Катерина Романова
Ярлыки
Бездушные тени бесплодных иллюзий
скользят между строк, между смыслов, все в пене.
На завтрак полезные хлопья и смузи,
На гроб пятисотка, письмо с извиненьем.
В глазах одиночество хряка на грядке…
Тоне так понравилась последняя строчка, что она, улыбнувшись, несколько раз ее повторила. Затем огляделась и, заметив угрюмого Толика, выходящего из кабинета Виктора, подхватила его под локоток.
– Знает уже, наверное, – подумала она, выходя с ним на лестничную площадку.
– Знаешь, да? – Она быстро взглянула на него, опустила глаза на потертые ступени, потом снова посмотрела прямо, ожидая ответа.
– Что? – Толик будто вынырнул из глубокого сна и как-то испуганно уточнил: – Кто что знает?
– Про Васю Воробьева. Умер ведь. – На лице Тони, не задерживаясь, менялись выражения: от высокой грусти до хмурой сосредоточенности. Однако между ними так и прорывалось неудержимое волнение с недостойным любопытством. Она вглядывалась в глаза друга, надеясь и у него поймать хоть толику эмоций, чтобы разделить их. Ей нетерпелось ощутить единение общих чувств. Впрочем, мысли Толика были далеки от бывшего коллеги, не сумевшего победить рак.
– Да, бывает. – Невпопад ответил он. С силой вдавил недокуренную сигарету в консервную банку, заменяющую пепельницу. Ничего больше не сказав, развернулся и ушел.
– В глазах одиночество хряка на грядке… – Задумчиво пробормотала Тоня. Но не успела она покинуть место для курения, как по-хозяйски: решительно и в то же время вальяжно к ней присоединился Виктор. Начальник одарил девушку снисходительной улыбкой. Масляным взгляд у него был исключительно до того случая на корпоративе в его кабинете, после которого Тоня благородно решила не разбивать семью из-за роковой страсти. Даже речь заготовила, полную глубокого психологизма и высоких чувств, а Виктор сделал вид, что был сильно пьян, не думал, не знал и вообще не помнит. Впрочем, перемены в его взгляде на себя Тоня заметила сразу, объясняя все защитной реакцией, что бы при этом не имелось в виду.
– Че, Красотка, неужто и ты закурила? – Нарочито громко щелкнув зажигалкой, Виктор выпустил дым с таким вздохом облегчения, как иные опрокинувшие кружку ледяного пива после бани. Несколько дольше, чем требовалось, он покрутил зажигалку между пальцев, словно ожидая просьбы прикурить, проявления любопытства, ну или, как минимум, восхищенного взгляда. Только Тоня, погруженная во все те же мысли, проигнорировала и вопрос, и брендовую вещицу.
– Ты сегодня прям Леди Печаль. Как будто кто-то умер. – Он хохотнул от неуместности подобного предположения. – Ну же, улыбнись.
– Да.
– Что да?
– Вася умер.
– Сочувствую, но так бывает, нового заведешь.
Они несколько секунд ошарашено смотрели друг на друга.
– Вася Воробьев. – Разъяснила Тоня наконец.
– Твой парень? – У Виктора было хорошее настроение, однако он постарался скроить в достаточной степени унылую физиономию.
Тоня разозлилась, выйдя в конце концов из отстраненной задумчивости и рявкнула:
– Вася Воробьев, работал у Вас здесь раньше. Сидел за столом с права от дверей. Вел договора с юридическими лицами по аренде.
– А, помню-помню. Жаль, молодой ведь совсем? – Видно было, что Виктор никого не вспомнил, да и в сущности ему не было дела ни до смерти, ни до жизни кого-то постороннего. Они еще немного помолчали, затем он спросил:
– А Толян вышел сейчас такой расстроенный – тоже про Василия узнал?
– Да нет, он сегодня весь день какой-то грустный и дерганный.
– Ааа… – Виктор оживился, позволив себе заговорщическую улыбку. – Только между нами! Он на выходных то ли трахнул, то ли изнасиловал жену одного чела, а тот капитан полиции – резкий мужик. Там, правда, все пьяные в жопу были, так что непонятно, кто и что… Вот только боится Толян не зря. Я тебе по секрету скажу, попадись наш пацан этому капитану, пристрелит, не задумываясь. – Дабы подчеркнуть, что он не всерьез, Виктор отклонился назад и, ухмыльнувшись, подмигнул пришибленной от новостей Антонине. – Такой вот наш коллега ловелас.
Все мысли о печальной судьбе Васи Воробьева у Тони мгновенно смыло от захлестнувших новых невероятно сильных эмоций. Да и что этот Вася! Ему, действительно, там лучше. Отмучился и пусть спит с миром. А вот Толик! Подумать только! Среди ее, Антонины Ватрушкиной, друзей появился свой собственный настоящий маньяк. в ее глазах отбивали чечетку рифмы. Поэтесса в трансе и творческом ажиотаже побрела к рабочему месту.
4. Плачут все
Толик плакал. Беспомощно и жалко. Дрожали потерявшие форму губы, мелко тряслись плечи, вздрагивали колени с зажатыми между ними руками. Толику было невыразимо стыдно. Узнала мать, проведала Ольга и Ватрушкина, и Макс, и все в институте скоро будут знать. Виктор же говорил, что ничего страшного. Что проспится Николай и не вспомнит. Потом, что проорется, попугает и забудет. Что эта Сука Люся не первый раз уже так попадается и почему он должен быть крайним. Ему бы и в голову не пришло приставать к чужой женщине, но она же сама! Как бедром касалась, как за спиной пьяного мужа облизывала пальцы, глядя на него бесстыжими глазами. О какой карьере, дипломе, женитьбе теперь может идти речь?! Уголовное дело! На него! Да за что? И мама, мама в курсе, как будто нельзя было решить как-то все по-тихому. Ну врезал бы Николай ему еще раз… ну он бы снова извинился. А цирк то зачем устраивать?! Приехавшие домой опера, непонимающие вопросы матери и Ольги… Позорная сцена допроса и мучительные объяснения дома.
Плакала Любовь Николаевна. Молча и безнадежно. До скрипа сжатые зубы, ломание пальцев, застывшая гримаса боли. Человек железной воли, сурового воспитания. Не доверяя собственным инстинктам, по книгам и рекомендациям ведущих педагогов она воспитывала единственного сына максимально ответственно. Соблюдение режима – обязательно. Правильное питание – необходимость. Кружки и занятия – никакая не блаж. И ребенок рос, как и декларировали умные авторы, послушным и внимательным мальчиком. Никаких тебе детских истерик, подростковых бунтов, студенческих развратных вечеринок, поисков себя. И с гордостью она иногда думала, что сделала все правильно. Как оказалось, это иллюзия, самообман, ложь. Ее мальчик, ее Толюшка… Да мог ли он? Где она допустила ошибку? Как не заметила характерных признаков? Ведь не было же ничего такого. Он всегда был послушным, и как мать ей не в чем себя упрекнуть. Всему виной алкоголь и компания. Каких глупостей только не творят молодые парни, а женщины? Сами ведь после рюмки готовы вешаться на любого. Мог ли ее безвольный сын устоять? Вырастила, воспитала, а от пьяных баб не уберегла.
Плакала Ольга. Сердито и отчаянно. Размазывая слезы, громко сморкаясь, с упоением отдаваясь своему горю. Ее предали. Чистое светлое чувство растоптали, плюнули в душу. И кто? Этот тюфяк, слюнтяй, маменькин сынок. За ее спиной, как какое-то невоспитанное быдло! А она для него… а она с ним…
Плакала Тоня. Красиво и самозабвенно. Катились крупные слезы по бледным щекам. В распахнутых глазах жила печаль и даже скорбь. До хрустального звона была напряжена тонкая фигурка под порывами безжалостного ветра. Вообще-то окно закрыто: ни пробирающего до кости холода, ни хотя бы сквознячка какого. Может выйти на улицу?
Идти, не стирая слез,
Сквозь улицы, вдоль проспектов.
Умершие не в серьез,
Предатели детских грез
Мне салютуют респекты.
У нее всегда так. После сильных потрясений, волны вдохновения, приходит беспричинная грусть. А в этот раз причин искать не надо. такие события, такие новости… Да только разделить, разделить их как всегда не с кем.
Плакала Люся. Униженно и горько. Болело избитое тело. Дрожало от ужаса что-то глубоко внутри, изредка вырываясь наружу короткой судорогой. Люсе было дико, до умопомрачения страшно. Он же бешенный! Забрал карточки, избил, запер в комнате. Не знаешь, что взбредет в его тупую башку. И убить, и покалечить может. И ничего ему за это не будет, свои же отмажут. Надо было так по глупому попасться. А идиот Толик дверь не догадался закрыть. Она бы вывернулась, притворилась спящей, сунула бы дурака в шкаф… И пусть как в анекдоте. Но нет, блин, страсть разум перемкнула. А может Колька совсем умом подвинулся, как пойдет, как застрелит мальчишку? Бедненький Толик, такой неиспорченный, такой молодой еще… Виновата она что ли, если от мужа супружеский долг исключительно в пьяном угаре получает. Убьет ведь. У него дури хватит. Тогда-то его и арестуют.
Однако хлопнула входная дверь, раздались тяжелые шаги и хриплое дыхание мужа. Люся, почти уже расслабившаяся и успокоенная, вновь сжалась в своем углу и принялась истерически всхлипывать с новой силой.
– Ну, Милая, теперь все будет хорошо. – Ласка и забота, звучащие в голосе Николая, напугали Люсю чуть ли не сильнее, чем ожидаемая агрессия. – Не плач, не надо. Его накажут, клянусь тебе. Он больше не сможет причинить тебе вред. Он никому больше вреда не причинит. Обещаю.
Диалог 2: человек в жизни и литературе
Сообщение от КЭт:
– Привет. Смотри почту. Первая часть почти готова.
17 32
Сообщение от Серж:
– Ок
17:33
Сообщение от Кэт:
– Не поняла, а где комментарии?
20:17
Сообщение от Серж:
– Пока не смотрел. Вечерком почитаю.
20:18
Сообщение от Кэт:
– Уже вечер!
22:57
– Ну?!
22:57
Сообщение от Серж:
– Только что закончил
23:07
Сообщение от Кэт:
– Ну?
23:07
Сообщение от Серж:
– Надо подумать.
23:10
– Привет. Раз все равно не спишь, проще позвонить, чем вытягивать из тебя каждое слово.
– Здорова. Так я же ответил. Надо подумать, сформулировать.
– Братец, мне бы хотелось получить от тебя сливки! Первые впечатления без рецензий и купюр. А простокваша – продукт бес сомнения полезный, но его как раз и требуется выдерживать. Так что мысли и выводы как-нибудь, действительно, в следующий раз. А сейчас я тебя очень внимательно слушаю!
– Неплохо. Мне понравилось. Не совсем то, что я себе представлял, хотя любопытно.
– А что не то?
– герои. Я думал показать человека-ярлыка, сосредоточенного на внешнем соответствии и пустого внутри, а ты их показываешь людьми.
– а я не понимаю как иначе. То, что ты называешь: «внутренней пустотой», есть наполненность отличным от твоего содержимым. Сиюминутные ощущения от солнечных лучей на коже, от нескольких глотков паршивого кофе, от удобной одежды. Ты не заметишь таких мелочей, поглощенный очередным делом, другой человек будет ими наслаждаться. Короткие и простые, изворотливые и многоходовые, глубокие и детальные – мысли у каждого свои собственные. Уверен, что твой интеллект – твоя личная заслуга? Не давал зарасти жиром своему мозгу? А, признавайся? Осуждаешь тех, у кого мысли скачут без оформления и развития? Ведь, что бы не говорили психологи, у человека есть разум. О чем бы не думали философы, у человека сохраняются инстинкты. И чего бы не считали юристы…
– О, а что считают юристы?
– Хотела по инерции чувства добавить, но на самом деле Вам, адвокатам, человек сам по себе не интересен. Для Вас имеют значение процессуальные лазейки да практика прошлых лет.
– И это правда. Скажу тебе так, Кэт, каким бы не был глубоким внутренний мир индивидуума, как бы он не был начитан, попадаются в большинстве своем все одинаково. Системе все равно. и штампует она философов, психологов, студентов по одному образцу. Отлаженный механизм в действии, в котором работают не очень умные люди. Что, лично для меня, является неплохим подспорьем.
– Кто о чем, а юрист о лазейках. Но, возвращаясь к ярлыкам… Если, как ты считаешь, шаблонность поведения определяет личность, то в чем смысл нашей с тобой повести? Будто мало над этой темой смеются в Камеди Клаб и стендапах. Там все уже расписали: профессия, статус в обществе, образ, характер, манера поведения, круг интересов… Вплоть до списка фраз, присущих конкретному типу.
– Я хотел не просто показать человека-ярлыка, мне думалось найти выход для таких людей. Может через религию, может через литературу, но сейчас я начинаю сомневаться, нужно ли вообще их спасать. Ведь сильное потрясение, как в случае с Толиком, способно смять, уничтожить привычный образ жизни. Вот только если однажды из всех вариантов он выбрал для себя самый простой путь, то и в будущем он будет двигаться исключительно по течению. Он вполне возможно ударится в религию, если в колонии, куда его посадят, сильное православное движение. Впрочем, роста личности при этом все равно не будет, когда внутри нечему расти.
– Профессиональная деформация.
– Ты о чем?
– Кто дал, Братец, тебе право, определять внутреннюю суть человека? Вроде книжки неглупые читаешь, а рассуждаешь, как юрист.
– Поясни.
– юрист говорит в тебе: «Есть система, а в ней лазейки. Есть человек-ярлык, и надо найти варианты, как перестать им быть». Среди прочитанных тобою книг достаточно классики, немного философии и психологии, чтобы ты начал искать варианты среди религии, литературы, мессианства и т.д. но ты, ни много, ни мало, пытаешься излечить душу, не видя и не стараясь найти ее у человека. Причем, используешь те же шаблонные дорожки. Твои, правда, благодаря образованности, уровнем повыше.
– Давай, Кэт, расскажи мне о душе. Как ее надо отделить, возлюбить, пострадать вместе с ней? В итоге, что там обычно делают фанаты Федора Михайловича с заблудшими душами? Спасают? Ты еще «Маленьких людей» вспомни.
– Не тронь Башмачкина! К стати, о Гоголе, Достоевском, Чехове – ярлыки расставлены, пути прописаны. Сменились декорации, получше стал жить «Маленький человек», но случится из ряда вон, как он вздохнет смиренно и умрет. Позитивно униженный, индифферентно оскорбленный.
– Огонь! Запиши последнюю фразу.
– Смеешься? Заметь, «Маленьким людям» сочувствовали великие Русские. А как бы звучало двести лет назад обвинение Башмачкина в тупом потребительстве и охоте за яркими статусными вещами? Современная литература, кого не возьми, наделяет глубиной мысле-чувства человека из прошлого в псефдоисторических романах и, напротив, ударяется в маленькие грязненькие подробности, живописуя нынешнего ничтожного человечка.
– Так пиши, Кэт! С жалостью, любовью и всем почтением, как ты сказала: ко всем индифферентно-позитивным? И Давай спать. А то утомила ты меня. На юристов наехала, философов с психологами приплела, про литературу не забыла и вишенкой – загадочная Русская душа, мать ее. Но ты продолжай, неплохо получается.
1. Процессу быть
– А здесь пустынно. Нервничая, Толик начинал разговаривать в слух, точно ждал одобрения, но сам при этом оглядывался, не услышал бы кто. – Может на обед все ушли?! Пластиковые номерки, – Вспомнив Египет, хихикнул. – 77, 82, 76. Табличка сбоку:
– Старший лейтенант Малышко Г.А. Ну, кажется, сюда.
Деревянную дверь, которая при всей видимой легкости, оказалась неожиданно тяжелой, Толик попытался открыть решительно, однако вышло все равно робко.
– Здравствуйте. – Замешкался, определяясь протягивать руку или не стоит. Решил, что надо протянуть, но не протянул и как то жалко улыбнулся.
– Анатолий Евгеньевич, если не ошибаюсь? – Из-за стола поднялся среднего роста молодой человек, впрочем, без особенных примет. Если бы Толик встретил его на улице, то решил бы: «где-то я его видел, может из параллельного потока или в Тонькиных друзьях». И тут же выкинул из головы. Будто в пику непримечательной внешности, следователь красовался в ультра-салатовой рубашке без галстука. На общем унылом фоне обстановки кабинета своей жизнью цвела, передвигалась, дышала и впитывала лишь одна эта рубашка. – Проходите, пожалуйста, кстати, зовут меня Геннадий Анатольевич. Я… – Он откашлялся и повторил, – я занимаюсь расследованием Вашего дела. Садитесь, будьте добры.
Несмотря на явную неуверенность почти ровесника, воспринимая его вежливость, как прелюдию к будущим репрессиям, Анатолий присел на скрипучий стул. Поерзал в попытке устроиться комфортнее, да казенная мебель не располагала к удобству. Тем не менее, закинув ногу на ногу, он изобразил важный и независимый вид. Пауза затягивалась. Следователь часто щелкал мышкой, пустым взглядом глядя в монитор. У Толика начала подергиваться нога. Зачесалась шея. Почему-то пересохло во рту.