Катерина Старк
Сказки тётушки Старк
Я и не думал найти в нем собеседника, но мы все чаще обсуждаем героев и превратности их судеб. Ему не достает образования, начитанности, но… Он посвятил мне сонет. Один из тех, на которых оттачивает свое мастерство.
Я уже называю его мастером? Не может быть.
Посвятил сонет, да. Лихорадка мучает меня, жрет ночами, пьет все соки днем. Я вспомнил пророчество ведьм. Вспомнил сколько еще нужно было бы создать и составил завещание. Позвал Бэкона и Шекспира просил их продолжить наше общее, теперь, дело. Уилл перепугался и через неделю показал…
«Но если смерти серп неумолим,
Оставь потомков, чтобы спорить с ним!»1
Оставь потомков. Как же он не понимает, что плотское не лежит в моих интересах.
Оставь потомков. Ему удобно, он настрогал дочерей прежде, чем ввязаться в это все.
Оставь потомков. Никто не понимает! Мои создания, мои потомки – это пьесы. Как же хорошо, что они не останутся сиротами и не будут страдать от безотцовщины, если я все-таки умру.
***
Уильям Шекспир
Он женился, но что толку если это платоническое? Почему? Неужели его гений настолько застилает глаза, что Роджер не понимает… А я понимаю ли? Понимаю, где его строчки, а где…
Я видел, как затаив дыхание, цветочница следила за первой встречей Джульетты и Ромео, но не могу вспомнить, что из сцены на балконе предложил я, а что он. Я видел, как слезы текли по щекам разносчицы эля и никто не мог до нее дозваться, когда Ромео глотал яд и как она пораженно открывала рот, когда Джульетта пронзала себя клинком.
Смогу ли я разобрать где заканчивается его мысль, а где начинается моя?
***
– Граф Оксфорд попросил и ты просто начал писать Генриха Пятого? – я кладу только дописанные «Много шума из ничего» на его стол.
– Он давно этого ждал, – кивает Ратленд не поднимая взгляда.
Он не отвлекается от пера скользящего по бумаге даже на приказ сменить свечи. Просто склоняется над столом все больше, все ближе придвигает ту одинокую, что еще не догорела.
– Граф Оксфорд?
– Генрих.
Когда Меннерс работает к нему лучше не лезть. Он становится раздражительным, дерганным. А чему я удивляюсь? Будто не знаю, что отвлечь может одно слово и все, потом мучайся часами от того, что мысль ускользнула. Одна такая, ускользающая не дает мне покоя.
– Ты действительно хочешь, чтобы Роджер изобразил Советника Елизаветы в таком неприглядном виде? – голос Бэкона узнаю сразу, чтобы не спугнуть разговаривающих остаюсь за углом, не даю о себе знать.
– Сесила не терпит никто кроме Королевы, – граф Оксфорд практически шипит, когда называет ненавистное имя.
– Но стоит ли разжигать еще большую ненависть?
– Чтобы Елизавета поняла какую змею пригрела на груди, конечно! – голос графа звучит все громче. – Шекспир, что ты здесь делаешь?
– Всего лишь новая комедия, Ваша Светлость, – поклон и полуправда, что может быть легче. Папа легко отпускает грехи своим слугам.
– Не терпится увидеть, – Бэкон вежливо улыбается.
– Дела в театре зовут, – спешу на выход, пока они не поняли, что я слышал слишком много.
***
«Это начинает выходить из-под контроля! Если ваш агент сменил сторону, пошлите другого, но Ратленда нужно лишить возможности писать».
«Ш. проводит много времени с графом, они разговаривают о чем-то, меня не допускают до этих аудиенций. После Ш. уезжает в театр, труппа занята новой, секретной постановкой. Часто приезжают О. и Б. Что-то готовится».
«Это бунт против Елизаветы. Эссекс и Саутгемптон уже в Лондоне. Ратленд присоединиться к ним еще до полуночи. Укрепить замок, защитить королеву. Выезжаю. – Сесил».
***
Эдвард де Вер, 17-й граф Оксфорд
Ее Величество неловко расправляет складки платья. Ее сморщенные пальцы явно дрожат. Это возрастное, я видел такое, когда отец жены начал гаснуть.
– Не медли, Эдвард. Я все равно знаю зачем ты здесь, – и голос, голос тоже дрожит. Что же с тобой стало, моя прекрасная королева? Время не щадит никого.
– Тот драматург, помните Вам приглянулся «Сон в летнюю ночь»? – именно потому, что она знает я начинаю с этого.
– Да-да, помню. Как же его звали?
– Шекспир, – тут же подсказываю.
– И что с ним? При чем здесь бунт против Нас и казнь Меннерса? – хмурится и из-за этого на коже окрашенной в белый только сильнее проступают морщина на лбу. – Ты пытаешься переменить уже решенное дело, Эдвард.
– Эти пьесы писал Меннерс, – словно пороховой взрыв выдаю имя.
– А Шекспир?
– И Шекспир.
– Ты рассказываешь мне такие сказки, мой дорогой Эдвард. В пору решить, что ты выжил из ума, – она отмахивается, она не верит мне. После стольких лет служения, не верит!
– Так ли это важно сейчас? – обида жжет грудь и я повышаю голос. – Важнее всего, что вот-вот от Вашего имени казнят светоч, чьи произведения будут помнить веками! Умоляю. Отправьте в ссылку, закройте дорогу в Лондон, отстраните от двора, но не лишайте Англию…
– Говорят, что эта пьеса была написана по твоему заказу, – холодно замечает Ее Величество и я понимаю, моя горячность дорого встанет.
– Приму любое наказание, – смиренно склоняю голову.
– Даже смерть? Пойдешь ли ты на плаху вместо Меннерса?
Я уже и забыл, как она бывает жестока, наша добрая королева Бесс.
– Даже смерть, – киваю. – Пойду куда прикажет моя королева.
– Уйди с глаз моих и больше не появляйся при дворе. Роджер проведет всю свою жизнь в замке Аффингтон под надзор своего дяди.
– Милостивая… – я готов упасть на колени и целовать подол ее платья. Я готов упасть и больше не иметь возможности встать, захлебнувшись слезами облегчения.
– Уйди, – едва слышно приказывает Елизавета и я больше не смею испытывать ее терпение.
***
Я рискнул всем, чтобы свергнуть Сесила. Втянул Фрэнсиса и Роджера, даже подпустил католического шпиона слишком близко и чуть не потерял труд десятка лет. И ведь даже не Шекспир нас предал, удивительная верность для католика. Слуга Меннерса, Том, такой не обладал. Хотя, когда Уильям только признался, я чуть было не прикончил на месте этого безродного сына перчаточника, но…
Роджер пишет новые пьесы про древних шотландских танов и заговоры, про римских полководцев и жизнь в изгнании. Его сюжет становятся все мрачнее, разница с комедиями Шекспира все заметнее. Да Уильям их и не пишет больше, занимается театром. Зато сонеты…
«О, как тебе хвалу я воспою,
Когда с тобой одно мы существо?»2
Дамы вздыхают и шевелят губами, когда читают эти строчки, юноши цитируют их возлюбленным дабы добиться благосклонности. Все почему-то решили, что это романтический сонет. Но я-то знаю.
Знаю, что они оба никогда не будут прежними и с ужасом боюсь застать смерть хотя бы одного.
2020
Тоска
Тоска – это всего лишь слово. Оно никогда не расскажет почему кусок в горло не лезет и за неделю теряешь с десяток килограммов. Не поведает почему никак не заснуть, хотя будильник прозвонит через сорок минут, а ведь уже никакая тоналка не справляется с синяками под глазами.
Тоска – слово не способное передать зуд, словно песчинка под веко попала и царапает роговицу и никакие капли не вытащат ее оттуда, пока не прорыдаешься. Час-два-три от соли щиплет щеки и уголки глаз. Три-четыре-пять пока голова не начнет трещать по швам и не заснешь от бессилия, чтобы через полчаса проснуться от чертового сигнала «пора на работу».
***
– Ты скоро? – приглушенно доносится из-за двери вместе с скрипом новых кед об пол. Даже видеть не нужно, чтобы знать: он теребит потрепанный рукав рубашки, садится на кровать и нетерпеливо трясет ногой.
– Пять минут, – выдох и сигаретный дым попадает прямиком в отражение. Окурок летит в ванную.
Она мажет губы помадой, залезая за границы контура, зависает на секунду. Плевать и так сойдет это – гранж, детка. Глоток водки обжигает горло, недостаточно. Пусть будет два. И туши побольше на ресницы, а то половина осыпалась под глаза. Или это синяки? Кожа краснеет в месте где неосторожно царапает ногтем. Черт! Ладно, плевать.
– Долбаные фотографы все равно снимут так, будто я жирная уродина, – Лив распахивает дверь ванной с такой силой, что ручка попадает в будто бы специально вырезанную вмятину в стене.
– Срать на них, красотка, – Клайв действительно сидит на кровати, поднимается и подходит близко-близко. Так, что в дыхании чувствуется запах алкоголя.
– Рок-звезде можно, – она фыркает и мгновенно обнимает, запускает руки под рубашку, сжимая в кулаки футболку, пахнущую потом.
– Жене рок-звезды можно еще больше, – он шепчет в висок, целует в лоб. – Ну, давай забьем и не пойдем, м?
– Забьем, а потом пойдем.
– Для блеска в глазах, – кивает жене на прикроватную тумбочку, где каждому приготовлено по дорожке кристального удовольствия.
– Во сколько, говоришь, начинается церемония?
Они, конечно же, опаздывают. Целуются на заднем сидении лимузина, так что теперь его губы измазаны красным не по контуру и Лив заливисто смеется.
– Тебе идет, оставь так, – и слезы утирает, размазывая тушь. – Тут есть шампанское!
И они открывают Кристалл, разливают половину бутылки на пол, а половину все-таки в себя, друг в друга и плевать, что организаторы рвут и мечут. Фотографы хотят получить свою порцию пирога от Клайва Келвина и они получат, если тому будет до них дело.
– Как я выгляжу? – спрашивает Лив, за секунду до того, как открывается дверца машины и фанатские визги заглушают ответ мужа.
Она едва сдерживает смешок, заметив размазанную помаду на его подбородке. А Клайв крепко держит ее за руку, не позволяя отойти ни на метр. Если фотографы хотят, пожалуйте, но на каждой они будут вместе. Стив говорил, что отдельно его фото стоит дороже, агенты всегда такое знают. Ну ничего, переживут. Лив таки тянется оттереть алое пятно, а он снова целует, безумный.
– Да отлипни ты уже от него, корова! – Клайв раньше жены понимает, что это им. Сжимает ее пальцы до резкой боли в костяшках прежде чем отпустить. Через секунды он уже забирается на невысокое ограждение и прыгает в толпу шакалов-фотографов.
– Что ты сказал? – орет Клайв и размахивает кулаками во все стороны. – Ты это про мою жену, мудак!
Лив пытается дотянуться, пытается вытащить его оттуда, успокоить. У охраны, конечно, такое получается лучше. Но разве ж Клайв просто так даст себя остановить? Одному охраннику достается локтем в подбородок, другому пяткой под дых. Дорогие фотоаппараты превращаются в месиво из пластика и стекла.
Руки трясутся, сигарета прыгает в пальцах, зажигалка все никак не хочет дать огня.
– Черт тебя дери, – судорожно выдыхает Лив, когда к ней подлетает агент мужа:
– Вот уж действительно, твою мать, дери. Какого черта у вас происходит? Обдолбаться перед выступлением! – он всегда выглядит опрятнее, хотя носит такие же джинсы и рубашки, как муж.
– Все в порядке, Клайв выйдет и все сделает, он эти песни…
– Не выйдет, – Стив выхватывает у нее сигарету и зажигалку. Прикуривает и затягивается, игнорируя ее жадный взгляд, это была последняя. – Выступление отменено. Копы разбираются с дракой, – агент словно подачку возвращает ей сигарету.
– Но что… – затяжка, наконец-то. – Но что теперь делать?
– Езжай домой, проспись.
– А Клайв?
– Я поеду в участок и разберусь.
– Они же наверняка должны назначить залог…
– Лив, не лезь, а! – прикрикнув, Стив разворачивается и уходит.
***
– Чувствую, как время внутри меня кончается. Стрелка часов щелкает все медленнее, будто батарейка садится. Это тиканье спать мешает. Слышишь?
От каждого его слова повисшего в воздухе становится невозможно дышать. Ей хочется открыть окно, чтобы прохлада разбила эту духоту откровений, чтобы проветрить комнату. А он все говорит-говорит и никакое открытое окно не поможет.
– Нет, не слышу, может у тебя электронные? – дурман кружит голову, а мысли при этом такие прозрачно чистые. Вот и приходит в голову всякое. Лив делает еще одну затяжку, будто это нужно чтобы сложился какой-то пазл, только в голове. Пальцы не слушаются и окурок падает, когда подносит его к губам. На ковре останется пятно. Ай, ладно.
– Раньше слова жгли язык, мелодии плавили мысли, пока я их не записывал. А сейчас…
– Что сейчас?
– Огня почти не осталось, – Клайв часа три уже просто смотрит в потолок.
– Ты всегда говорил, что это всего лишь песни, всего лишь слова.
– Чертовым журналистам-шакалам, – кивает муж и Лив не выдерживает, подскакивает с места, садится рядом на диван. Пропалили сигаретой обивку? А края такие приятно жесткие, по сравнению с остальным диваном. Пальцем обводит круглое отверстие.
– Ты скажешь мне, если начнешь умирать? – и откуда у нее в голове только берутся эти вопросы! Как будто без обработки мозгом, сразу на язык. Клайв молчит, по прежнему смотрит в потолок и даже не кивает. Черт!
***
Тоска – просто буквы и в них нет той жажды борьбы с одиночеством. Она одновременно разрывает и сжимает сердце, пока в очередной раз понимаешь: никому нельзя доверять.
***
– Что значит ему нужно а клинику? Что? Не только ему? Да пошел ты, Стив! – она швыряет трубку и та виснет на проводе, издавая противные короткие гудки. Пусть так, зато дергать не будут.
Последнюю неделю, каждую ночь из семи возможных, Клайв просыпается в три часа после полуночи и идет курить на балкон, и не возвращается обратно в кровать. Он дергается: то достает виски из шкафчика, то ставит бутылку назад, так и не открыв. Он лежит на диване, тупо уставившись в телевизор, который даже не включен.
Когда Лив зовет его к завтраку или выйти в кафе, в парк, куда угодно, Клайв с радостью утопающего хватается за эту возможность. Он хочет чувствовать себя хорошо. Он хочет быть счастливым. Он хочет спать спокойно, но каждую ночь встает и снова начинает бродить по квартире, как долбаный призрак.
«Не могу заснуть, слишком много идей в моей голове, это нормально. Спи».
«Первый концерт само сложное, ненавижу перерывы».
«Ты же поедешь со мной, правда?».
Планы-планы-планы. Логистика расписана на год вперед. Фестивали, клубы, церемонии награждения. Интервью, клипы. Люди-люди-люди. Они шумят, они достают его вопросами, они все чего-то хотят.
«А о чем вы думали, когда писали эту песню? А ту?».
«Что вы хотели сказать этими строками?».
«Ваш имидж это какое-то политическое высказывание?».
Что за бред? У него просто отросли волосы и он не стал стричься. Этими строчками он хотел сказать, то что написано в этих строчках. Слова просто слова, не надо искать двойное дно. Ни о чем не думал, я был под кайфом. Возможно поэтому они такие херовые.
Когда Лив просыпается на часах три, час дьявола, тишина вокруг такая будто она оглохла, даже холодильник не подает признаков жизни.
– Клай? – то ли для того, чтобы проверить, что его здесь нет, то ли, чтобы услышать хоть что-то. Муж не отвечает и тогда она вылезает из кровати.
Еще и темно. Нащупав прикроватный торшер она щелкает выключателем. Теплый свет лампы заставляет зажмуриться. Выхватывает смятые простыни, брошенные на полу черные капронки, плюшевый розовый халат на стуле, Клайва в кресле. Лив улыбается, он здесь и далеко не ушел, это хорошо.
Она успевает сделать к креслу в углу пару шагов, прежде чем понять: лицо любимого не умиротворенное. Губы синие не потому, что ночь все окрашивает в цвета тоски. Под ногами действительно липко и влажно, а на его запястьях два аккуратных пореза.
***
Они молодцы. На самом деле, молодцы. Ребята на экране молоды и старательно играют каждую сцену, каждую эмоцию прописанную в сценарии, но это все еще не мы, не наша жизнь, дорогой. Где-то подкручено для драматизма, хотя куда уж больше. Где-то вырезано, чтобы не шокировать и без того измученных фанатов. Хотя, чем их удивишь, они придумывали вещи и пострашнее: тысячу и одну версию событий той ночи и в каждой была виновата я.
На финальной сцене не моргаю, пусть текут слезы. Смотрю и впитываю каждое слово, каждое движение. То как Лив-Не-Я мечется между уже остывающим телом Клайва-Не-Тебя и телефоном, по которому в истерике звонит в 911. Истерика действительно была, а вот звонок. Хоть убей, дорогой, не помню. Было так странно слышать его потом в записи, когда полиция и эти ужасные страховщики все проверяли.
Меня в этой комнате будто не было.
Слезы текут, смывая тушь с ресниц. Надо будет всего лишь выйти из зала пока еще темно, пока все будут всхлипывать под титры, под написанное белым по черному: через месяц ему бы исполнилось 28 лет.
Выскользнуть, чтобы подправить макияж, взбить волосы пышнее, обновить красный на губах, случайно вылезая за контур. Ведь это гранж, детка.
***
Тоска – это просто слово из Википедии. Ответ на вопрос в телевикторине: опера Джакомо Пуччини в трех действиях на либретто Луиджи Иллики и Джузеппе Джакозы по одноименной драме Викторьена Сарду.
2019
Метка
Его тело распластано на столе, словно куриная тушка, готовая отправится в духовку. Распотрошенная и ощипанная. Почти. Я подхожу ближе, а он даже не дергается, поглощенный болевым шоком. Глаза больше не видят, уши не слышат, пересохшее горло выдает едва слышный хрип. Мои шаги звучат громче, хлюпанье обуви в крови не вызывает омерзения или чего-то такого. Он здесь для другого: напомнить мне, как это бывает, когда…
Опускаюсь на корточки и во все глаза наблюдаю за судорожным движением губ, за тем как грудная клетка опускается и поднимается так тяжело, словно все грехи мира лежат на ней. Очередной вдох. Подношу ладонь к раскрытому рту, чтобы почувствовать тот самый, последний момент, когда он захлебывается кровью. Любоваться тем, как расслабляется каждая мышца, как пустеет взгляд, как человек превращается в скульптуру. Для этого он сейчас здесь и еще немного после. Хочу посмотреть, как плоть начнет разлагаться.
Вытираю капли крови о джинсу, прекрасное изобретение человечества, и выхожу из комнаты, запирая ее на замок. В кабинете тихо. Я не пользуюсь современными изобретениями. Компьютер лишь имитация сверхразума. Фотография – иллюзия сохранности мгновенья. Записываю каждую секунду произошедшего в дневник. Память начинает подводить, да и перечитывать бывает приятно. Как недавно, когда перечитывал томики из Лондона. 1888 год был восхитителен, сейчас немного сложнее. Жертву кто-нибудь начнет искать и все эти геолокации, джипиэс только подсказывают полиции, но я научился избегать этих неудобств. Бомжей никто не считает. В крайнем случае, даже если кто-то подберется ко мне слишком близко, если захочет причинить вред – метка защитит меня. Но за тысячи лет такого ни разу не было, инстинктивно все живое держится подальше, в опаске причинить вред.
Жертва. Сейчас так называют пострадавшего или погибшего человека. Неважно от аварии или руки убийцы. Думал об этом десятилетиями: кажется, они просто подсознательно пролитую кровь отдают своему богу. Делают то же, что и мы с братом делали очень давно. Понимают, что высшую силу интересует только кровь, а не какие-то плоды земли. Впрочем, как и тогда.
Кровавые подношения мне – все в этих томах рассуждений и мыслей, воспоминаний и планов – тянутся начиная с самой первой жертвы, самого первого греха. С единокровного брата, любимца родителей и Его. А за ним тысячи тысяч с ужасом наблюдают, как топор мясника рассекает плоть, завороженные блеском собственных кишок, продолжают орать. Это мой алтарь пропитанный кровью и нечистотами.
Я подхожу к двери в кладовую и включаю свет. Вот мой иконостас: несколько десятков зеркал от пола и до потолка. Круглые и овальные, заключенные в рамку из пластмассы и дерева, а под ними лежит камень – тот самый, что стал первым орудием убийства на Земле. Мне кажется, нет. Все следы крови уже стерлись с него. Только моя память и фантазия добавляет красный в эту картину.
После проклятья сколько времени ушло на молитвы? Я стирал колени в кровь, разбивал лоб в поклонах, но Он оставался нем, и тогда я перешел к жертвоприношениям: стадами вел овец, коз и коров на убой, но Он оставался глух к моим просьбам и предсмертным крикам скота. Кровопролитие, за которое и был сослан, казалось самым логичным продолжением. Я вырезал внутренние органы, когда женщины были еще живы, под паническим взглядом мужчин отрезал их половые органы, пальцы и соски́, пока они не падали в обморок. И тогда я вновь приводил их в чувство, не позволял умереть в забытьи. Мне нужны были их крики даже на том свете, впечатывающиеся в Его уши, чтобы он наконец-то сказал мне: «Хватит!». А Он не сказал, сохраняя свое величественное молчание, пока я ломал голову.
Наверняка, где-то на страницах дневников, сохранился тот момент, когда все встало на свои места. Когда я понял, что зря ждал ответа откуда-то с небес. Он не заговорит со мной. Он не услышит молитвы и не примет жертвы. И уж тем более не остановит.
Все просто: зачем мне останавливать себя? Зачем прекращать жертвы в свою честь? Зачем говорить себе: «Хватит!»?
Эти миллионы миллионов дней, историй и эмоций вокруг никогда не были проклятьем. Не могло ни одно существо на планете желать зла своему создателю. Не мог создатель сделаться смертным и оставить свое детище на произвол судьбы. Я не смог бы так поступить, нет.
Умиротворение растекается по венам, и я выключаю свет, возвращаюсь в кабинет и открываю новую страницу дневника. Нужно записать каждую секунду, пока не забыл.
«И сказал ему Господь: за то всякому, кто убьет Каина, отмстится всемеро. И сделал Господь Каину знамение, чтобы никто, встретившись с ним, не убил его». Быт. 4:15
2020