раскинул руки в мольбе и горестно вопросил:
– Господи, чем мы Тебя прогневили?
Из-за спины донесся звук, напоминавший общий вздох.
– В чем мы согрешили? – продолжал епископ. – За что Ты нас караешь? Взываем о прощении, о Всевышний!
Это была наполовину молитва, наполовину проповедь. Уинстену требовалось внушить жителям Кума, что беда, которая обрушилась на их дом, случилась по воле Божьей. Набег викингов следовало воспринимать как наказание за грех.
Впрочем, одними только упреками и увещеваниями делу не поможешь, предстояло погрузиться в повседневные хлопоты, поэтому Уинстен не стал затягивать с напутствием.
– Сейчас, приступая к восстановлению нашего города, – изрек он в заключение, – мы должны удвоить свои усилия, показать себя смиренными и богобоязненными христианами во имя Господа нашего Иисуса Христа. Аминь.
– Аминь, – откликнулась толпа.
Епископ выпрямился, повернулся так, чтобы все увидели его залитое слезами лицо, и повесил крест обратно на шею.
– А теперь, пред ликом Божиим, я призываю моего брата, элдормена Уилвульфа, совершить правый суд.
Бок о бок Уинстен и Уилвульф прошли по нефу к дверям, за ними шагали Уигельм и Ульфрик. Горожане следовали за ними.
Снаружи Уилвульф огляделся.
– Я буду вершить суд прямо тут.
– Очень хорошо, милорд. – Ульфрик щелкнул пальцами и велел ближайшему монаху: – Принеси кресло. – После чего снова повернулся к Уилвульфу: – Чернила и пергамент понадобятся, элдормен?
Уилвульф умел читать, но письмом не овладел. Уинстен, как и большинство высокопоставленных священнослужителей, был сполна обучен грамоте, а вот Уигельм оставался неграмотным.
– Думаю, мы вряд ли будем что-то записывать, – сказал Уилвульф.
Внимание Уинстена отвлекла высокая женщина лет тридцати в драном красном платье, привлекательная, несмотря на пятно пепла на щеке. Говорила она очень тихо, но он разбирал каждое слово, проникнутое отчаянием.
– Помоги мне, милорд епископ, молю тебя! – произнесла она.
Уинстен отмахнулся:
– Не приставай ко мне, глупая сука.
Он знал эту женщину – Мегенсвит, если коротко, то Мэгс. Она жила в большом доме с десятком или дюжиной других женщин – одни были рабынями, другие добровольно возлегали с мужчинами за деньги.
– Уж ты точно не первая из тех, кому я сострадаю в Куме, – добавил он, не глядя на нее, негромко, но решительно.
– Но викинги забрали всех моих девушек и похитили мои деньги!
Значит, теперь все стали рабынями, подумалось Уинстену.
– Обсудим позже, – проворчал он, а затем возвысил голос, покосившись на людей поблизости: – Прочь с глаз моих, мерзкая блудница!
Мэгс немедленно отступила.
Два монаха приволокли большое дубовое кресло и поставили его посреди открытого пространства. Уилвульф сел в кресло, Уигельм стоял слева от него, а Уинстен расположился справа.
Пока горожане собирались вокруг, братья вполголоса переговаривались между собой. Все трое привыкли получать доход от Кума. Этот городок был вторым по значимости поселением во владениях Уилвульфа, уступал только Ширингу. Каждый дом платил подать Уигельму, который делился доходами с Уилвульфом. Также с горожан взимали десятину в пользу церкви, а та отчисляла долю епископу Уинстену. Еще Уилвульф брал подати с вывоза и ввоза товаров через местный порт, а Уинстен исправно получал средства от монастыря; Уигельм же обложил поборами рубку леса. Но два дня назад весь этот поток богатств прервался.
Уинстен мрачно предрек:
– Похоже, тут еще долго никто ничего не заплатит.
Придется ужаться в расходах. А ведь епархия и без того не слишком прибыльная. Вот будь он, подумалось Уинстену, архиепископом Кентерберийским, беспокоиться было бы не о чем – все богатства церкви на юге Англии были бы в его распоряжении. А у епископа Ширинга возможности крайне скромные. Надо прикинуть, от чего предстоит отказаться. Брр! Он ненавидел отказываться от удовольствий.
Уигельм пренебрежительно махнул рукой:
– У всех горожан припрятаны денежки. Пригрозишь вспороть брюхо – тут же сами выложат.
Уилвульф покачал головой:
– Не глупи, брат. – Этот совет он повторял Уигельму неоднократно. – Большинство горожан потеряли все, что у них было. Ни еды, ни средств, чтобы ее купить, ни способов заработать… По зиме они начнут собирать желуди на суп. Те, кому посчастливилось выжить, ослабеют от голода. Дети станут умирать от болезней, старики будут падать без сил и ломать себе кости, а молодые и крепкие попросту сбегут отсюда.
Уигельм досадливо насупился:
– Так что нам делать?
– Мы поступим мудро, если умерим наши притязания.
– Что, вот прямо так взять и отменить подати?
– Глупец! Мертвые податей не платят. Если эта кучка выживших снова займется рыбной ловлей, ремеслом и торговлей, быть может, следующей весной они и смогут нас содержать.
Уинстен согласно кивнул. Уигельм явно был против, но спорить не стал: в конце концов, Уилвульф был старшим – по возрасту и по положению.
Когда все было готово, Уилвульф произнес:
– Что ж, приор Ульфрик, поведай нам, как все было.
Начался суд элдормена.
Ульфрик сказал:
– Викинги явились два дня назад, на рассвете, когда все спали.
Уигельм процедил:
– Почему вы не отбились от них? Струсили?
Уилвульф вскинул руку, призывая к тишине.
– Все по порядку. – Он повернулся к Ульфрику: – Приор, впервые на моей памяти викинги напали на Кум. Тебе известно, откуда приплыла эта шайка?
– Нет, милорд. Надо поспрашивать людей – может, кто из рыбаков заметил их ладьи в море?
Подал голос дородный мужчина с седой бородой:
– Мы никого не видели, господин.
Уигельм, который лучше своих братьев знал горожан, пояснил:
– Это Маккус. Ему принадлежит самая большая лодка в городе.
Маккус продолжал:
– Как по-нашему, разбойники осели по ту сторону пролива, в Нормандии. Говорят, будто они там копят силы, потом приплывают к нам, грабят и продают добычу норманнам, да проклянет Господь их бессмертные души.
– Звучит правдоподобно, – признал Уилвульф, – но толку от этих сведений немного. В Нормандии длинная береговая линия. Какой там ближайший порт, Шербур?
– Вроде бы да, – отозвался Маккус. – Мне рассказывали, что он расположен на мысу, который выдается далеко в пролив. Сам я там не бывал.
– Я тоже, – сказал Уилвульф. – Вообще из местных кто-нибудь туда плавал?
– Разве что в прежние времена, – честно ответил Маккус. – Нынче нам боязно в этакую даль соваться. Кругом же викинги, с ними никто не желает связываться.
Уигельм не терпел подобных разговоров.
– Мы должны собрать флот и отправиться в Шербур, – процедил он. – Спалим там все дотла, как они спалили Кум!
В толпе вокруг раздались одобрительные возгласы – молодежь поддержала тана.
– Кому взбредет в голову напасть на норманнов, тот ничего о них не знает, – рассудительно проговорил Уилвульф. – Они ведь потомки викингов. Пускай сегодня они слегка присмирели, но жестокость у них в крови. Кстати, кто-нибудь может ответить, почему на нас нападают именно викинги, а не норманны?
Хмурый Уигельм промолчал.
– Эх, хотел бы я знать больше о Шербуре, – мечтательно протянул элдормен.
Некий молодой человек из толпы вдруг сказал:
– Я был там один раз, милорд.
Уинстен с любопытством посмотрел на него.
– Ты кто такой?
– Эдгар, сын корабела, милорд епископ.
Уинстен внимательно оглядел парня. Среднего роста, но мускулистый, как и положено корабелам. Волосы светлые с рыжеватым отливом, борода узким клинышком. Говорил он вежливо, но без страха, как будто ничуть не смущаясь высокого положения тех, к кому обращался.
– Как тебе случилось оказаться в Шербуре? – уточнил епископ.
– С отцом приплыл. Мы доставляли туда лодку, которую построили здесь. Это было пять лет назад. Наверное, сейчас там все по-другому.
– Уже хоть что-то, – благосклонно заметил Уилвульф. – Ну, юноша, что ты помнишь?
– Помню просторную гавань, в которой можно разместить множество кораблей и лодок. Правил городом граф Хьюберт, или, на местный лад, Юбер, – наверное, до сих пор правит, он еще не старик был.
– Понятно.
– Также помню дочь графа, Рагну. Рыжие волосы…
– Удалой малец, сразу глаз положил. – Уилвульф хмыкнул.
В толпе засмеялись.
Покрасневший Эдгар повысил голос, перекрывая смех:
– Я видел там каменную башню.
– Вот! Что я тебе говорил? – Уилвульф повернулся к Уигельму. – Будет самоубийством нападать на город с каменными укреплениями.
– Пожалуй, я кое-что придумал, – задумчиво произнес тан.
– Так поделись.
– А не подружиться ли нам с этим графом Хьюбертом? Его можно убедить, что христиане, будь они норманны или англы, должны сообща сражаться против кровожадных викингов, которые поклоняются Одину.
Епископ Уинстен знал, что викинги, осевшие на севере и востоке Англии, частенько принимали христианскую веру, но их собратья-мореплаватели по-прежнему цеплялись за старых языческих богов.
– Неплохая мысль, Уилф. Ты умеешь быть убедительным, когда тебе этого хочется, – сказал Уинстен с ухмылкой. Он не льстил: Уилвульф и вправду обладал неким суровым обаянием.
– Не знаю, не знаю, – проворчал Уилвульф.
– Да ладно тебе, братец! – Уинстен заговорил тише, чтобы не подслушали любопытные горожане. – Что, о короле Этельреде вспомнил? Мол, с чужестранцами дела вести – это королевская привилегия?
– Вот именно.
– Предоставь это мне. Я все улажу.
– Как ни крути, надо что-то делать, не то треклятые викинги окончательно разорят мои владения, – посетовал Уилвульф. – Ну, какие еще разумные предложения будут?
Толпа негромко загомонила, но вперед никто не лез. Для горожан, как чувствовал Уинстен, все слова о дружбе с норманнами были пустыми обещаниями. Помощь-то Куму требовалась здесь и сейчас, люди рассчитывали, что трое братьев не бросят их в беде. Знатным полагалось защищать простолюдинов, тем самым подтверждая свое право на богатство и власть, но вышло так, что братья не сумели обеспечить безопасность Кума. Теперь от них ждали, что они не допустят такого впредь.
Очевидно, Уилвульф подумал о том же.
– Ладно, поговорим о насущном. Приор Ульфрик, чем людей кормят?
– Едой из монастырских запасов, которые не были разграблены, – ответил Ульфрик. – Викинги побрезговали рыбой с бобами, им лишь бы золота да серебра утащить.
– А где люди спят?
– В церкви, вместе с ранеными.
– А мертвых куда кладете?
– У восточной стены церкви.
– Уилф, позволь спросить? – вмешался Уинстен.
Элдормен кивнул.
– Спасибо. – Епископ повысил голос, чтобы все его услышали: – Жители Кума! Сегодня на закате я отслужу поминальную службу за всех погибших. Даю вам позволение выкопать братскую могилу. В такую теплую погоду трупы, не приведи Господь, способны перезаражать живых, так что все мертвые тела нужно похоронить до конца завтрашнего дня.
– Разумеется, милорд епископ, – тут же подхватил Ульфрик.
Уилвульф оглядел толпу горожан и нахмурился.
– Навскидку здесь собралось около тысячи человек. То есть выжила половина городского населения. Это много. Как им удалось спастись от викингов?
– Милорд, один юноша, который встал рано поутру, заметил приближение врага и побежал в монастырь, чтобы нас предупредить. – Ульфрик чуть замялся. – Мы забили в колокол…
– Повезло, – коротко оценил Уилвульф. – Что за юноша?
– Эдгар, тот самый, что рассказывал о Шербуре. Младший из трех сыновей местного корабела.
Везде успел, усмехнулся про себя Уинстен.
– Ты хорошо потрудился, Эдгар, – одобрил элдормен.
– Благодарю, милорд.
– Чем ты намерен заняться?
Эдгар держался стойко, однако епископ Уинстен видел, что юноше страшно, будущее его пугает.
– Не могу сказать, милорд. Мой отец был убит, наш дом сгорел вместе со всеми инструментами и запасом древесины.
Уигельм не утерпел.
– Некогда обсуждать каждую семью по отдельности. Надо решить, что будет со всем городом.
Уилвульф согласно кивнул.
– Люди должны восстановить свои дома до наступления зимы. Уигельм, ты откажешься от податей, которые должны быть выплачены в мидсоммер[6]. – Обычно подати вносили четыре раза в год, в так называемые четверные дни[7] – на день святого Иоанна, в двадцать четвертый день июня, на Михайлов день двадцать девятого сентября[8], на Рождество двадцать пятого декабря и на Благовещение двадцать пятого марта.
Уинстен покосился на Уигельма. Тан выглядел недовольным, но возражать не отважился. Впрочем, злиться глупо, у горожан все равно нет средств на уплату податей, так что Уилвульф, по сути, ничем брата не обделил.
Какая-то женщина из толпы выкрикнула:
– И на Михайлов день, милорд, если можно!
Уинстен поискал взглядом ту, что кричала. Невысокая и крепкая на вид женщина лет сорока…
– Вот на Михайлов день и решим. Все от вас зависит. – Уилвульф ловко ушел от прямого ответа.
Женщина не унималась:
– Нам нужны доски, чтобы отстроить наши дома, но мы не можем платить за лес.
