Кароль Сигман
Политические клубы и Перестройка в России. Оппозиция без диссидентства

Первая часть
ИЗ КОГО СОСТОИТ НЕФОРМАЛЬНОЕ ДВИЖЕНИЕ? ЛОГИКИ И ТЕМПОРАЛЬНОСТИ ВОВЛЕЧЕНИЯ

Неформальное политическое движение – феномен, характерный для определенного политического поколения. Большинству лидеров московских клубов в 1987 году было около тридцати лет⁵¹. Каким же образом можно определить положение этого поколения или, если вспомнить термин Карла Маннгейма, этого «поколенческого союза», который в момент Перестройки, пользуясь возможностями, открытыми находящимися у власти реформаторами, решил испытать себя в новых типах деятельности (в политике, предпринимательстве, искусстве)? Под поколенческим союзом К. Маннгейм понимает всех индивидов (которых нельзя свести к той или иной конкретной группе), которые принадлежат к соседним возрастным когортам и занимают «схожую позицию в социальном пространстве»⁵²: они участвуют в одних и тех же общественных и интеллектуальных движениях, и это способствует формированию у них «особого рода опыта и мыслей, особых способов воздействия на исторический процесс»⁵³. Поколенческая ситуация руководителей политических клубов, их позиция в социальном пространстве и общий опыт, пережитый ими до Перестройки, дают нам ключи к пониманию мотивов их вовлечения в деятельность на общественно-политической сцене в момент ослабления советского режима. Общностью политического прошлого можно также объяснить формы их коллективного действия, их стратегии по отношению к власти и специфические способы самоопределения, к которым они склонны. Активизм руководителей клубов в период Перестройки вдохновлен как их собственным опытом, так и опытом предшествующих политических поколений, которые предоставляют своего рода модели (или контрмодели), присваиваемые или трансформируемые ими при создании нового типа мобилизации.

Поколенческий союз, по мнению Маннгейма, – это вовсе не монолит; он состоит из разных поколенческих единиц, то есть групп, которые «различаются по способу освоения опыта» и типу социализации. Эти единицы по-разному структурированы и по-разному воспринимают реальность. В Пруссии начала XIX века «романтическо-консервативная» молодежь совершенно четко отличается своей политической чувствительностью от молодежи «либерально-рациональной». В случае, который нас здесь интересует, в одном и том же движении участвуют две разные поколенческие единицы. Они отличаются своим политическим прошлым: первая состоит из людей, которые уже были оппозиционерами в 1970-х годах, вращались в средах, критично настроенных по отношению к советскому режиму; во второй же ничего подобного не наблюдается. Две эти группы соответствуют разным волнам вступления в движение: первая приходит с 1986-го до начала 1988 года, вторая – лишь с середины 1988-го. Момент прихода в движение отмечен существенными различиями в социализации, которые позволяют понять характер биографических траекторий членов обеих когорт. Эти различия в политическом и профессиональном прошлом – один из факторов, объясняющих сущностные изменения в развитии неформального движения (и самой его природы), которые оно претерпело с прибытием второй когорты. Разумеется, изменения в движении объясняются также и эффектами конъюнктуры, то есть быстро меняющимся состоянием политической игры. Вторая когорта, прибывшая год или полтора года спустя после первой, сталкивается уже с иным контекстом взаимодействия с представителями власти, ведь властная структура сама претерпевала тогда мощные трансформации. Как отмечает Н. Уитьер, сосуществование следующих одна за другой когорт вовлечения, имеющих разное восприятие реальности, – достаточно частое явление в социальных движениях. Их коагуляция, иногда сопровождающаяся борьбой, создает новую коллективную идентичность⁵⁴. Мы выделили две группы, вступившие в движение, поскольку считаем, что их внутренние характеристики и различия особым образом обусловили саму историю неформального движения.

В анализе траекторий первой когорты мы взяли за точку отсчета центральное ядро, сформированное поколением рожденных с 1948 по 1964 год, и рассмотрели его позицию в качестве политического, биологического и демографического поколения. Первые неформалы приходят на смену двум мощным политическим поколениям, которые оказали на них сильное интеллектуальное влияние: людям хрущевской оттепели, или шестидесятникам, и диссидентам. Пионеры неформальных клубов осознают свою преемственность по отношению к двум этим поколениям: некоторые из них в свое время посещали протестные мероприятия и места, созданные их предшественниками, и в неформальном движении обнаруживаются следы этой социализации. Но судя по всему, у них еще до Перестройки появилось смутное ощущение своей инаковости, и они попытались установить с властью иной тип отношений, нежели их предшественники. В своих семьях неформалы центрального ядра движения являются третьим биологическим поколением со времени революции. Их бабушки-дедушки и родители прошли через периоды интенсивной социальной мобильности, восходящей или нисходящей: первые – в 1920—1930-х годах, вторые – в 1950-х. Большинство этих неформалов происходят из привилегированных социальных групп, получили образование в престижных вузах и, как правило, успешно начали профессиональную карьеру. Так что они в совершенстве владели правилами социальной интеграции. Однако многие из них уже в лоне семьи были приучены к критическому взгляду на официальный дискурс, и это предрасположило их к поиску сред политического инакомыслия. Амбивалентность такой первичной социализации зачастую связана с одновременным сосуществованием в семейной истории восходящей, благодаря советскому режиму, мобильности – и падений, связанных со сталинскими репрессиями. И наконец, в качестве демографического поколения центральное ядро первой когорты испытывает особые напряжения. Принадлежа к многолюдным поколениям послевоенного периода, его члены испытывали серьезную конкуренцию в рамках образовательной системы и на рынке труда; в этой связи им было сложно поддерживать относительно высокую социальную позицию, унаследованную от родителей.

Члены второй когорты, даже те, кто принадлежат к тому же демографическому поколению, что и первые неформалы, в их политическое поколение не входят, хотя при этом обнаруживают примерно те же самые социальные характеристики. Однако они не имели опыта посещения мест политического инакомыслия; удаленность от таких сред поддерживалась их образовательными и профессиональными траекториями. Они не читали самиздат и не вступали в конфликт с властью, пусть даже неявный. Напротив, они в большей степени были интегрированы в официальный политический аппарат. И только на продвинутой стадии Перестройки (конец 1988 – 1989) члены второй когорты начинают воспринимать себя как оппозиционеров и вступают в неформальное движение. Как мы увидим, с момента своего прибытия эти новообращенные в оппозицию акторы способствуют радикализации движения, форм его организации, его публичных выступлений и заключаемых им сговоров. Если в 1987—1988 годах родоначальники неформального движения отказываются открыто определять себя как оппозиционеров и стараются найти точки соприкосновения и возможности сотрудничества с партийными реформаторами (демонстративно порывая тем самым с диссидентством), то прибывшая вторая волна приведет неформальное движение к открытой оппозиции режиму.

1. Политическая социализация первых неформалов

С самого своего появления в 1986 году неформальные клубы вызывают живой интерес в академической среде⁵⁵. Некоторые авторы усматривают в нем молодежное протестное движение, вызванное кризисом прежних моделей социализации, наподобие тех, что имели место на Западе в 1960-е годы; другие видят в этих клубах типично советский феномен, порожденный административной и бюрократической системой, вытеснявшей за свои пределы все, что было ей чуждо. Эти объяснительные принципы (исходят ли они из того, что советское общество – это «нормальное общество», которое просто отстает, постулируют ли они, напротив, его «специфичность») совпадают в том, что оба указывают на процесс «социальной маргинализации», из которого якобы берет начало неформальное движение, и склонны располагать неформалов на периферии системы. Вплоть до 1988—1989 годов термин «маргинал» имел скорее позитивную коннотацию: он характеризовал всех, кто отказывался подчиняться правилам режима, противостоя «выдвиженцам системы». Неформальное движение, таким образом, было концептуализировано в рамках бинарных оппозиций между «официальной» и «неофициальной» сферами, между «выдвиженцами системы» и «маргиналами», между «верхами» и «низами».

А между тем, принимая такие линии раздела и классификации, мы рискуем пройти мимо самого главного. С одной стороны, ничто не позволяет сделать выводы о какой-либо социальной однородности тысяч участников неформальных клубов, и представляется более чем сомнительным характеризовать их всех как маргиналов. С другой стороны, те, кто постулируют дихотомию – официальная сфера и сфера, обреченная на нелегальность, – неизбежно игнорируют существование более свободных зон, открытых влиянию диссидентства, внутри официальной сферы. Ведь известно, что уже с конца 1950-х годов внутри самой системы развивались очаги критической мысли и что некоторые интеллектуалы публиковались как в официальных, так и в диссидентских журналах. Именно этой промежуточной средой уже до Перестройки были выпестованы многие основатели неформальных политических клубов.

Возможно, разумнее было бы объяснить появление политических клубов в начале Перестройки сочетанием трех феноменов, пронизанных разными темпоральностями. Во-первых, это, начиная с 1960-х годов, рост очагов инакомыслия, которые станут питательной почвой для первых неформальных клубов; во-вторых, это способы политической социализации особого поколения: в период Перестройки ему около тридцати лет и оно воспитано в этих очагах альтернативной политической мысли; и в-третьих, это поощрение со стороны власти: в связи с внутренней борьбой в КПСС, начавшейся после прихода М. Горбачева на пост Генерального секретаря, она позволяет развиваться новым формам мобилизации, которые по-своему используют представители этого нового политического поколения.

Очаги критической мысли, способствовавшие зарождению неформальных клубов, обнаруживаются прежде всего в академической и диссидентской средах. Под влиянием всплеска оптимистических настроений после XX съезда партии в 1956 году шестидесятники отстаивали идею социализма с человеческим лицом и жаждали реформировать советскую систему изнутри. В 1970-х политическая элита держала их на удалении, однако они сумели сохранить свой социальный статус и развивать заповедники альтернативной мысли в рамках некоторых институций, в частности в академической среде. Что касается диссидентов, и прежде всего правозащитников, то они появились на политической сцене после смещения Хрущева в 1964 году. Порывая с шестидесятниками, они отказались «играть в игры режима и служить ему», предпочитая социальную маргинализацию любым формам компромисса⁵⁶.

Две эти модели политического действия и отношения к власти служили ориентирами для тех, кто образовали первые неформальные клубы. Рожденные после войны, на пятнадцать-двадцать лет моложе правозащитников и на двадцать пять – тридцать лет моложе шестидесятников, они принадлежат к той категории интеллектуалов, которые, занимая критическую позицию в отношении режима, стараются при этом социально интегрироваться. Тем не менее по сравнению с шестидесятниками их социальная интеграция гораздо менее совершенна, и они выработали более дистанцированное отношение к власти, хотя и отказывались следовать диссидентской логике маргинализации. Обретаясь в промежуточных средах между официальной и неофициальной сферами, границы между которыми стали размываться, инициаторы неформальных клубов интегрировали эту взаимопроникаемость в свои собственные траектории.

Кратко характеризуя положение первых (по крайней мере московских) неформальных политических активистов в социальном пространстве, можно отметить, что они обладали относительно высоким происхождением и большинство из них делали свои интеллектуальные карьеры в науке и преподавании. Чтобы лучше понять их поколенческую ситуацию и обстоятельства политической социализации, нам представляется необходимым сделать экскурс в историю двух сред – академической и диссидентской, – где они завязывают знакомства, которые служат для них ориентирами. Анализ индивидуальных траекторий первых неформалов позволит нам проследить их перемещения между этими разными средами и местами, коррелируя их с семейным бэкграундом (социальной и политической позицией) и первыми политическими опытами в студенческой среде. Через эти перемещения и формируется их зачастую амбивалентное отношение к власти, которое они затем принесут в неформальное движение.

Два пространства протестной инициации

Реформистская академическая среда и диссидентство поддерживали совершенно разные отношения с советским режимом. После смерти Сталина в 1953 году между частью академической элиты и хрущевской властью наладилась взаимная поддержка. Эти отношения ослабли после смещения Хрущева и с приходом к власти в партии консервативного течения. Реформистские институты превратились тогда в очаги инакомыслия внутри системы и отвоевали некоторую автономию по отношению к политической власти. Что касается диссидентства, оно стало внесистемным оппозиционным движением и набирало обороты до тех пор, пока в начале 1980-х годов власть не совершила против него опустошительный крестовый поход. Правда, в самом диссидентском движении идея прямого противостояния системе перестала быть популярной еще до этого, и новые группы уже стремились к официальному признанию. С конца 1970-х и до начала 1980-х линии раздела между властью и оппозицией начинают терять свою четкость, и именно тогда будущие неформалы вступают в контакт с академической и диссидентской средами.

Реформаторская академическая среда

Академическое поле претерпевает глубокие трансформации после смерти Сталина. Реформаторы получают в нем доступ к властным позициям и занимают новые стратегические территории благодаря поддержке со стороны хрущевского аппарата. В 1956—1964 годах создаются новые институты, и Академия наук разрастается на восток страны; реформистское крыло научного поля инвестируется в эти новые пространства. С приходом Брежнева в 1964 году прежде тесные связи между политической властью и прогрессистскими институтами ослабевают. Но круги неортодоксально мыслящих интеллектуалов сохраняют силу в науке и пытаются расширить свое влияние на другие сферы общества (в частности, на промышленность и государственный аппарат).

Для оценки и переопределения позиции СССР на международной арене ученые широко востребованы хрущевским правительством, которое в 1956—1964 годах поощряет создание новых институтов. Если говорить прежде всего о социальных науках, то институты создаются в соответствии с двумя логиками: они либо специализируются на изучении отдельных экономических и геополитических зон (социалистические страны, капиталистические страны и третий мир), либо воплощают новые теоретические и методологические подходы.

В апреле 1956 года появляется Институт мировой экономики и международных отношений (ИМЭМО) – для изучения экономических и политических систем капиталистических стран, их отношений с бывшими колониями и социалистическим блоком. В политическом поле это маркирует поражение сталинистского течения, ратующего за ужесточение отношений с Западом⁵⁷. Кроме того, это событие наносит удар и по консерваторам в Академии наук, поскольку создание ИМЭМО официально обосновывается «неспособностью» Института экономики (созданного при Сталине в 1930 году) производить «серьезную научную работу» по вопросам международной экономики и экономическому и политическому развитию капиталистических стран⁵⁸. Два года спустя Институт экономики лишили еще одного сектора эмпирических исследований: экономика социалистических стран была передана новому Институту экономики мировой социалистической системы (ИЭМСС), который приступил к изучению реформ в Венгрии и Югославии и стал важным центром реформистской мысли. В качестве сопровождения экономических реформ 1957 года, направленных на рассредоточение центров принятия экономических решений⁵⁹, реформаторы из партии стараются децентрализовать науку, развивать восточную часть страны и сближать образование, науку и НИОКР⁶⁰ (в этом состоит одна из целей реформы образования в 1958 году). Для этого в 1957 году под Новосибирском создается Академгородок, который становится резиденцией Сибирского отделения Академии наук. При Хрущеве и Брежневе оно будет главной цитаделью реформаторов в экономике и социологии. Позиция Новосибирска на удалении от центра позволяет обходить некоторые идеологические ограничения, навязываемые московским институтам, но по той же причине исследователи оказываются оторваны от центров принятия решений в науке и политике.

На волне появления новых дисциплин и методов, таких как математическая экономика и социология, создаются и другие институты. Быстрыми темпами институционализируется эконометрика. За каких-то восемь лет, с 1958 по 1966 год, лидеры этой школы занимают ведущие посты в двух экономических институтах и устанавливают тесные связи с социологией, которая тогда тоже находилась в стадии институционализации. Первоначальный импульс задан знаменитым статистиком, членом Академии наук В.С. Немчиновым⁶¹, который стремится противостоять господству консерваторов и облюбованного ими сектора политической экономии⁶². В 1963 году правительство, желая ускорить введение методов информатики в экономику, разрешает создать в Москве Центральный экономико-математический институт (ЦЭМИ)⁶³. Представители эконометрики установят также контроль над Институтом экономики и организации промышленного производства (ИЭОПП) в Новосибирске, работавшим под руководством А. Аганбегяна. Эта быстрая институционализация стала знаком официального признания определенного метода (введения математики и информатики в управление и планирование народного хозяйства) и определенной идеологической ориентации («рыночного социализма»). Исследователи из ЦЭМИ развивают теорию под названием «система оптимального функционирования экономики» (СОФЭ), призванную ввести некоторые рыночные механизмы в теорию и практику социалистической экономики. Исследуя процессы инфляции в СССР, они приходят к выводу о необходимости децентрализации экономики, предоставления большей автономии предприятиям (благодаря возможности их прямого доступа к ресурсам через оптовый рынок), определения цен не через затраты, а через стоимость, и их свободной флуктуации. В 1965 году работы основателей эконометрики награждены наивысшими знаками отличия, присуждаемыми правительством (в том числе Ленинской премией).

Институционализация социологии продвигается гораздо медленнее. Ее первое оформление происходит в 1958 году, но речь идет не о лаборатории и уж тем более не об институте, а всего лишь об «ассоциации» – Советской социологической ассоциации (ССА). Первая лаборатория, занимающаяся исследованиями труда и повседневной жизни, создана в 1961 году в московском Институте философии⁶⁴. Вплоть до 1968 года, когда появляется первый институт социологии (Институт конкретных социологических исследований, ИКСИ), эта дисциплина остается под каблуком у философии, хранительницы марксистской догмы. Чтобы выйти из-под власти марксистско-ленинской идеологии, социология, как и некоторые исторические школы, отдает предпочтение эмпирическим исследованиям. На ниве исторической науки школа так называемой «новой ориентации» и ее лидер Михаил Гефтер призывают к развитию исследований по модели «Восемнадцатого брюмера Луи Бонапарта», выступают против «исторического материализма, который отказывается поверять теорию социальной реальностью»⁶⁵. С социологией же было сложнее. Если первые исследования труда поощрялись властью, то работы в других областях принимались настороженно. Однако в 1960-е годы им по крайней мере никто не пытался препятствовать. В институциональном плане социологи стремились найти защиту под крылом у экономистов, в частности в эконометрике. В 1961 году новосибирский ИЭОПП принимает в свое лоно Центр исследований по проблемам молодежи, а в 1966-м – Отдел социологии труда под руководством Татьяны Заславской.

Институты, созданные в 1960-е годы, расширяют сферу своего влияния за пределы научной сферы – в вузы, в государственный и партийный аппарат. Постсталинская власть не тормозит эту экспансию, а даже, наоборот, ее поощряет. Ища поддержки у академического истеблишмента, она, возможно, вынашивала план наделить этот сегмент советской элиты полномочиями по принятию решений «наравне с партаппаратом, административной бюрократией и ВПК»⁶⁶.

Некоторым из этих новых институтов разрешено создавать кафедры в самых элитных вузах, например в МГУ, на этом стратегическом плацдарме для интеграции во властные структуры, или в Новосибирском государственном университете, призванном стать кузницей кадров для Сибирского отделения Академии наук. Иметь кафедры в таких учреждениях означало обладать мощным подкреплением собственной легитимности в академическом поле, особенно на случай изменения политического курса.

Хрущевская власть жаждет заручиться поддержкой со стороны новых институтов. С самого своего создания ИМЭМО и ИКСИ должны вырабатывать рекомендации для правительства. ЦЭМИ расширяет свою сферу влияния в органах, связанных с планированием. В 1966 году отдельные его научные сотрудники вступают в Государственный комитет по материально-техническому снабжению (Госснаб), получая доступ к операционному центру системы планирования, в задачи которого входит снабжение предприятий всем необходимым для выполнения плана. Их цель – реформировать это учреждение. По мнению отцов-основателей эконометрики, оно составляет «основное препятствие экономическому развитию», поскольку фиксирует цены «совершенно произвольно» и подталкивает к растратам капитала, который достается предприятиям даром⁶⁷. В 1970-х годах представители эконометрики внедряются также в Государственный комитет по науке и технике (ГКНТ), ведающий планированием в науке и помощью в принятии решений в сфере промышленного развития. Наконец, исследователи из реформистских институтов в индивидуальном порядке привлекаются в качестве советников Центральным комитетом партии (ЦК КПСС). Эта позиция открывает им доступ к ответственным постам в университетской и академической иерархии (в руководстве институтов). Ю. Андропов, заведующий сектором социалистических стран в Отделе международных отношений ЦК с 1957 по 1967 год, набирает своих консультантов в Академии наук. «Внутри того бастиона догматизма, каковым являлась Старая Площадь (штаб-квартира ЦК), – отмечает М. Левин, – отдел Андропова был “свободным миром”»⁶⁸. Андропов занимал тогда высокую позицию в иерархии (он – секретарь ЦК с 1962 года). Это означает, что его советники были достаточно надежно «застрахованы». Среди них фигурируют Г. Арбатов и О. Богомолов; первый в 1967 году станет директором Института США и Канады (образовавшегося на базе подразделения ИМЭМО), а второй – в 1969-м директором ИЭМСС.

При Брежневе связи между реформистскими институтами и политической властью ослабевают. Изменение политического курса становится ощутимым с 1968 года: теория «оптимального функционирования экономики» ЦЭМИ не попала ни в одну публикацию с 1968 по 1974 год; исторической школе Гефтера перекрыли кислород в 1969-м; в 1972 году ИКСИ и Советская социологическая ассоциация переходят под контроль консерваторов⁶⁹. Исследователи реформистского течения продолжают тем не менее свои критические размышления, но теперь им приходится использовать обходные маневры: они изучают проблемы советского общества, «опираясь на материалы, заимствованные из других стран и эпох»⁷⁰. Так, при анализе господства советского бюрократического аппарата часто прибегают к концепту «азиатский способ производства», применявшемуся к странам третьего мира⁷¹.

Институты, созданные в 1960-х годах, в силу своей методологической и эмпирической ориентации добились некоторой интеллектуальной близости с Западом, что считалось среди интеллектуалов определенной фракции знаком престижа и даже отличия «настоящей» науки от идеологии. Институты, прежде всего экономические, оставшиеся в руках реформаторов, становятся прибежищем для впавших в немилость исследователей из других дисциплин. Некоторые проводят там «полуофициальные» и «полуподпольные» семинары на периферии официальных исследовательских программ. Реформистские институты стремятся сохранить и даже расширить влияние и вне Академии наук. Несмотря на многочисленные нападки, они удерживают кафедры в университетах. Представители эконометрики компенсируют слабость своей политической позиции усилением влияния в промышленной сфере. Это проникновение происходит в том числе посредством журнала «Эко», публикуемого с 1970 года Новосибирским отделением АН под руководством А. Аганбегяна (Т. Заславская входит в редакцию журнала); в его работе участвуют экономисты ЦЭМИ, социологи и философы. Журнал выходит тиражом 163 000 экземпляров и широко распространяется среди руководителей предприятий и управленцев экономических министерств⁷².

Расширяя сети взаимодействий в своем собственном поле и устанавливая связи с другими секторами, реформистские институты сформировали то, что Марк Ферро называет «зонами микроавтономии»⁷³. После периода 1920-х годов, когда государственные и общественные институты были изнутри подорваны большевиками и лишены своей социальной роли (по примеру профсоюзов, у которых отобрали функцию защиты работников на предприятиях), какие-то из них сумели, отчасти еще в 1930-е годы, а в основном при Хрущеве и Брежневе, присвоить себе новые области компетенции. Они вступали во внутри- и межинституциональные взаимодействия, внедрялись в органы власти и защищали свои позиции. Когда политическая власть ослабила свои связи с академическими институтами, созданными в 1960-е годы, она тем самым невольно подтолкнула их к тому, чтобы расширять влияние за пределы своего сектора и приобретать определенную автономию. Свои стратегии адаптации к ситуации (выбор методов и объектов исследования, близость к Западу, связи с экономическими акторами) они превратили в почетный знак отличия от более близких власти институтов, завоевывая престиж в рамках академического поля. Более того, пользуясь внешним (со стороны Запада или со стороны промышленного сектора) признанием, они постепенно смогли делегитимировать институты, «обслуживающие партию».

Диссидентское движение на стадии кризиса

Некоторые неформалы первой когорты завязывают отношения с диссидентскими группами в 1970-е годы, когда инакомыслие переживает острый кризис в связи с ужесточившимися преследованиями со стороны властей и внутренними спорами по вопросу о лидерстве среди правозащитников.

Сразу после вторжения в Чехословакию концепция демократического социализма, продвигаемая шестидесятниками, желавшими демократизировать партию и реформировать власть изнутри, теряет всякую поддержку в протестных интеллектуальных кругах. Вследствие этого отступления несоциалистическое течение правозащитников быстро занимает все пространство инакомыслия, и отныне между правозащитниками и диссидентами практически ставится знак равенства. Однако оппозиционное движение очень разнородно: в него входят и движения национального освобождения в советских республиках, и этнические и религиозные группы, и коллективы по защите экономических и социальных прав. Ядро правозащитных лидеров удерживает доминирующую позицию благодаря сильной внутренней сплоченности и относительной закрытости по отношению к новичкам. Оно навязывает всему диссидентскому движению «юридическое» видение политической игры, в которой противостоят два лагеря – общество, представленное диссидентами, и власть. Все это разворачивается под внешним взглядом Запада, который выступает гарантом норм международного права. В период с 1976 по 1982 год, как объясняет Людмила Алексеева, правозащитники стремились «навязать власти диалог с обществом при посредничестве правительств стран свободного мира»⁷⁴.

В конце 1970-х верховенство правозащитников и их концепция политической игры становятся шаткими. С 1979 по 1981 год власть нейтрализует их ядро, арестовав пятьсот самых известных диссидентов. Эти аресты привели к глубокой трансформации всего движения: те, кто еще вчера были в тени вождей, занимают теперь ведущее положение; появляются новые организации, стремящиеся порвать с прежним видением политической игры, свойственным диссидентам. Некоторые ратуют за сближение с властью, будучи убеждены, что неофициальная и официальная сферы неразрывно связаны друг с другом. Новый журнал «Поиски» заявляет, что готов к диалогу. Некоторые организации обращаются к конкретным сферам деятельности (в частности к трудовому праву), вместо того чтобы заниматься абстрактной защитой прав человека, и стремятся к официальному или хотя бы негласному признанию. Левые снова заявляют о себе в диссидентской среде (одной из первых в этом течении появилась московская группа «Молодые социалисты»). Как мы увидим далее, именно в такого рода новые организации вступают будущие неформалы. Тем не менее власть предпочитает не замечать эти ростки изменений и, приписывая оппозиции мощный мобилизационный потенциал⁷⁵, без разбору преследует как «традиционных» диссидентов, так и тех, кто им противостоит внутри диссидентства. В 1983—1984 годах движение фактически было уничтожено.

Академия наук и диссидентское движение стали теми пространствами, где будущие неформалы смогли наблюдать взаимодействия с властью в разных формах. Эти способы мышления и действия, к которым акторы (как неформалы, так и их покровители из Академии наук и партийного аппарата) оказались приобщены, станут неявным ориентиром в политической игре между неформальными клубами, партией и Академией наук в момент Перестройки.